На фото: Стол переговоров на Потсдамской конференции. 1945г.
1953-й год
Потом умрёт Сталин.
Мне будет только пятнадцать, и “вождь” для меня, как и для большинства, означал “Ведущий”.
Не начальствующий, не управляющий, не руководящий, а именно Ведущий, что подразумевало некую цель, причём очень важную.
Может быть, самую важную - путь к оправданию всей жизни.
Вернее, разные пути, ведущие к этому общему для всех оправданию под названием “Светлое будущее”.
Непременно вверх, а значит, к общей вершине. И впереди он, Вождь. В сапогах, маршальской фуражке, с заложенной за воротник кителя рукой.
Негромкий голос с акцентом, дымок трубки, тигровый прищур всевидящего хищника.
Покат тропы, подкрадывающиеся к стаду волки, летящий вниз камень – он видел всё.
“Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе”.
Это было сущей правдой. Практически никогда мой внутренний компас совести не указывал иное направление – вразрез с поступью Вождя. Хотя, собственно, было-то годов мне всего ничего.
Идти за ним приходилось всё время в гору, как мне, так и всей стране.
Это было непросто, иногда тяжко, но всегда интересно – а что там, за поворотом?
Мы были первопроходцами.
Порой отлынивали, сбивались с тропы, подтягивая друг друга в общий строй. Иногда щелчком по носу.
А если кто-то начинал бузить, он оборачивался и смотрел на нарушителей в упор, с прищуром.
Тогда в этом месте начиналась какая-то возня, в результате чего этот бузивший, или бузившие, вдруг исчезали куда-то бесследно. Ряды смыкались, и движение продолжалось.
Никогда Вождь не был для меня Богом и не заменял Его.
Сталин был в Кремле, на земле, а Бог – повсюду.
И под землёй, куда зарывали покойников - оттуда Он забирал хороших к себе на небо. И в светлых облаках над неведомой вершиной, откуда Ему всё было видно. И куда нас вёл Вождь.
Окончательно всё решал Бог, в том числе и судьбу самого Вождя.
И, когда на первой странице букваря я увидала портреты мёртвого Ленина и тогда ещё живого Сталина, внутренний компас решительно отодвинул земных вождей на полстраницы ниже, освободив место для Вечного.
О Ком так замечательно написал ещё неизвестный мне тогда Державин:
Дух, всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто всё Собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: “Бог!”
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек,
Создавый всё единым словом,
В твореньи простираешь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!
Я не просто верила, что Бог есть Я изначально это знала каким-то внутренним ведением. Но, поскольку часто слышала от взрослых обратное, нашла объяснение в том, что свергнутые цари, помещики, капиталисты и оставшиеся после них несознательные злющие старухи в тёмных платках завели себе такого же злого бога.
Несправедливого, помогающего грабить, обманывать и мучить бедняков.
Это, конечно же, “не наш” бог. От него все беды, войны и несчастья, потому в него и не велят верить.
А наш, - добрый, всевидящий и невидимый, живёт на небе. За таинственной дверью в потолке, которая когда-либо откроется перед тем, кто никого не обижал. Защищал слабых, не крал и не обманывал.
Кто погиб за народное дело или умер под пытками, не выдав товарищей…
Кто строил города, прокладывал дороги, выращивал хлеб.
Писал хорошие добрые книги и сочинял песни.
Кстати, именно эти первые книги, фильмы и песни, тщательно отобранные школьной программой, как ни странно, поведали мне о “нашем Боге”.
И почти никогда так называемая “идеологическая пропаганда” не шла вразрез с показаниями внутреннего компаса. Глубинной шкалы ценностей того, что хорошо и что плохо.
Помню, как на уроке истории я возмутилась, почему расстреляли детей царя в Екатеринбурге – дети –то при чём?
Ответ учительницы, что их могли использовать когда-либо для восстановления монархии, объяснял, но не оправдывал.
Политическую борьбу тогда мой компас не вмещал – только систему ценностей, в которой не было места убийству детей во имя высшей целесообразности.
Сохранилась в школьном дневнике запись: “Смеётся на уроках дарвинизма”. Развеселила меня гипотеза нашего обезьяньего происхождения.
Твоё созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь!
Источник жизни, благ податель, душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было, чтоб смертну бездну преходило
Моё бессмертно бытиё. Чтоб дух мой в смертность облачился,
И чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! В бессмертие Твоё.
К чему я всё это? Да по поводу смерти вождя.
Даже мысли не было, что, может, не ходить на похороны – ну чего торопиться? Ведь сообщили – скоро тело набальзамируют, внесут в мавзолей.
И будет лежать века, как и Ильич, “вечно живой” - глядите себе на здоровье…
Нет, не “глядеть” я шла, когда рано утром, надев лыжный костюм, тёплые ботинки на шнуровке, только входящие в моду, и, сунув в карман пару бутербродов, решительно направилась к Дому Союзов. Ещё не зная, чем всё это кончится.
Вот теперь, спустя более полувека, вспоминаю, анализирую и понимаю – не глядеть.
Опять эти “должна” и “надо” гнали меня.
Но тогда я ничего и не собиралась анализировать – просто шла, куда все.
От нашего писательского дома на Лаврушенском до площади Свердлова всего-то полчаса ходьбы. Но оказалось - не тут-то было.
Словно вся Москва, и не только Москва, шла и ехала в тот день в одном направлении. Повсюду натыкаясь то на колонну грузовиков и автобусов, то на наряд милиции, пешей и конной, на везде жёсткое:
- Нет проходу!
Помню, как петляя и просачиваясь через какие-то дворы и переулки, добралась до Трубной. До той самой арки-убийцы, где уже тогда творилось неладное, раздавались визг и крики вперемежку с “раз-два – взяли!”.
Толпа напирала, рвалась туда, не зная, что ворота заперты.
Или ей уже было не до инстинкта самосохранения, гонимой тем самым “надо!”. Что всё более овладевало и мной.
Однако, всё же победила осторожность, или мой ангел-хранитель в лице двух мальчишек, поначалу тоже орущих: “взяли!” и увлекающих меня за собой.
Но затем, когда я приготовилась к очередному штурму, ребята вдруг протолкнули меня в узкий проход в толпе (народ расступился, чтобы выпустить растерзанную мамашу с истошно ревущим ребёнком).
И мы неожиданно оказались на тротуаре.
На мои разочарованные стенания и упрёки тот, что поменьше, румяный крепыш по имени Костя, процитировал задумчиво:
- Не, мы пойдём не таким путём.
- Не таким путём надо идти, - по-ленински согласился второй, Рустам.
Как потом выяснилось, из династии цирковых наездников, приехавших на гастроли, и брат мужа костиной тётки. Москвички и тоже циркачки.
Мы шли до вечера, кружа вокруг улицы Горького.
То приближаясь к цели, то отдаляясь. По крышам домов и гаражей, по чердакам и балконам. Под грузовиками и брюхами лошадей, по карнизам балконов.
Мы звонили в квартиры, чтобы нас пропустили на балкон пройти по карнизу к чердачной лестнице. И странно – нас пропускали. Молча кивнув, когда мы говорили: “к Сталину”.
Давно были съедены бутерброды и урюк, что был у ребят.
А о прочих естественных отправлениях мы и думать забыли – всё высушил и спалил всепожирающий огонь того мартовского дня.
Помню, как стояла на какой-то крыше. Внизу – протянутые руки Рустама:
– Прыгай, тут же невысоко!
Какое там “невысоко”!
Понимаю, что это – смерть, и всё же лечу вниз.
Стараюсь не приземлиться на сломанную два года назад ногу, сшибая Рустама.
-Корова, кто же так прыгает!
Но, слава Богу, оба живы, только болит бедро.
Потом обнаружу огромный синяк, но это чепуха.
А пока мы идём. Пароль: “Я живу на улице Горького, дом шесть”.
Милиция нам не верит.
Тогда начинаю плакать и врать о больной маме.
Совсем неподалёку медленно движутся делегации с венками.
- Стой, куда?!
Костя с Рустамом кидаются “на протырочку”, милиция – за ними.
И тогда я в суматохе ныряю под стоящую технику и врезаюсь в проходящую колонну. Прямо в грудь военного с траурной повязкой.
- Это ещё что?..
- Улица Горького, дом шесть, - продолжаю бормотать я сквозь слёзы, с ужасом сознавая, что мелю чушь.
И он всё понимает и, поморщившись, рывком разворачивает меня лицом к движению, крепко взяв под руку.
- Если что – ты со мной.
Киваю, глотая слёзы, со всех сторон стиснутая толпой молчаливых, смертельно уставших людей. То по сантиметру, то почти бегом продвигающихся куда-то. Потому что мне ничего не видно из-за слёз.
Запах хвои, рыдающая музыка, уже все кругом плачут, кому-то плохо.
- Товарищи, у кого-то был валидол?
Он лежит в венках и цветах. Уже не “с нами” и уже “не вечно живой”.
Принадлежащий иному измерению, вечности – это я понимаю как-то сразу и сразу успокаиваюсь.
Тоже смутно осознавая, что пришла не к нему, а к этой самой “вечности”.
Просить за него. Свидетельствовать о том, чего уже никогда не будет. Что ушло из нашей жизни вместе с ним.
Ушедшее было трудно и ужасно, но всё же прекрасно.
Они все пришли свидетельствовать – и фронтовики, и просто работяги.
И бабы из ближних и дальних деревень, и застывшие в своих куцых пальтишках студентки, и узбечка в цветастой безрукавке.
“У москвички две косички, у узбечки – двадцать пять”…
Этого уже никогда не будет. Кончается эпоха, которую мы прожили с ним.
Оборвалась ведущая вверх лестница, по которой мы поднимались за ним.
Сталинские пятилетки, приказы Верховного Главнокомандующего, победные салюты, “рапортуем товарищу Сталину, спасибо товарищу Сталину”…
“И сам товарищ Сталин в шинели боевой…”
Наверное, кто-то пришёл из любопытства. Кто-то – не пожелал идти, порадовался, выпил и закусил…
Но большинство явилось свидетельствовать.
О том же, о чём ходатайствуют по христианскому обряду провожающие усопшего в последний путь.
Или ничего, или только хорошее.
Нет, даже не о своей любви – народная любовь к правителю порой слепа и лукава. Привёл народ в кабак, к полному корыту, в чужие земли – вот тебе и любовь.
И так бывает.
Я потом долго размышляла, в чём же мы все свидетельствовали, но так и не нашла нужного слова. Просто плакали в неподдельном горе.
И бабьи навзрыд, и “скупые мужские слёзы” - они и были ходатайством.
И я вдоволь наревелась на чьём-то плече, и сразу стало легче. Потому что сделала это. Сделала, что была должна.
“Спасибо вам, что в дни великих бедствий о всех о нас вы думали в Кремле”, - вертелось в глупой моей голове.
- Проходите, товарищи, всем надо проститься…
“За то, что вы повсюду с нами вместе. За то, что вы живёте на земле”.
Уже не живёте. Жили.
Едва помню, как добралась до дому. Как мне там досталось на орехи – пронёсся слух о машинах, полных галош и трупов.
Как домашние ахали, увидав иссиня-чёрное пятно на бедре. Как стояла под горячим душем, уже ничего не чувствуя.
Спокойная за него и за нас, потому что мы не забудем.
Вечная память.
“За то, что вы жили на земле...”
* * *
РЕЧЬ ПАТРИАРХА АЛЕКСИЯ ПЕРЕД ПАНИХИДОЙ ПО И.В.СТАЛИНЕ, СКАЗАННАЯ
В ПАТРИАРШЕМ СОБОРЕ В ДЕНЬ ЕГО ПОХОРОН (9.03.1953 г.
Великого Вождя нашего народа, Иосифа Виссарионовича Сталина, не стало.
Упразднилась сила великая, нравственная, общественная.
Сила, в которой народ наш ощущал собственную силу. Которою он руководился в своих созидательных трудах и предприятиях. Которою он утешался в течение многих лет.
Нет области, куда бы не проникал глубокий взор великого Вождя.
Об его напряженных заботах и подвигах во время Великой Отечественной войны, давшими нам победу над сильным врагом и вообще над фашизмом; об его многогранных необъятных повседневных трудах по управлению, по руководству государственными делами - пространно и убедительно говорили и в печати, и, особенно, при последнем прощании сегодня, в день его похорон, его ближайшие соработники.
Его имя, как поборника мира во всем мире, и его славные деяния будут жить в веках.
Мы же, собравшись для молитвы о нем, не можем пройти молчанием его всегда благожелательного, участливого отношения к нашим церковным нуждам.
Ни один вопрос, с которым бы мы к нему ни обращались, не был им отвергнут. Он удовлетворял все наши просьбы. И много доброго и полезного, благодаря его высокому авторитету, сделано для нашей Церкви нашим Правительством.
Память о нем для нас незабвенна. И наша Русская Православная Церковь, оплакивая его уход от нас, провожает его в последний путь, "в путь всея земли", горячей молитвой.
В эти печальные для нас дни со всех сторон нашего Отечества от архиереев, духовенства и верующих, и из-за границы от Глав и представителей Церквей, как православных, так и инославных, я получаю множество телеграмм, в которых сообщается о молитвах о нем и выражается нам соболезнование по случаю этой печальной для нас утраты.
Мы молились о нем, когда пришла весть об его тяжкой болезни. И теперь, когда его не стало, мы молимся о мире его бессмертной души.
Молитва, преисполненная любви христианской, доходит до Бога.
Мы веруем, что и наша молитва о почившем будет услышана Господом.
И нашему возлюбленному и незабвенному Иосифу Виссарионовичу мы молитвенно, с глубокой, горячей любовью возглашаем Вечную Память".
(Журнал Московской Патриархии. 1953, №4. С.3)
1953-й год
Потом умрёт Сталин.
Мне будет только пятнадцать, и “вождь” для меня, как и для большинства, означал “Ведущий”.
Не начальствующий, не управляющий, не руководящий, а именно Ведущий, что подразумевало некую цель, причём очень важную.
Может быть, самую важную - путь к оправданию всей жизни.
Вернее, разные пути, ведущие к этому общему для всех оправданию под названием “Светлое будущее”.
Непременно вверх, а значит, к общей вершине. И впереди он, Вождь. В сапогах, маршальской фуражке, с заложенной за воротник кителя рукой.
Негромкий голос с акцентом, дымок трубки, тигровый прищур всевидящего хищника.
Покат тропы, подкрадывающиеся к стаду волки, летящий вниз камень – он видел всё.
“Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе”.
Это было сущей правдой. Практически никогда мой внутренний компас совести не указывал иное направление – вразрез с поступью Вождя. Хотя, собственно, было-то годов мне всего ничего.
Идти за ним приходилось всё время в гору, как мне, так и всей стране.
Это было непросто, иногда тяжко, но всегда интересно – а что там, за поворотом?
Мы были первопроходцами.
Порой отлынивали, сбивались с тропы, подтягивая друг друга в общий строй. Иногда щелчком по носу.
А если кто-то начинал бузить, он оборачивался и смотрел на нарушителей в упор, с прищуром.
Тогда в этом месте начиналась какая-то возня, в результате чего этот бузивший, или бузившие, вдруг исчезали куда-то бесследно. Ряды смыкались, и движение продолжалось.
Никогда Вождь не был для меня Богом и не заменял Его.
Сталин был в Кремле, на земле, а Бог – повсюду.
И под землёй, куда зарывали покойников - оттуда Он забирал хороших к себе на небо. И в светлых облаках над неведомой вершиной, откуда Ему всё было видно. И куда нас вёл Вождь.
Окончательно всё решал Бог, в том числе и судьбу самого Вождя.
И, когда на первой странице букваря я увидала портреты мёртвого Ленина и тогда ещё живого Сталина, внутренний компас решительно отодвинул земных вождей на полстраницы ниже, освободив место для Вечного.
О Ком так замечательно написал ещё неизвестный мне тогда Державин:
Дух, всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто всё Собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: “Бог!”
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек,
Создавый всё единым словом,
В твореньи простираешь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!
Я не просто верила, что Бог есть Я изначально это знала каким-то внутренним ведением. Но, поскольку часто слышала от взрослых обратное, нашла объяснение в том, что свергнутые цари, помещики, капиталисты и оставшиеся после них несознательные злющие старухи в тёмных платках завели себе такого же злого бога.
Несправедливого, помогающего грабить, обманывать и мучить бедняков.
Это, конечно же, “не наш” бог. От него все беды, войны и несчастья, потому в него и не велят верить.
А наш, - добрый, всевидящий и невидимый, живёт на небе. За таинственной дверью в потолке, которая когда-либо откроется перед тем, кто никого не обижал. Защищал слабых, не крал и не обманывал.
Кто погиб за народное дело или умер под пытками, не выдав товарищей…
Кто строил города, прокладывал дороги, выращивал хлеб.
Писал хорошие добрые книги и сочинял песни.
Кстати, именно эти первые книги, фильмы и песни, тщательно отобранные школьной программой, как ни странно, поведали мне о “нашем Боге”.
И почти никогда так называемая “идеологическая пропаганда” не шла вразрез с показаниями внутреннего компаса. Глубинной шкалы ценностей того, что хорошо и что плохо.
Помню, как на уроке истории я возмутилась, почему расстреляли детей царя в Екатеринбурге – дети –то при чём?
Ответ учительницы, что их могли использовать когда-либо для восстановления монархии, объяснял, но не оправдывал.
Политическую борьбу тогда мой компас не вмещал – только систему ценностей, в которой не было места убийству детей во имя высшей целесообразности.
Сохранилась в школьном дневнике запись: “Смеётся на уроках дарвинизма”. Развеселила меня гипотеза нашего обезьяньего происхождения.
Твоё созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь!
Источник жизни, благ податель, душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было, чтоб смертну бездну преходило
Моё бессмертно бытиё. Чтоб дух мой в смертность облачился,
И чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! В бессмертие Твоё.
К чему я всё это? Да по поводу смерти вождя.
Даже мысли не было, что, может, не ходить на похороны – ну чего торопиться? Ведь сообщили – скоро тело набальзамируют, внесут в мавзолей.
И будет лежать века, как и Ильич, “вечно живой” - глядите себе на здоровье…
Нет, не “глядеть” я шла, когда рано утром, надев лыжный костюм, тёплые ботинки на шнуровке, только входящие в моду, и, сунув в карман пару бутербродов, решительно направилась к Дому Союзов. Ещё не зная, чем всё это кончится.
Вот теперь, спустя более полувека, вспоминаю, анализирую и понимаю – не глядеть.
Опять эти “должна” и “надо” гнали меня.
Но тогда я ничего и не собиралась анализировать – просто шла, куда все.
От нашего писательского дома на Лаврушенском до площади Свердлова всего-то полчаса ходьбы. Но оказалось - не тут-то было.
Словно вся Москва, и не только Москва, шла и ехала в тот день в одном направлении. Повсюду натыкаясь то на колонну грузовиков и автобусов, то на наряд милиции, пешей и конной, на везде жёсткое:
- Нет проходу!
Помню, как петляя и просачиваясь через какие-то дворы и переулки, добралась до Трубной. До той самой арки-убийцы, где уже тогда творилось неладное, раздавались визг и крики вперемежку с “раз-два – взяли!”.
Толпа напирала, рвалась туда, не зная, что ворота заперты.
Или ей уже было не до инстинкта самосохранения, гонимой тем самым “надо!”. Что всё более овладевало и мной.
Однако, всё же победила осторожность, или мой ангел-хранитель в лице двух мальчишек, поначалу тоже орущих: “взяли!” и увлекающих меня за собой.
Но затем, когда я приготовилась к очередному штурму, ребята вдруг протолкнули меня в узкий проход в толпе (народ расступился, чтобы выпустить растерзанную мамашу с истошно ревущим ребёнком).
И мы неожиданно оказались на тротуаре.
На мои разочарованные стенания и упрёки тот, что поменьше, румяный крепыш по имени Костя, процитировал задумчиво:
- Не, мы пойдём не таким путём.
- Не таким путём надо идти, - по-ленински согласился второй, Рустам.
Как потом выяснилось, из династии цирковых наездников, приехавших на гастроли, и брат мужа костиной тётки. Москвички и тоже циркачки.
Мы шли до вечера, кружа вокруг улицы Горького.
То приближаясь к цели, то отдаляясь. По крышам домов и гаражей, по чердакам и балконам. Под грузовиками и брюхами лошадей, по карнизам балконов.
Мы звонили в квартиры, чтобы нас пропустили на балкон пройти по карнизу к чердачной лестнице. И странно – нас пропускали. Молча кивнув, когда мы говорили: “к Сталину”.
Давно были съедены бутерброды и урюк, что был у ребят.
А о прочих естественных отправлениях мы и думать забыли – всё высушил и спалил всепожирающий огонь того мартовского дня.
Помню, как стояла на какой-то крыше. Внизу – протянутые руки Рустама:
– Прыгай, тут же невысоко!
Какое там “невысоко”!
Понимаю, что это – смерть, и всё же лечу вниз.
Стараюсь не приземлиться на сломанную два года назад ногу, сшибая Рустама.
-Корова, кто же так прыгает!
Но, слава Богу, оба живы, только болит бедро.
Потом обнаружу огромный синяк, но это чепуха.
А пока мы идём. Пароль: “Я живу на улице Горького, дом шесть”.
Милиция нам не верит.
Тогда начинаю плакать и врать о больной маме.
Совсем неподалёку медленно движутся делегации с венками.
- Стой, куда?!
Костя с Рустамом кидаются “на протырочку”, милиция – за ними.
И тогда я в суматохе ныряю под стоящую технику и врезаюсь в проходящую колонну. Прямо в грудь военного с траурной повязкой.
- Это ещё что?..
- Улица Горького, дом шесть, - продолжаю бормотать я сквозь слёзы, с ужасом сознавая, что мелю чушь.
И он всё понимает и, поморщившись, рывком разворачивает меня лицом к движению, крепко взяв под руку.
- Если что – ты со мной.
Киваю, глотая слёзы, со всех сторон стиснутая толпой молчаливых, смертельно уставших людей. То по сантиметру, то почти бегом продвигающихся куда-то. Потому что мне ничего не видно из-за слёз.
Запах хвои, рыдающая музыка, уже все кругом плачут, кому-то плохо.
- Товарищи, у кого-то был валидол?
Он лежит в венках и цветах. Уже не “с нами” и уже “не вечно живой”.
Принадлежащий иному измерению, вечности – это я понимаю как-то сразу и сразу успокаиваюсь.
Тоже смутно осознавая, что пришла не к нему, а к этой самой “вечности”.
Просить за него. Свидетельствовать о том, чего уже никогда не будет. Что ушло из нашей жизни вместе с ним.
Ушедшее было трудно и ужасно, но всё же прекрасно.
Они все пришли свидетельствовать – и фронтовики, и просто работяги.
И бабы из ближних и дальних деревень, и застывшие в своих куцых пальтишках студентки, и узбечка в цветастой безрукавке.
“У москвички две косички, у узбечки – двадцать пять”…
Этого уже никогда не будет. Кончается эпоха, которую мы прожили с ним.
Оборвалась ведущая вверх лестница, по которой мы поднимались за ним.
Сталинские пятилетки, приказы Верховного Главнокомандующего, победные салюты, “рапортуем товарищу Сталину, спасибо товарищу Сталину”…
“И сам товарищ Сталин в шинели боевой…”
Наверное, кто-то пришёл из любопытства. Кто-то – не пожелал идти, порадовался, выпил и закусил…
Но большинство явилось свидетельствовать.
О том же, о чём ходатайствуют по христианскому обряду провожающие усопшего в последний путь.
Или ничего, или только хорошее.
Нет, даже не о своей любви – народная любовь к правителю порой слепа и лукава. Привёл народ в кабак, к полному корыту, в чужие земли – вот тебе и любовь.
И так бывает.
Я потом долго размышляла, в чём же мы все свидетельствовали, но так и не нашла нужного слова. Просто плакали в неподдельном горе.
И бабьи навзрыд, и “скупые мужские слёзы” - они и были ходатайством.
И я вдоволь наревелась на чьём-то плече, и сразу стало легче. Потому что сделала это. Сделала, что была должна.
“Спасибо вам, что в дни великих бедствий о всех о нас вы думали в Кремле”, - вертелось в глупой моей голове.
- Проходите, товарищи, всем надо проститься…
“За то, что вы повсюду с нами вместе. За то, что вы живёте на земле”.
Уже не живёте. Жили.
Едва помню, как добралась до дому. Как мне там досталось на орехи – пронёсся слух о машинах, полных галош и трупов.
Как домашние ахали, увидав иссиня-чёрное пятно на бедре. Как стояла под горячим душем, уже ничего не чувствуя.
Спокойная за него и за нас, потому что мы не забудем.
Вечная память.
“За то, что вы жили на земле...”
* * *
РЕЧЬ ПАТРИАРХА АЛЕКСИЯ ПЕРЕД ПАНИХИДОЙ ПО И.В.СТАЛИНЕ, СКАЗАННАЯ
В ПАТРИАРШЕМ СОБОРЕ В ДЕНЬ ЕГО ПОХОРОН (9.03.1953 г.
Великого Вождя нашего народа, Иосифа Виссарионовича Сталина, не стало.
Упразднилась сила великая, нравственная, общественная.
Сила, в которой народ наш ощущал собственную силу. Которою он руководился в своих созидательных трудах и предприятиях. Которою он утешался в течение многих лет.
Нет области, куда бы не проникал глубокий взор великого Вождя.
Об его напряженных заботах и подвигах во время Великой Отечественной войны, давшими нам победу над сильным врагом и вообще над фашизмом; об его многогранных необъятных повседневных трудах по управлению, по руководству государственными делами - пространно и убедительно говорили и в печати, и, особенно, при последнем прощании сегодня, в день его похорон, его ближайшие соработники.
Его имя, как поборника мира во всем мире, и его славные деяния будут жить в веках.
Мы же, собравшись для молитвы о нем, не можем пройти молчанием его всегда благожелательного, участливого отношения к нашим церковным нуждам.
Ни один вопрос, с которым бы мы к нему ни обращались, не был им отвергнут. Он удовлетворял все наши просьбы. И много доброго и полезного, благодаря его высокому авторитету, сделано для нашей Церкви нашим Правительством.
Память о нем для нас незабвенна. И наша Русская Православная Церковь, оплакивая его уход от нас, провожает его в последний путь, "в путь всея земли", горячей молитвой.
В эти печальные для нас дни со всех сторон нашего Отечества от архиереев, духовенства и верующих, и из-за границы от Глав и представителей Церквей, как православных, так и инославных, я получаю множество телеграмм, в которых сообщается о молитвах о нем и выражается нам соболезнование по случаю этой печальной для нас утраты.
Мы молились о нем, когда пришла весть об его тяжкой болезни. И теперь, когда его не стало, мы молимся о мире его бессмертной души.
Молитва, преисполненная любви христианской, доходит до Бога.
Мы веруем, что и наша молитва о почившем будет услышана Господом.
И нашему возлюбленному и незабвенному Иосифу Виссарионовичу мы молитвенно, с глубокой, горячей любовью возглашаем Вечную Память".
(Журнал Московской Патриархии. 1953, №4. С.3)