Борис. Поедем, красотка, кататься!

(1959-60 годы)

       В общем, меня обложили, как волка – и жених, и родичи, и знакомые.
Всем-то Борис нравился, всех устраивал. А мама, как я теперь понимаю, просто за меня боялась - как бы не разгорелось пламя из той однажды погашенной ею французской искры.

 Летом она даже пригласила жениха отдохнуть у нас на Оке, где он исправно поливал клубнику, чинил забор и две мои младшие сестры по очереди объяснялись ему в любви.

 К осени у меня иссякли  силы сопротивляться, и накануне ноябрьских праздников мы расписались.
 Борису пошили новый костюм на собранные роднёй деньги, а мне – свадебный наряд из парижской материи фиалкового цвета.
 Перед свадьбой мы честно поведали друг другу обо всех своих предыдущих связях. А я заявила, что выйду за него лишь при условии предоставления мне полной свободы.
 В чём и получила клятвенные заверения.

       Отчим даст нам денег на торжество, отец с дядей Мишей (братом отца) решат отстёгивать молодым по десятке в месяц, а бабушка Ира отслюнит девяносто рублей на тахту.

 Бабушка к тому времени уже вернётся из Челябинска-40, где случился известный взрыв.
 Тётя Валерия, физик-атомщик, лауреат Ленинской премии, получив большую дозу, через несколько лет умрёт от болезни селезёнки.
 Перед смертью скажет, что хотела бы в больнице перечитать ещё раз мою повесть “Последний эксперимент”.
 Пообещаю принести, но так и не успею...
Дядя займётся дыхательной гимнастикой Бутейко, преодолеет болезнь и вскоре снова женится.

       После свадьбы моя жизнь изменится. Лишусь любимой своей Третьяковки, куда привыкла заходить хоть раз в неделю, кинотеатра “Ударник” с международными кинофестивалями. Да и до Университета на Моховой теперь приходилось добираться на троллейбусе.

 Дамы (свекровь и борина сестра Зоя) обычно пили за ужином чай с тортом и шоколадными конфетами, приглашали меня.
 Я же вытаскивала из кармана куртки бутылку “Жигулёвского” и воблу. Отрезала горбушку ржаного хлеба и заявляла, что вкуснее ничего быть не может.
 Шокированные дамы пеняли Борису, что у его жены замашки дворника.

       Свекровь работала экономистом, ходила на службу. А мы в свободное время вели светский образ жизни, то шляясь по гостям, таким же молодожёнам, то принимая гостей.

 В моде были походные и блатные песни, Лещенко, Козин, Вертинский и рок-н-ролл на рентгеновских плёнках.
 Потом появился магнитофон, танцы до упаду. На всё это нужны были деньги.
Борис подрабатывал на радио, я по-прежнему моталась по командировкам.
 С первых же шагов стала выбирать острые идеологические темы – борьба за человека, соотношение “Я” и “мы”.
 То съездила в Прибалтику собирать материал о “комсомольском прожекторе”. Где попала на “день совершеннолетия”, альтернативный католической “конфирмации”, и безуспешно пыталась разобраться, стоит ли их противопоставлять.
 То попросилась в далёкий экзотический “Буреполом” – в колонию для совершивших в первый раз тяжкое преступление.
 Вернулась с массой впечатлений и жалоб, которые совали мне украдкой сплошь “невинные” заключённые.
 И с потрясающими стихами шестидесятилетнего поэта, который всю жизнь вкалывал и пил, потом по пьянке подрался с приятелем. Дрались бутылками по голове. У одного - сотрясение мозга, другой – готов.
 За “неумышленное убийство” выживший заработал срок.
 И вот, вдали от собутыльников, “от жены, от детей” Одиссей наш впервые в жизни получил возможность поразмышлять в тишине и накатал свою “Одиссею”.
 Поплакав над ней, не поленилась от руки переписать в “Буреполоме” копию.
 По приезде отнесла в редакцию уже не помню какого журнала, где она благополучно затерялась.

       Поразительны были слова редактора, на которого я с упрёками обрушилась.
  - Я такими “Мёртвыми душами” на даче печку растапливаю.

       Видимо, та же судьба постигла и привезённые из колонии жалобы, которые я передала в соответствующие инстанции.
 Правда, одна тамошняя просьба всё же не осталось без последствий.
 Видный холёный бригадир, бывший директор ресторана, кажется, при Ярославском вокзале, просто попросил меня передать привет директору другого ресторана, одного из лучших в Москве.
 Для храбрости я взяла с собой Бориса.
 И пожалела, что не прихватила ещё человек двадцать – именно на такое количество персон тут же накрыли для нас шикарный “халявный” стол.

       Но мне из той поездки более всего запомнился урок в первом классе.
Убийцы, насильники, разбойники и наркоманы с букварями за школьными партами старательно читали хором по складам: “Ма-ма мы-ла ра-му”.
 Подсказывали, шалили, как дети, радуясь пятёркам и четвёркам.
       - Ба-ба е-ла ка-шу...

 И вдруг кто-то стонет на весь класс:
 
- Эх, б-ба-бу бы!

       Однажды получила от редакции почётное задание – написать приветственную статью к 14-му съезду комсомола за самого Вилиса Лациса.
Народный писатель Латвии сам приветствовать съезд отказался, но пообещал, что если м атериал будет исполнен на должном уровне, поставит свою подпись.

       Крутился тогда в журналистских кругах великий человек Лёня Гендлин, который хвастал, что за пятьсот рублей возьмёт интервью у самого Никиты.
 Я проштудировала биографию Лациса и пришла к Лёне, чтобы вместе засесть за статью.
 Он угостил меня кофе и бутербродами с икрой (кабачковой), усадил в кресло, накрыл ноги пледом. На плед положил авторучку и стопку бумаги:
       - Катай!

       Мы договорились, что Леонард со статьёй отправится в командировку за счёт редакции в Ригу, где у него полгорода родственников, и убедит классика подписать статью. Гонорар – пополам.

       Конечно, это была с моей стороны неслыханная наглость – пожилой человек, борец за социалистический путь своей страны, к тому же латыш...
 Помню, как мучилась, вспоминая своё трудное рыбацкое прошлое.
 Невероятно, но факт – Лёня вернулся с желанной подписью и поведал, что Лацис сказал, что сам бы лучше не написал.

       Статья вышла на первой полосе под моим названием: “Факел Прометея в твоих руках”.

На фотке: Юлия (справа) в Артеке


Начало пятидесятых

       Кем быть, на что потратить свою бесценную жизнь? – вот, пожалуй, единственное, что меня тогда терзало.
 И я сама себя терзала, бегая по спортсекциям и кружкам, составляя спартанские распорядки дня – с обязательной гимнастикой и обливанием ледяной водой.

 А перед тем, как провалиться в сон – непременно “Отче наш”. Молитва Неведомому Богу, которому я поклялась “быть верной”.
 О здоровье всех родных и товарища Сталина, которому тоже нужна была помощь и милость Бога. Хоть они с Лениным и были нарисованы на первой странице букваря - на месте, предназначенном Всевышнему.

 Всезнающий, Совершенный, Всемогущий, Непостижимый, Вечный.
 И, конечно же, никакой не человек.

 Тщетно пыталась я представить себе тогда этого “Неведомого Бога”.
 Полутёмная церковь с иконописными ликами и непонятными ритуалами представлялась мне просто клубом для злых старух в чёрном, которых я побаивалась, и потому внутрь не заходила.
 А Богом было это жёсткое неведомое “ДОЛЖНА”, требующее от меня искать с недетским упорством свой путь, своё предназначение и призвание.
 И ужас, что не найду или ошибусь.

*   *   *

       Из хвастливого письма маме на курорт:
       “На днях меня вызвали писать норманнскую теорию по истории. Эту работу взяли на выставку, а учительница объявила её “блестящей”.
 Взяли на выставку и мою работу по физике. А учительница по литературе сказала, что я “настоящий писатель”.
 В общем, начинается моя карьера, а какая (историческая, физическая или литературная) ещё сама не знаю.

 Я совсем сошла с ума. Сижу и занимаюсь целые дни.
 Занимаюсь музыкой, по утрам по-прежнему обливаюсь холодной водой, делаю гимнастику и выполняю режим дня с точностью до 0,01 секунды.

 Я стала такой паинькой, что даже сама удивляюсь. Даже в кино мне ходить не хочется. Учителя меня наперебой хвалят, так что я сейчас по успеваемости 2-я в классе.

 У нас осталась только одна отличница, а у других отличниц есть тройки. Даже гетина мама, у которой отличницы получают 3 и 4, поставила мне 5.

 Сначала от такой необыкновенной серьёзности у меня болела голова, но потом я привыкла. Кино меня интересует, но при виде мальчишек меня начинает тошнить. А когда они начинают ко мне приставать, я окидываю их таким взглядом, что они отшатываются”.

       Написано детским почерком и плохим скрипучим пёрышком. Листок в кляксах.

*   *   *

       Впрочем, одна страстишка – к азартным играм, у меня обнаружилась весьма рано, - когда вечерами у отца собиралась компания поиграть в “спекулянта”.
 Чтобы мне разрешили сесть со всеми, готова была идти на самые жёсткие и мучительные условия, вплоть до мытья посуды.
 С детства ненавидела необходимые, неблагодарные, изо дня в день повторяющиеся обязанности. Так называемую “бытовуху”.

       Потом начались “пристенок”, “очко”, “подкидной дурак”. На мелочь, но всё-таки на деньги.

       Такой же азартной была в спорте, но меня преследовали травмы.
 В шестом классе серьёзно повредила на катке ногу – оскольчатый перелом голени со смещением.
 К тому же собравшиеся вокруг “знатоки” усугубили дело, по очереди пытаясь кости “вправить”.
 В результате пролежала насколько недель на спине – вначале с пропущенной через пятку спицей, к которой привязана гиря, а затем в гипсе.
 Меня пугала не перспектива остаться на всю жизнь хромой (что было весьма вероятно, перелом был очень серьёзный), а мысль, что, не дай Бог, останусь на второй год.

                * * *

Примыкающая к тайнику комнатушка, похожая на дно колодца, теперь была моим домом. Только самое необходимое - крошечная ванная, допотопный немой робот, кое-что из гардероба и косметики, доставленное Гуром из города по моему заказу, столик, кресло и тахта. С утра до вечера я валялась на ней, обложенная книгами и словарями, и пыталась разобраться в странных историях, где люди говорили друг другу таинственные слова, похожие на молитву, убивали себя и других, сражались с ветряными мельницами, разыгрывали длинные нелепые спектакли вокруг самых элементарных желаний. Особенно связанных с женщиной.
          Я воспринимала только их музыку. Ее можно было просто слушать, не докапываясь до логики и здравого смысла. Беспокойство, которое она вызывала, не навязывалось извне, а было внутри меня, пока еще не понятное, но крайне занятное. Я слушала себя.
          Мне никто не мешал. Лишь иногда за дверью слышался раздирающий душу скрип (это вычитанное "раздирающий душу" мне понравилось), и появлялся мой робот, чтобы накормить меня, подобрать с пола книги и, унося полную пепельницу окурков, удалиться с "раздирающим душу" скрипом.
          Среди ночи я сквозь сон слышала шаги Гура. Вниз по лестнице и дальше по подземному коридору. Куда и зачем он ходил, я не знала. Выходить в коридор мне было строжайше запрещено, и Раздирающий Душу бдительно следил, чтобы я не нарушила этого запрета. Шаги Гура звучали чуть слышно, но почему-то каждый раз будили меня. Лишь потом я сообразила, что бессознательно ждала их в полусне.
          Под утро он возвращался. Попасть в тайник можно было только через мою комнату.
          Делая вид, что сплю, я наблюдала, как он крадется во тьме мимо моей тахты. Он прекрасно ориентировался в темноте, скользил меж стульев, которые я нарочно расставляла на его пути, с бесшумной грацией кошки. Как и в тот вечер, когда был Эрлом Стоуном. Почему он переменил имя и профессию? Что сейчас составляло его жизнь, помимо легальной внешней стороны? Эти вопросы занимали меня ничуть не меньше Земли-альфа. Меня интересовал Гур, а еще больше - мой интерес к Гуру.
          Я знала, что Рита была его девушкой, но ко мне он ни разу не приблизился. Я тоже не делала никаких попыток к сближению, а, напротив, каждый раз, когда он пробирался к тайнику мимо моей постели, инстинктивно настораживалась, словно мне грозила опасность.
          Тем более непонятно, потому что меня к нему тянуло. И не только как к источнику информации. Когда Гур был в библиотеке, я уже не могла спать, иногда не выдерживала и, наскоро одевшись, шла туда. Гур сидел на старом диване с книгой или в наушниках, закрыв глаза. Лицо его казалось пепельно-серым, а тени у глаз-голубоватыми -  то ли следы грима, то ли усталости. Углы рта, руки находились в блаженно-расслабленном состоянии покоя, только сомкнутые веки, обычно неподвижные, мелко дрожали, будто ветер гнал рябь по воде.
          Я осторожно садилась рядом и тоже надевала наушники, Пленка была старая, с дефектами, музыка то гремела, то совсем удалялась, и я слушала то ли Ингрид Кейн, то ли Риту, то ли Николь, которая сидела сейчас рядом с Гуром.
          Я сделала очень важное открытие насчет Риты и Гура.
          "Все время хотела его видеть, думала о нем, караулила..." ЛЮБОВЬ. Как на Земле-альфа. Рита была ВЛЮБЛЕНА в Гура. Это "их" слово, которое прежде было для меня лишь словесным обозначением чего-то непонятного, абсурдного, вдруг обернулось реальностью. Даже слишком реальностью. Мною.
          Рита. Бетянка до мозга костей. Ей было поручено следить за Гуром, стать его подружкой, и она выполняла этот приказ охотно, потому что Гур не был ей неприятен и она, наверное, согласилась бы на связь с ним и без инструкции. А потом альфазин, после чего ее отношение к Гуру стало похожим на болезнь. Любовь.
          Гур считал, что природа любви заключалась в стремлении "того" человека вырваться из оболочки своего замкнутого "я", ощутить единство с другим "я".
          Стремление к невозможному. Иллюзия, самообман. Глупо.
          Рита вряд ли сознавала, что с ней происходит, и еще меньше умела бороться со своими эмоциями. Она надоела Гуру, раскрыла слежку и была исключена из игры обеими сторонами.
          Пока она видела его ежедневно, ей еще как-то удавалось держаться, но вот она не видит Гура три недели. Последний отчет. Нестроение отличное, болезнь проходит, никаких нелепых желаний, никаких мыслей о Гуре.
          Через два дня она пришла ко мне просить о смерти.
          Ее лицо в то утро. Я подошла к зеркалу. Теперешняя Рита выглядела старше - то ли сказывалось подземное существование, то ли...
          Мне показалось, что лицо Риты-Николь стало приобретать черты Ингрид Кейн. Вокруг глаз по-прежнему ни единой морщинки, но взгляд... И несвойственная Рите линия губ, слишком напряженная,- я всегда, когда размышляла, стискивала губы так, что в углах образовывались ямки. И прическа. Видимо, я механически закалывала волосы, как когда-то в молодости.
          Рита была ВЛЮБЛЕНА в Гура и, оказавшись изолированной от него, почувствовала, что не хочет больше жить. Ситуация, аналогичная историям в их книгах. Но Рита была бетянкой. Почему она не сообщила отцу, не обратилась к врачам, когда приступы стали невыносимыми? Почему она, более того, скрыла их, стерла последний отчет, чтобы ей не помешали умереть? И с этой же целью сама состряпала необходимые для смерти документы, когда шла ко мне?
          Она не хотела избавиться от "болезни Гура" и связанных с ней страданий, предпочла умереть, страдая. Будто видела в них какой-то смысл, удовлетворение.
          Удовольствие в страданиях? Нелепость.
          Или же это так называемая "жертва собой", с чем я тоже часто встречалась в их книгах? Рита не могла долго обманывать ВП, давая неверные показания о ходе "болезни Гура", так же как пчела одного улья не может таскать мед в другой. Но, продолжая выполнять свой долг, она играла бы против Гура, и предпочла смерть, как поступали в подобных случаях на Земле-альфа.
          Я поймала себя на том, что испытываю от своего открытия гораздо большую радость, чем от всех открытий Ингрид Кейн, вместе взятых. Я впервые самостоятельно проанализировала факты и сделала выводы, пользуясь понятиями Земли-альфа, ранее мне недоступными.
          Жаль только, что я не могла поделиться своим открытием с Гуром. Рита была в него влюблена и из-за этого умерла. Но Рита была мною, Ингрид Кейн, которая двадцать пет назад болтала с Эрлом Стоуном на веранде и которая тоже умерла. Обе мы теперь стали Николь, которая была жива, но вместе с тем уже не была той Николь, которую знал Гур.
          Слишком много объяснений, которые отнюдь не входили в мои планы. Даже вариант: "Я преследовала тебя, потому что была влюблена" - не годился, так как не соответствовал действительности. Мой повышенный интерес к Гуру был в основном познавательным, хотя память Риты продолжала жить во мне. И память Ингрид Кейн, которая когда-то пожалела, что ей не двадцать.
          Но никаких безумств. Гур приходил теперь менее усталым, и мы вместе познавали Землю-альфа. Вначале он был учителем, но постепенно я нагнала его. Мы тогда были слишком поглощены Землей-альфа, чтобы заняться друг другом. Гур сказал, что со мной как бы открывает ее заново. Ее и того человека.
          Мы будто карабкались вдвоем на какую-то недоступную гору, связанные одной веревкой, тащили друг друга выше, выше, казалось, еще шаг - и вершина. Но она опять оставалась лишь ступенью, откуда начинается новая скала, еще круче. И мы снова лезли вверх, ощупью исследуя каждую впадину, каждый выступ. Нас гнало любопытство - что там, дальше?
          История человечества. Тысячелетия, века... У каждого века свои проблемы. У каждой страны, у каждого поколения. У каждого человека. Они были такими разными в своем сходстве. Каждый - целый мир, загадка.
          Мы поняли: чтобы до конца постичь все это, не хватит и тысячи жизней. И все-таки карабкались.
          Нищета, неравенство, физические страдания. У кого беспощадней и острей клыки, тот победитель. Душат друг друга, идут войной. Брат на брата, народ на народ...
          XX век. Здесь какой-то провал, заговор молчания. Будто не было в их истории этого таинственного века. Оставалось лишь догадываться о каких-то бурях и катаклизмах, в результате чего большая часть планеты, десятки стран и народов то ли вообще перестали существовать, то ли стали для "Свободного мира" таким же табу, как у нас Земля-альфа.
          "Свободный мир" - так они называют себя. Найдены новые дешевые способы получения энергии, всю неприятную и тяжелую работу отныне поручают машинам. Но человеку все хуже. Учащаются самоубийства, клиники переполнены душевнобольными, искусство все мрачнее и безнадежнее. Духовные страдания оказываются страшнее физических. Языки сливаются в один, но говорящие на нем не понимают друг друга и даже не пытаются понять. СТРАСТЬ, НЕНАВИСТЬ, ДРУЖБА, ЛЮБОВЬ, СОСТРАДАНИЕ-эти слова, прежде определяющие человеческие взаимоотношения, постепенно исчезают. В моде спокойствие и безразличие, культ отчуждения. Люди Земли-альфа словно подражают бетянам, а те, кому это не удается, прибегают к алкоголю и наркотикам, чтобы духовно и эмоционально отупеть, забыться в своем отчуждении. Бегство в себя от себя. Замкнутый круг. Тупик.
          Они мечтают об одиночестве и страдают от него. Потому что они другие, потому что им слишком многое дано. Но они не хотят этого многого. Они находят во Вселенной рай, где можно быть одиноким и самому по себе, не страдая. И бегут туда.
          На Землю-бета. На планету Спокойных.
          Все это представлялось нам величайшей нелепостью, какой-то ошибкой в конструкции нашего предка. Мы часто спорили, и я, увлекшись, начинала приводить аргументы, которые в устах Николь звучали совсем уж невероятно. Ловила на себе удивленно-пристальный взгляд Гура и спешила перевести разговор на другую тему, потому что разбираться в проблемах Земли-альфа на уровне девочки из ВП все равно не имело смысла.
          Эти паузы не нравились нам обоим, и вскоре Гур принял правила игры. Лицо его не менялось, даже если я цитировала изречения профессора Мичи, умершего восемьдесят лет назад. Моя личность занимала его гораздо меньше, чем наши регулярные беседы. Думаю, что если бы в тот период я даже призналась ему, что я Ингрид Кейн, ему было бы все равно.
          Но все же он первым взглянул на меня. Я что-то доказывала и вдруг заметила, что он на меня смотрит. Не как обычно, не видя, ожидая лишь завершения моей мысли, чтобы бросить ответную реплику, а, наоборот, не слыша.
          - Ты не слушаешь?
          - Тебе надо отдохнуть, Николь. Неважно выглядишь.
          - Чепуха, послушай...
          - Завтра я свободен. Как насчет морской прогулки? Тебе нужен свежий воздух. И хватит курить.
          Гур отнял у меня сигарету. Мой окурок чем-то заинтересовал его, он нацелил взгляд на пепельницу, полную таких же окурков.
          - Ты что?
          Гур поспешно поставил пепельницу на место.
          - До завтра.
          Когда затихли его шаги, пепельницей занялась я. Скорее всего я иначе, чем Рита, втыкала в нее окурки... Да мало ли что! Он обратил на меня внимание. Это было скорее плохо, чем хорошо.

* * *
          Гур зашел за мной очень рано, и, пока я плелась за ним по загадочному коридору (успев заметить, что он продолжается без конца), пока мы поднимались по лестнице к люку, ведущему в кабинет (откуда я свалилась), а затем на лифте на крышу, я неудержимо зевала, хотя впервые за много дней меня вывели на волю развлекаться. Правда, под конвоем, но все же... Меня покачивало, будто после болезни, колени дрожали.
          В Столице уже наступила осень. Небо походило на мокрую простыню, через которую ветер сеял капли дождя. На черном лакированном корпусе гуровского аэрокара рыжими мазками прилипли кое-где мертвые листья. Я с наслаждением глотнула пряный сырой воздух, голова закружилась, но через секунду все встало на свои места. Крыши соседних домов, прилипшие к аэрокару листья и капли на стекле показались обостренно четкими, как на фотографии.
          Будто я снова глотнула альфазина.
          Преимущество молодости - способность организма мгновенно восстанавливать силы.
          Окна аэрокара были зашторены-для конспирации, и я не видела, куда мы летим. Но можно было догадаться, что к одному из рекомендованных в утренней сводке погоды пляжей, где "день обещает быть солнечным и теплым". Гур всю дорогу молчал, я дремала.
          Стоп. Дверца распахнулась, и я почти вывалилась из аэрокара на горячий песок. Трудно было поверить, что где-то осень и дождь, что еще час назад по корпусу аэрокара скатывались капли. Сейчас он был раскаленный, сухой, и в нем отражались дюны и море.
          Море плескалось в нескольких шагах, на его фоне подернутое утренней дымкой небо казалось тусклым, белесым. Солнце грело, но не жгло - то самое "бархатное" тепло, в которое погружаешься, как в ванну, которое размагничивает, усыпляет, ласково укачивая, подобно газу "вечного успокоения". Песок набился в туфли, под одежду, но вставать не хотелось.
          - Может, хотя бы переоденешься?
          Гур направлялся ко мне с купальником, наверное, с тем самым, в котором когда-то соблазняла его Рита. Он был уже босиком и в шортах, сутулый, угловатый и нескладный, как подросток, но в движении его тело становилось красивым, гибким и сильным, как у зверя из семейства кошачьих. Эрл Стоун...
          Он помог мне подняться, подал купальник и продолжал что-то говорить, спокойно глядя на меня. Я ждала, когда он отвернется, и уже собиралась попросить его об этом, как вдруг сообразила, что Николь была его подружкой и ему вовсе не обязательно отворачиваться в подобной ситуации. Я почувствовала, что краснею, и с досадой рванула молнию на платье, но Гур уже все понял.
          Его взгляд на мгновение вцепился в мое лицо, но он тут же отвернулся и, бросив мне купальник, ушел разбирать багажник. Фу, как глупо!
          Гур возился с разборной лодкой. Я подошла, уже в купальнике,-он не смотрел на меня. Я положила ему руку на голову- волосы были жесткими, горячими от солнца. По его взгляду тут же поняла, что лишь усугубила предыдущую ошибку. Во всяком случае, он знал, что я сделала это, чтобы ее исправить. Я убрала руку.
          Но когда лодка, наконец, была собрана, когда затрещал мотор и мы помчались к горизонту, чуть касаясь кормой воды, когда соленые брызги ударили в лицо, от ветра перехватило дыхание и нас швырнуло друг к другу - Гур уже не мог не обнять меня. Это было законом, ритуалом Земли-бета - он и она, обнявшись, мчатся по волнам в двухместной лодке. Сотни раз я каталась так в молодости, и Гур наверняка тоже, когда еще был Эрлом Стоуном. Обняться здесь было так же естественно, как в танце. Все же мы оба родились на Земле-бета.
          Его ладонь легла мне на плечо, утвердилась там, потом я ощутила спиной всю его руку и почувствовала, как горячая волна кувыркнулась где-то во мне, ударила в голову и, опалив щеки, ушла. Знакомое ощущение, только, пожалуй, сильнее, чем прежде. Мне было не до анализа-меня обнимал Эрл Стоун. Я знала это и только это и опасалась одного - как бы он не убрал руку. И еще мне нужно было делать вид, что мне плевать на его руку, потому что она уже обнимала Николь тысячу раз. А ему нужно было делать вид, что он верит, что мне наплевать. Забавно. Мы оба играли и оба знали, что играем.
          Мы сидели так очень долго, не шевелясь, пока Гур, наконец, не выключил мотор. Лодка остановилась, и он убрал руку. Стало вдруг очень тихо. Пляжи с соснами и дюнами, люди и коттеджи остались за горизонтом. Мы были одни в море. Вокруг перекатывались белые барашки волн, лодку покачивало. Я вспомнила Унго, отель "Синее море". Тогда все было просто. И спокойно.
          Я подумала, что море совсем не синее. "Голубое небо", "Зеленый лес", "Красный закат"-так тоже просто и удобно. Все упрощать. Но закат на Земле-бета совсем не красный, а море не синее. Какое?
          Чтобы его описать, нужно чувство. Сам для себя ты все понимаешь, но если тебе нужно кому-то рассказать... Требуются особые слова, рожденные чувством. Чувством к другому.
          Бетяне этого лишены.
          Синее море.
          Я смотрела, как Гур плавает, плавно и ритмично закидывая руку, неслышно вспенивая воду ступнями. В воде он был естествен, как рыба, даже лицо становилось каким-то рыбьим.
          А я решила установить вышку, нажала на пять метров, и, стоя на площадке, которая медленно поднималась, видела обращенное ко мне лицо Гура - теперь он лежал на спине, раскинув руки.
          Он открыл глаза, и я постаралась не ударить в грязь лицом - когда-то Ингрид Кейн прыгала классно. Я выбрала один из самых сложных и эффектных прыжков, бесшумно вонзилась в воду и, не размыкая ладоней над головой, продолжала полет вниз, в темнеющую бездну. Глубже, глубже. Сейчас дыхание кончится. Предел. Рука Гура на моем плече. Нет. Вверх, быстрее!
          Еще одно открытие - я хотела жить. И на этот раз меня удерживало не только любопытство. Рука на плече? Было тысячу раз. Что же?
          Гур уже сидел на корме, склонив голову - точь-в-точь петух на насесте,- и по его взгляду я поняла: опять сделала что-то не то. Наверное, Рита не умела прыгать с вышки. Или боялась высоты? Все предусмотреть невозможно. Какого черта я с ним поехала?
          Но тем не менее позавтракали мы с аппетитом, я сама готовила сандвичи, уже не думая о том, так ли их делала Николь, потом мы снова до одури плавали и, наконец, в изнеможении распластались на корме, подставив животы солнцу. Я видела краем глаза его профиль, сомкнутые под темными очками веки и инстинктивно чувствовала, что он все время наблюдает за мной, ни на секунду не выпускает из виду, несмотря на закрытые глаза.
          Николь была его подружкой, и мы оба знали, что если не поцелуемся, это будет неестественно. Мы оба родились на Земле-бета, где в подобной ситуации так было всегда и, наверное, было прежде у Гура с Николь, когда они отправлялись до меня в морской вояж. До меня. Забавно.
          Мы оба ждали. И оба знали, что ждем. Наконец я не выдержала и, приподнявшись на локте, приложилась к его губам. Лучше бы я этого не делала. Правда, на поцелуй он ответил, чтобы соблюсти ритуал, но мы оба лишь играли в Гура и Николь. И знали, что играем.
          В общем, в этот день все было не так и не то. Но когда мы возвращались и рука Гура снова лежала у меня на плече (правда, я ее уже не чувствовала - плечо и спина затекли, так как я боялась шевельнуться), я жалела, что этот "день здоровья" уже кончился.

*   *   *

Брижит Бардо
Творит добро
Давным-давно,
Давным-давно -
Она спасает ОТ людей
Слонов, тигрят и медведей.

И Депардье вершит добро,
Решив спасти своё бабло
От галльских птиц и носорогов
И от кусачих их налогов.

Ему родней теперь берёзы,
Снега, трескучие морозы...
Тулуп, ушанка, пара унт -
И тьфу на этот "русский бунт"!

Господь, Россию пожалей -
Пошли нам с Неба "депардей" -
Спасти оставшихся
ЛЮДЕЙ...

Фото Виктории Банновой

 С крещением долго не получалось.
 Уж Борис и таблетки свои отглотал, и пошёл на работу, и весна наступила.
Однажды совсем было собрались к отцу Герману – попостились, приготовили чистое бельё, завели будильник, чтоб встать пораньше.
Борис давно похрапывал, я читала “Свет невечерний” Сергия Булгакова, свернувшись в старинном кресле.

И вдруг…

- А креститься–то ему завтра нельзя.

Я уже знала этот Голос - вроде бы во мне, но не от меня исходивший.

- Но почему, Господи?

- А ты подойди и спроси: зачем ты креститься идёшь?

Я встала, растолкала, спросила.
Борис сквозь сон пробормотал:

- Чтоб ты от меня не ушла.

Всё стало ясно. Я отключила будильник и легла спать.

Произошло это уже в мае, как-то само собой.
Просто в одно воскресное утро он положил в сумку приготовленное чистое бельё и сообщил, что идёт креститься.
Я не стала ничего уточнять.

Возвращался он от отца Германа... - не могу сказать, чтоб совсем другим человеком, хоть та семейная буря и улеглась.
Искушений нам предстояло достаточно – но уже совсем иного плана.
Одно бесспорно – из купели Борис вышел верующим.

Его замечательная фраза, высказанная “до того”: “Бог, конечно, есть, но я в Него не верю” обернулась теперь фанатичным упованием на чудо с Небес – вот сейчас, немедленно, по щучьему велению.
И Господь посылал ему в утешение эти чудеса, как настрадавшемуся непослушному ребёнку, обжёгшемуся об утюг.

Подходя после крещения к станции, мы издали увидали электричку.
Я сказала, что бежать ни к чему, потому что по расписанию наша ещё нескоро, а эта наверняка мимо.
Однако Борис вдруг заявил, что нет, это именно “наша” электричка.
И понёсся.
Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.
Мы скакали через колдобины, на бегу переругиваясь.

- Она остановится, остановится, - твердил он.

Запыхавшись, взбежали на ступени платформы.
Электричка приближалась.
Не так быстро, чтоб мимо, но и не так медленно, чтоб окончательно затормозить.

- Остановится, остановится, - повторял Борис.

До сих пор не понимаю, что это было.
То ли машинист услыхал его молитвы, то ли действительно сам Господь, но чудо произошло.   
Неизвестно откуда взявшаяся электричка, абсолютно вне расписания и совершенно пустая, вдруг замедлила ход, и прямо перед нами гостеприимно раздвинула двери.

- Погоди, может, она не туда…

- Туда, туда! – торжествующе орал Борис, запихивая меня в тамбур, - Я просил, и Он услышал!

Теперь уже я молилась, чтоб всё так и было.
Волшебная электричка мчалась мимо подмосковных дач в нежной майской зелени, тормозила на каждой станции, сажала изумлённо осчастливленных пассажиров, тоже недоумевающих, откуда она взялась...
И Борис всякий раз победоносно на меня поглядывал, с трудом удерживаясь, чтоб не объявить всему вагону, кто виновник этой счастливой случайности в железной закономерности, установленной МПС.

Зато в Москве случился скандал.
Борис поведал, что свекровь, увидав на шее сына крест, побелела и потребовала, чтоб тот его немедленно снял.
Иначе она умрёт.
При этом вид у неё был такой, что свою угрозу она намерена сию минуту выполнить. Испуганный Борис повиновался и положил крест в карман.

Мне его рассказ не понравился.
Я сказала, что устами матери говорил бес и снимать крест не следовало.

- А если б она действительно умерла?

- Глупости, это - духовная брань.
К тому же сказано:
“Кто любит отца или мать более, нежели Меня, тот не достоин Меня”.
Вот пойдёшь на исповедь, обязательно покайся.

Борис не возражал.
В результате - ещё одно чудо.
Через пару недель мы отправились на исповедь.
Немного опоздали – отец Герман уже начал проповедь, которой обычно предварял таинство.

Из-за приоткрытой двери филипповского придела мы услышали:

- А некоторые ещё вот что делают: крест с шеи снимают да в карман кладут...