Библиотека

Фото из Интернета

(середина девяностых)

  Случались теперь на рынке и частые облавы, якобы в поисках наркотиков, с собаками и оружием.
 Всех южан сгоняли на пустырь, усаживали спина к спине или укладывали прямо на землю лицом вниз. Проверяли документы и обыскивали.
Все наличные при этом, разумеется, изымались.
О “шмоне” часто предупреждали по тайным каналам - тогда товар прикрывался спешно мешковиной и рынок мгновенно пустел.
  Или же облава начиналась внезапно. Тогда, побросав товар, продавцы кидались врассыпную.
Порой кто-либо, проносясь мимо, совал мне в карман куртки бумажник или перетянутый аптечной резинкой пакетик – русских не трясли.
Содержимое этих бумажников и пакетиков я никогда не проверяла.
До сих пор крещусь, что Бог миловал и ни одному ротвейлеру не пришла в породистую голову мысль обнюхать мою куртку, в которой таилось невесть что.

  Со временем южане приспособились нанимать продавщицами девчонок с Украины, Белоруссии, Молдавии, бежавших в столицу уже не существующей Родины от суверенного беспредела.   
  Желательно блондинок, служивших одновременно и “рыночными подругами”. Ну там сготовить, постирать, приласкать в гостиничной койке. А при случае и от шмона прикрыть грудью вперёд.
Порой девчонки попадали в самое настоящее рабство, и в их глазах светилось злобное торжество, когда мучителей лупили по почкам и укладывали штабелями в грязь.
Иные же влюблялись, тигрицами кидались на защиту сезонных мужей и даже произносили перед журналистами пламенные речи о нарушении “прав гостей столицы”.

  Зарабатывала я неплохо. Бралась за любые заказы, в том числе составляя “икебаны” для клиентов южан – десять-пятнадцать рублей за каждую.
Главная цель – книга.
Рубли тут же в обменнике переводила в баксы и хранила дома “в чулке” - нынешнему государству я верила не больше, чем соседским козам, от которых регулярно заматывала проволокой щель в калитке.
Часть денег отсылала в оппозиционные фонды – единственное, чем думала насолить ненавистной власти.
Да ещё порой сочиняла злые стишки, отправляя под псевдонимами в “Завтра” или “Совраску”. Иногда печатали.

“И жуют из вас шашлык эсэнгэ-паханы…”

  СНГ... Я ненавидела эту аббревиатуру и нарисовала как-то большой гроб, обвитый траурной лентой с многочисленными надписями в виде мрачных вариантов расшифровки:

“Сбылись Надежды Геббельса, Сбылись Надежды Гитлера, Страна Набита Гадами, Сколочен Нами Гроб”.

И “Гимн ельциноидов”:

Гибни, отечество, стадо покорное!
Свалка народов сгорит и сгниёт.
Знамя советское, знамя народное
Вождь наш на рынке продаст и пропьёт!

  В преддверии декабрьских выборов я однажды нахулиганила в полупустой электричке, украдкой написав на стенном пластике чёрным карандашом для подвода глаз:

Товарищ, верь, придёт она –
Иуде Ельцину хана,
И всю их свору под конец,
Ждёт неминуемый...

  Дальше поставила многоточие, чтоб получилось нецензурное.
Спустя несколько дней села случайно на то же место – мои вирши кто-то наполовину стёр.
  Изловчилась и восстановила пробел – всё тем же косметическим карандашом.
Конечно, детский сад, но немного полегчало.
Потом увидала первое двустишие на митинговом плакате в Москве, только вместо “Иуде” стояло “команде”.

  Затем были выборы.
  Глаза слипались, но решила дождаться результатов. Поставила в ногах кровати портативный телевизор.
Демократы раздавали интервью, накрывали столы, готовясь праздновать победу.

  Помню, как вытягивались их лица, как от растерянности ведущая перебрала шампанского и понесла околесину.
А потом, чем больше оглашалось цифр и нарастала паника по ту сторону экрана, тем сильней ликовала моя душа.
В конце концов, я тоже напилась на радостях, отыскав початую бутылку с какой-то дрянью.

  “Россия, ты сдурела!”

  Но опять ничего не изменилось - Васька слушал да ел.
Из двух зол по-прежнему выбиралось большее, или оба сразу.
  И, как в популярном клипе, время от времени “случалось страшное”.
Рушилось, гибло – надежды, мечты, предприятия, наука, армия, люди, библиотеки, киностудии, судьбы...
Вокруг постоянно что-то взрывалось, обваливалось, горело, гнило, сотрясалось, исчезало с лица земли.

  “Какой тебя отравой опоили? В притон каким обманом завели?” – безответно вопрошала народ певица.

“И духовно навеки почил”...

B БЕСЕДКЕ С: Юстасом и Александром Минкиным

КТО-КТО ОБЯЗУЕТСЯ "СЛУЖИТЬ САМООТВЕРЖЕННО"?

Юлия: “...Где каждый…добросовестно, а порой и самоотверженно, обязуется служить каждому и всем здоровым и “заболевшим”.

Юстас:
 - Кто-кто “служить обязуется самоотверженно?”
 Не-е, надо разобраться.
 “Служить каждому самоотверженно” – это противоречит самому смыслу Изании.
 Это как раз те высокие словеса, из-за которых народ бежит – чур меня – подальше от такой барщины.

 То вы предлагаете взаимовыгодное сотрудничество для общего процветания (это одно), то вы предлагаете всем самоотверженно служить кому-то или чему-то (это совершенно другое).

 “Самоотверженно” по условию противоречит собственному благополучию и собственным целям.
 Чего это полудохлый человек с его эгоизмом подпишется кому-то самоотверженно служить? Да на кой ему это нужно?
 Вы вбили себе в голову, что кто-то что-то должен. Например, должен понимать, что ему (как вы думаете), хорошо, а что плохо.
 Но не должен он.
 Мне тоже надоест биться лбом в стену, в конце концов. И я брошу попытки стаскивать вас с облаков на землю.

*   *   *

Спустя несколько месяцев выйдет в МК статья Александра Минкина “Разрушение веры”.
 Минкин никогда не был моим единомышленником, но для Юстаса решила процитировать именно её:

Александр Минкин:
 “Мораль общества может улучшаться и ухудшаться.
 У нас всё делается, чтобы она ухудшалась. И ничего, чтобы улучшить.

 Результат очевиден: общество развращено и деморализовано.
Десятки миллионов людей возмущаются грязью, но не способны протестовать.
 Совершенно не видно, кто может это исправить, даже если колоссальные усилия разврата почему-то прекратятся.
 Где эта сила, которая могла бы поднять…

Допустим, какие-то добрые люди уцелеют под напором негодяйства или приедут из-за бугра.
 К кому они обратятся? К муравейнику?
 У муравьёв есть обоняние, может быть, вкус, осязание, но органа восприятия морали – нет.
 Они не чуют её, как мы не чуем радиацию. Но – это не значит, что радиации нет или что она безвредна, раз мы её не видим и не слышим.

(Кстати, неудачный пример.
У муравья мораль записана в программу Самим Творцом – муравьи в первую очередь кидаются спасать муравейник и потомство, жертвуя собственной жизнью.
 В повести “Последний эксперимент” я сравниваю будущее бездушное человечество с “биороботами”.
 Но и в них можно заложить любую программу – вспомним хотя бы двух “терминаторов” с противоположными заданиями – Юлия).

То, что общество перестало руководствоваться моралью, не значит, что мораль не существует. Не значит, что аморальность безвредна, и что всё нам как с гуся вода.

А если душа (орган морали) атрофировалась, отмерла за ненадобностью – тогда что?

Если содран, смыт, сдут плодородный слой – конец.
На камне, на глине ничего не вырастишь.

Душа не обсуждается нигде и никем.
 Террор, Тузла, НАТО, еда, косметика, Рыбкин, способы достижения оргазма – всё, что бурно обсуждается и рекламируется, обращено к желудку и ниже.
 Год назад невнятно промычала дискуссия: преподавать ли религию в школе? Вопрос, похожий на “кормить или не кормить”.
 Конечно, да!

Но если у поваров дизентерия, то, конечно, нет!

Сколько будет дважды два – этому может учить и негодяй.
 Обучать душу – не может, только губить.
Кто эти десятки тысяч предполагаемых преподавателей души? Подвижники? Столько нету. Лицемеры?
Тогда лучше не надо.

Против нашей голодающей души выставляют откормленный спинной мозг.
Против совести – взбудораженные гормоны”.

*   *   *

Юстас:
 - Про пункт 5 “все за одного, один за всех” – это напыщенный и заезженный до дыр лозунг, который всем с детства надоел – относится к развитой Изании.
До той поры размахивать скомпрометированным (! –Ю.И.) лозунгом – верный способ отпугнуть от Изании всех и вся.

(Ну вот, теперь на чисто христианскую догму наехал…Тот самый случай, когда “мудрость века сего – безумие пред Богом” - Юлия).

Про средства сделать главенствующей инструкцию я не понял (речь идёт о вписанном в сердца Законе, то есть о совести – Юлия).

 Меня интересует, как работает спроектированная вами машина, как управляется, поедет ли, где у неё, к примеру, рулевые тяги.

 Вы мне отвечаете: “заставить нельзя, можно уповать”.
 Я не понимаю этот язык. Давайте все ляжем и будем уповать на манну небесную.
 Такое же результативное дело, что уповать на человеческий разум и совесть.

“Фишку” вашу о самоотверженности и разуме я понимаю – вам этого страстно хочется.

 Но для Изании это не может быть мотором, т.к. вы сами пишете про материал из дохлых людишек, у которых нет такого самосознания.
 Это для них приятное (для тех, кто поймёт), дополнение.
 А мотор и рычаг – конечная, извините за поганое слово, выгода. Выигрыш во времени, освобождение от забот в результате обмена того, что умеешь делать, на то, что не умеешь.
 (Так разум и самоотверженность в данном случае и приводят ко всеобщей выгоде! – Юлия).-

Это действительно может понравиться, это нужно каждому, это заставит изан шевелиться и тогда они получат возможность для самореализации.
 И даже найдутся те, кто её использует именно для самореализации в высоком смысле этого слова, как вы и хотите, и спасибо вам скажет и , как вы говорите, спасётся.

И мне, нехристю, приятно это будет. И ради этого всё делается.

Искать высоконравственных героев и из них лепить Изанию – так нет их в окружающей действительности.
 Есть просто люди со взглядами и без.
 Если в Изании будут со взглядами – уже достижение (Ку-клукс-клановцы, например? – Юлия).

Про управление Изанией ваш ответ я не понял окончательно.
 Демократически – вы против.
 Тоталитарно – вы против.

Ваш ответ: Будет управляться этой самой инструкцией, данной нам Творцом.

Это чушь какая-то. Отписка – “отстань со своими вопросами”.

Судя по праздным абы каким словам, которыми вы стали заменять ответы, спорить вам надоело.
Я не настаиваю.

2003-11-26

*  *   *

 Снова прибегла к помощи Минкина – заметьте, не церковника, а журналиста.
 Автора не религиозного издания, а, можно сказать, бульварной газеты:

 “Вмешается ли Бог? Захочет ли Он нас спасти?
Иногда Он это делал (Потоп, Содом и Гоморра…)

 После Потопа Он обещал больше не делать одного – не уничтожать всех людей.
Но если, в результате упорного, мощного и стремительного расчеловечивания, люди исчезнут (останется лишь внешнее, бездушное сходство) – это снимет обещание.
 Животным Он ничего такого не обещал.

Бог считает нас людьми за душу, а не за колесо, порох, компьютер, ТВ.

Утратив душу, мы в Его глазах перестанем быть людьми.
 И Он скорее всего устроит зачистку”.

2003-11-28

                * * *

          Двухместный аэрокар мчит меня в Столицу. Знаю, что за мной нет слежки, - Шеф афиширует ко мне полное доверие. Более того, я выхлопотала для Эрла право последнего желания, право умереть не в мрачной камере 4-го блока, а на мягкой кушетке одного из придуманных мной заведений. Среди пальм, цветов, павлинов и сладкой, дурманящей музыки.
          Осмотрев для виду пару домов, я повернула аэрокар в направлении 593-й авеню, туда, где жила когда-то Ингрид Кейн.
          Я рада, что пережила эту ночь, рада, что изменилась. Я теперь знаю, что это за перемена.
          Я вновь научилась спокойствию. Спокойствие бетян - мертвое, высохшее русло, моё - русло, внутри которого бурлит река. Витиевато, но точно. Новая владелица, почтенная пожилая вдова в сиреневом парике, не знает, к счастью, что у меня внутри. Она видит перед собой лишь хорошенькую бетянку из ВП, выбирающую сносное заведение для казни настоящего альфиста. Вертит документы в руках, а сама не сводит с меня глаз, завидуя, вероятно, моей молодости, длинным стройным ногам и зеленовато-пепельным волосам, перехваченным золотой змейкой.
          Когда-то я так смотрела на Николь. Только волосы теперь крашеные.
          Конечно, она охотно покажет мне дом - альфисты на дороге не валяются, такая реклама ее заведению! Иду за ней - почти ничего не изменилось. Все те же аккуратно постриженные газоны, цветы, которые я посадила прошлой весной, а вот аллея - здесь умер Бернард. Ингрид Кейн... Неужели это когда-то было? Моя жизнь, мой эксперимент. Месяцы, годы.
          Даже ржавый прут, о который Николь поранила ногу, по-прежнему торчит из земли.
          Но мне не до воспоминаний. Украдкой выдергиваю прут - он мне понадобится.
          Сердце колотится гулко и равномерно, будто шарик пинг-понга о стол. Спокойнее, Ингрид. В усыпальнице пальмы нет.
          Спокойнее. Пальмы нет. Вот и все. Ничего не вышло, Эрл.
          - Что-либо не так?
          - Мало зелени. Вот на 146-й авеню в усыпальнице такие пальмы...
          - Пальмы? Ради бога, у меня их полно. Я думала, здесь слишком тесно, и вынесла их в холл. Сколько угодно. Минуточку.
          Робот таскает в усыпальницу кадки с пальмами. Вскоре помещение начинает напоминать тропический лес. Хозяйка смотрит на меня уже без прежнего благоволения.
          0на! Наконец-то она. Но я требую, чтобы принесли еще одну пальму. И документы на право владения. Хозяйка исчезает. Пользуясь ее отсутствием, быстро сую прут в землю. Уперся во что-то твердое. Кажется, ДИК на месте.
          Тебе всегда везло, Ингрид Кейн.
          Я еще что-то делаю, что-то подписываю, отдаю последние распоряжения на завтра, но я уже не здесь. Многое надо успеть. Ведь сегодня мой последний день на Земле.
          Проститься с тем, что жалко оставлять. Я вспомнила Риту, она тоже прощалась. Тогда это меня удивило.
          Пустынный в этот будний день берег реки, вода холодная, чистая. Прозрачные юркие мальки вспархивают из-под ног. Какой запах у реки - в нем снег и дождь, земля и солнце, день и ночь и все четыре времени года.
          Плыву на другой берег, с наслаждением ощущая упруго журчащую вдоль тела воду. У меня даже нет времени сплавать на остров, где водятся раки.
          И я никогда туда не сплаваю. Никогда.
          Тоскливый холодок где-то внизу живота. Нет, так нельзя. Это твой первый день на Земле, Ингрид. Здравствуй, река.
          И здравствуй, небо. Погода ветреная, спортивные аэрокары выдают только профессионалам - я едва упросила, и теперь порыв ветра швыряет меня, крутит волчком.
          Жаль, что не могу умереть как птица, камнем вниз.
          Тело Риты мне больше не принадлежит.
          К обеду я уже у моря. Самый разгар сезона, отпускники заполонили пляжи, двухместные лодки покачиваются на волнах, носятся вдоль берега, разноцветными точками мелькают у горизонта.
          Рука Эрла на моем плече... Быстрей отсюда. Я только постояла босиком в волнах и послушала, как шумит море.
          Все-таки какое оно?
          Оказывается, день - это очень много. Когда он первый или последний. Я даже успела слетать туда, где зима, и едва не заблудилась на лыжах, потому что вдруг повалил снег, лыжню занесло, и я осталась одна среди белых застывших елей и снега, который все падал, тихо и торжественно.
          На обратном пути я скатилась с горы, поспешила к базе и уже проехала с милю, но подумала, что больше никогда не прокачусь с горы, и не могла не вернуться, и каталась снова и снова, хотя уже темнело, вместе с каким-то рыжим профессионалом лет двадцати. Мы шлепнулись в сугроб, он поцеловал меня холодными обветренными губами, а я вдруг разревелась, уткнувшись в снег.
          В Столицу я вернулась к ночи. Перед виллой Эрла Стоуна пылал огромный костер - жгли наш тайник. Пленки, пластинки, книги. Вокруг собралась довольно внушительная толпа. Ребятня развлекалась, прыгая у огня, взрослые наблюдали. Одни равнодушно, другие с интересом. Смотрели, как пожирает огонь диковинные вещи, старались догадаться об их назначении.
          Я протиснулась как можно ближе - туда, где оцепили костер "мальчики" из ВП. Многих из них я знала, со мной здоровались, поздравляли, согласно ритуалу, с успешным завершением операции. Мое появление здесь было воспринято как вполне естественное - агент номер 423 пришел взглянуть на дело своих рук.
          Костры из книг.
          На Земле-альфа тоже так было.
          Я смотрела, как гибнет то, чем мы с Эрлом жили все эти месяцы, и вспоминала. Наши мысли, чувства, споры - все это со мной, и это нельзя уничтожить, пока я жива.
          Пока я жива, как грустно звучит!
          И даже потом это останется с нами, Эрл, потому что ты и я - одно. Мы обманем их, обведем вокруг пальца. Мысль, которая меня почти развеселила.
          Они бетяне. Их плечи касаются моих, чувствую их дыхание. Их лица, по которым мечутся трепетные отблески пламени, кажутся сейчас чуть ли не одухотворенными. Иллюзия. Для них-то не останется ничего, они сжигают последний мост, связывающий мертвое человечество с живым.
          Ничего, кроме любопытства. Я должна бы чувствовать к ним презрение и ненависть, как Эрл, но в моей душе лишь сострадание. Может, потому, что я прожила жизнь одной из них. Мой отец и дед были бетянами, мои дети, которых у меня отняли. Мои внуки, правнуки, которых я никогда не видела.
          Нити, нас связывающие, на целый век прочнее, чем у Эрла. Впервые я по-настоящему осознала, что завтра сделаю это не только ради самого Эрла. Почтовый аэрокар, спрятанный в старой шахте, сорок минут полета, лаборатория в скалах. Только Эрл знает, где она находится, только ему известна тайна производства альфазина.
          Фиолетовое облако поднимается и тает над скалами, небо становится черным, и над Землей-бета проносится вихрь. Всего несколько секунд.
          Странно. Я смотрю, как горит наше прошлое, а сама вся в будущем, в котором меня уже не будет.
          Слышите, я хочу взорвать ваш рай, ваше трусливое убежище!
          Но кто я? Какое имею право?
          Я Ингрид Кейн, одна из вас. Право - это моя первая жизнь, век с четвертью. И вторая та, что сейчас горит перед вами. Всего лишь год.
          И память многих поколений ваших предков с Земли-альфа, запрограммированная в этих пленках, книгах, картинах.
          Я хочу разрушить ваш проклятый рай, вашу сонность, ваше мертвое спокойствие. Ценой жизни Ингрид Кейн. Что меня заставляет? Не ненависть, не презрение, не злоба. Может, сострадание? Или любовь?
          Это открытие меня поразило. Любовь? Примитивные мумии, застывшие у костра, в котором жгут книги. К ним?
          Да, как ни странно, я их любила. Не их настоящее, а будущее, в котором меня уже не будет. Но в котором я все-таки останусь. В их пробуждении, слезах и смехе, в их вдохновении и в творчестве, в поиске. В том, когда "не может быть", и в руке, лежащей на плече. Я верну им это.
          Десятки, сотни, тысячи поколений после меня.
          Я не умру, покуда живо человечество.
          Так же, как те, кого сейчас жгут на костре. Кого жгли во все времена и все-таки не сумели уничтожить. Те, кто помог людям стать лучше, кто учил человека быть Человеком.
          Они живы во мне. В том, что я задумала.
          Ингрид Кейн, одна, перед костром, где жгут все, что ей дорого. Эрл в их руках. Он считает меня предательницей.
          Но я думаю о завтрашнем дне и... счастлива. Я не одна, потому что я с ними. В их будущем и прошлом, которое они сейчас наивно пытаются сжечь.
          Как все просто - ощутить себя частью, эвеном великого целого, которое зовется человечеством.
          Столб дыма и пламени взметнулся в черное небо - они взорвали виллу Дэвида Гура. Толпа вопила, свистела, улюлюкала, возбужденная необычным зрелищем, и никто не знал о почтовом аэрокаре, спрятанном в старой шахте. Никто не знал, что это последняя ночь Ингрид Кейн на Земле.
          Что она не одна. И счастлива.

                * * *

          Никак не думала, что вообще смогу спать, а заснула сразу и проспала до утра - последний раз молодость Риты продемонстрировала мне свои преимущества. Поймала себя на том, что уже думаю о ее теле, как о чем-то мне не принадлежащем, что привожу его в порядок с особой тщательностью, будто на продажу. Лицо в зеркале показалось мне совсем похожим на лицо Ингрид. И закрашенная седая прядь - это Ингрид.
          Гимнастика, душ, завтрак - тело Риты будет в полном порядке. Как хорошо, что я выспалась!
          Последний разговор с Шефом. По моей просьбе он подготовил документы. Сразу же после того, как медицинский компьютер засвидетельствует смерть Эрла Стоуна, Рита может идти на все четыре стороны и жить в свое удовольствие, имея довольно приличную сумму годового дохода. Документы в сумочке, тут же магнитофонная кассета размером с пуговицу. Мое последнее письмо к Эрлу. Мой голос. Я подключу письмо к ДИКу, Эрл прослушает его во сне и узнает все.
          Аэрокар везет меня в Столицу, к бывшему дому Ингрид Кейн. Меня сопровождает только Поль, который, к счастью, как всегда, поглощен телевизором. Все это в последний раз: и мой полет, и облака, и солнце, и мелькающие внизу крыши, но мне не до них. Думаю лишь о том, как меня встретит Эрл, и моя уверенность постепенно улетучивается.
          Что если он поверил версии Шефа? Рита - шпионка, предательница, палач... Если он не захочет со мной разговаривать, отвернется, плюнет в лицо? Как тогда осуществить задуманное?
          Вилла Ингрид тоже оцеплена, вокруг все та же любопытствующая толпа, ждущая, когда ей покажут в назидание тело Эрла Стоуна. Мне сообщают что преступник уже доставлен, что он обо всем предупрежден и, кажется, ведет себя смирно. Но на всякий случай вручают лучемет.
          Поверх платья меня обряжают в черную накидку с гербом- пирамидовидное здание ВП, символ государственной власти.
          Рослые загорелые парни в черных рубашках с такими же нашивками оттесняют толпу от помоста, установленного на площади перед домом.
          Господи, если ты есть... Спокойнее, Ингрид!
          Эрла вывели, будто тигра на арену. Мягким ленивым прыжком он вскочил на помост и замер в покорно-иронической позе. Вынужденный подчиниться обстоятельствам, но оставшийся собой. Презирающий глазеющую на него толпу и тех, кто заставил его на потеху толпе проделывать все эти штуки. Я всегда в цирке сочувствовала тиграм.
          Эрл увидел меня. Его взгляд. Удивительное ощущение - площадь вдруг качнулась, расширилась, наполнилась воздухом, очертания лиц и предметов стали яркими и четкими. Будто я опять глотнула альфазина. Неужели я могла предположить, что он усомнится во мне, в чуде, соединившем нас - двоих людей в стане бетян?
          Глупая, глупая Ингрид!
          Он благодарен, что я нашла в себе силы стать его палачом, чтобы быть с ним в последнюю минуту. Он восхищен моим мужеством. И я верю, что так и есть. Все перепуталось: ложь и правда, взлет и падение, то, что они называли страданием, и то, что зовется счастьем. Мы видим только друг друга, мы наедине. Кто из нас жертва, кто палач? Кто умрет сегодня, а кто останется жить?
          Или мы останемся оба, как продолжает жить среди нас Рита, непостижимым образом влияя на наши поступки и мысли? И те, жившие за много световых лет и веков до нас, оставившие после себя картины, книги, симфонии?.. И неизвестный, оставивший нам тайник...
          Монотонно жужжит голос чиновника, читающего приговор. Спокойные невидящие глаза бетян. Если я закричу, заплачу, брошусь на землю - в них появится любопытство, не более.
          На соснах вокруг дома молодые побеги, я в детстве любила их отламывать и грызть, пока челюсти не начинали слипаться от горькой душистой смолы. По крыше разгуливает рыжая кошка. Неподалеку на площадке играют в волейбол, девчонка в белых джинсах не умеет принимать мяч, лупит по нему запястьем, то и дело теряя.
          Сосна, крыша, кошка, волейбол - все это "никогда". Хозяйка уводит меня, чтобы дать необходимую консультацию. Знакомая одуряюще-сладкая теплота "усыпальницы". Пальма на месте.
          Делаю вид, что слушаю хозяйку,- она учит Ингрид Кейн, как пользоваться аппаратурой. Смешно!
          Софа, на которой умерла когда-то 127-летняя Ингрид Кейн, теперь предназначена для Эрла Стоуна. А там, где она воскресла, убив Риту, теперь воскреснет Эрл Стоун, убив Ингрид.
          Нет ли в нашей удивительной взаимосвязи какой-то закономерности? Что, если Рита, Эрл, я, сама жизнь каждого из нас предназначена стать звеном в единой цепи? Бетяне умирают, люди остаются. Естественный отбор, как в животном мире. Во имя сохранения человечества.       
  Почтовый аэрокар в старой шахте, лаборатория в скалах, фиолетовое облако.
  Эрл, ты должен это завершить. Теперь, когда ты узнаешь, кто я, узнаешь все обо мне... Вся моя жизнь или моя смерть прикажут тебе. У тебя будет тело Риты, ее силы, ее молодость. Новая Рита будет смотреть сбоку на собеседника немигающим взглядом, будто птица, собирающаяся клюнуть. Но седая прядь останется - кстати, не забывай ее подкрашивать.
          Шлем "последнего желания". Мы оба лишены этого права, которое выдается лишь в обмен на подлинную смерть. У тебя умрет тело, а у меня? Что останется у меня? Фиолетовое облако. Я хочу, чтобы так было. Впервые умирающая в этой комнате будет думать о будущем. Ты мое будущее, Эрл, поэтому ты выполнишь мою волю.
Хозяйка уходит. Быстро вытягиваю из кадки провода, подсоединяю к шлему. Ампула со снотворным. Я проглочу ее в безопасном отсеке, перед тем как включить газ. Мое письмо к тебе.
          Кажется, все. Через час роботы отправят твое тело в камеру, где Док констатирует смерть. Через два часа ты проснешься. У тебя будут документы и внешность Николь Брандо. И свобода. Встань и иди.
          Ты должен выдержать, Эрл. Я знаю, ты все выдержишь. Прости, но я не могла иначе. Ты бы никогда не согласился. Поэтому я решила за нас обоих.
          Пять минут наедине, всего пять минут, чтобы с тобой проститься.
          Как тихо... С улицы доносятся ритмичные удары по мячу. Шлеп - видимо, опять смазала та, в белых джинсах.
 Слушай, когда выйдешь... научи ее принимать мяч.

(1964 год)

       О чём же мне написать дипломный сценарий?
 Я вспомнила о женщине, с которой познакомилась в одной из своих командировок.
 В детстве она была угнана в Германию и оказалась в концлагере, где над детьми проводились опыты.
 Но не медицинского, а куда более зловещего плана – поведение человека в экстремальных условиях “естественного отбора”. Когда булку хлеба не делят поровну, а бросают в голодную толпу малолеток.
И так – изо дня в день.

       Запомнила её рассказ:
- Улыбнись, - говорили мне, - Мы же свои, Гитлер капут.
 Но я не знала, что такое улыбка.
 Ведь звери не улыбаются...

       В своё время я начала писать о ней очерк, но так и не докончила.
 Материал тянул на что-то масштабное, обобщающее, выходящее за рамки конкретной судьбы.

 Девочка-зверёк, искусственно взращенный Маугли, только куда злее.
 Вот она попадает в детский дом, в мир советских людей, живущих, вроде бы, по иным законам, но тоже порой со “звериным оскалом”.

Разве не интересно проследить поведение такой девочки, девушки, женщины?
 Грызня за жизнь, уход в себя, оттаивание, снова рецидив...

 Первая улыбка, первые слёзы, любовь, материнство...
 Отношение со взрослым коллективом – здесь всё необычно, всё – предмет для исследования.
 Столкновение двух начал в человеке, двух идеологий.
 В общем-то, давнишняя моя тема, разве что до крайности обострённая.

       Придумалась и форма – сочетание чёрно-белого и цветного кино.
 Наша действительность, 60-е годы.
 Гуляет по улицам молодая женщина. Стоит в очереди, заходит в парк аттракционов, где двое соперников раскачивают лодку-качели – кто первый испугается?
 И всё видит своим зрением, как бы через призму тех “чёрно-белых” лет.
 И название сразу придумалось: “Откройте – свои”...

       Писалось, что называется, “на одном дыхании”. Отстукала на “Эрике” и с трепетом вручила Илье Авербаху, тогда ещё не знаменитому режиссёру, а просто сокурснику.

  Илья сидел за обеденным столом в Доме Кино и ждал, когда принесут его любимый кисель “Сюрприз” (клюквенный, с мороженым).
 Невзирая на мои протесты, сразу же прочёл первую страницу. Про то, как в солнечный весенний день все женщины, словно сговорившись, моют оконные стёкла.

       - Так ты что, птичка моя, ещё и писать умеешь? Только я ж тебе говорил – надо конкретно, дать режиссёру путеводитель.
 А у тебя тут лирика пошла...

       Ворчит, а сам проглатывает лист за листом.
 Я не выдержала, сбежала.

       Сценарий Илье понравился. Самому Илье! Я была на седьмом небе.
 Потом с лёгкой его руки (а может, и слов) пошло-поехало по Курсам: - снесла, мол, Иванова золотое яичко.
 Помню, как на каком-то людном обсуждении один из наших слушателей после пламенной речи в защиту сценария ушёл со словами:
- Не желаю слушать критических замечаний.

 Впрочем, таковых почти не было – сценарий нравился буквально всем.
 Известный мэтр Михаил Блейман (автор “Великого гражданина”) написал в своём отзыве:
 
“История советской девочки, превращённой фашистскими экспериментаторами в условиях естественного отбора в зверёныша, поражает, прежде всего, масштабностью авторского представления о мире и человеке”.

       “Откройте – свои” был рекомендован Курсами к постановке на “Мосфильме”. Вскоре нашлись два молодых режиссёра – выпускники ВГИКа. Был заключён договор в писательском объединении.

       Поначалу всё шло хорошо. Приходили на худсовет люди, давали поправки. На следующий худсовет приходили уже совсем другие люди, давали свои поправки, часто отменяя предыдущие и возвращаясь к первоначальному варианту.
 Да и у режиссёров (которых было двое!) были свои соображения, нередко тоже противоречивые.
 Я всё терпела и выполняла.
 Наконец, сценарий был принят, я получила свои пятьдесят процентов.

 Однажды надо было что-то “пробить” у начальства, но, когда я к этому начальству явилась, “оно” ошарашило:
 - Ты что дурака валяешь? Твои режиссёры решили снимать другой сценарий.

       Не хочется здесь называть конкретных фамилий. Но причина была в том, что весьма влиятельному в киношных кругах папе одного из моих режиссёров сценарий не понравился. И он порекомендовал сыну переключиться на комедию, написанную выпускницей ВГИКа, ныне известной писательницей и сценаристкой.

       По дурости своей и неопытности я особенно не переживала, полагая, что коли сценарий принят, то дело объединения – просто найти мне другого режиссёра.

 Таковые действительно нашлись (опять двое), но ни у кого из них не было знаменитого папы.
 Хоть один из них и носил славную фамилию Бенкендорф (из тех самых), но никакого влияния в обществе, в отличие от своего грозного предка, не имел.
Другим был Саша Бланк (потом снял знаменитого “Цыгана”).

       И началось это самое “дуракаваляние”.
 Сначала поправки от самих потенциальных режиссёров (а их тоже двое). Потом от начальников и советчиков.
Я почувствовала, что у меня потихоньку съезжает крыша.

Сценарий тем временем прочли Сергей Герасимов, Михаил Ромм – оба очень хвалили, как-то пытались помочь, но, увы...
 Наконец, я поняла, что сценарист у нас в кино – ноль без палочки, и должен или с кем-то влиятельным спать или брать кого-то в соавторы.
 Иногда и то, и другое.
 Ни того, ни другого как-то не хотелось.

       Тем временем умер именитый папа бывшего моего несостоявшегося режиссёра. И тут же сын отказался снимать уже принятую худсоветом комедию выпускницы ВГИКа, - ему подвернулось что-то более “перспективное”.
 Сама писательница (Вика Токарева), с которой мы были знакомы, как мне передали, обиделась не на них, а на меня:
 “Почему, мол, Юлька не предупредила, что они чокнутые"?

  Случилось это перед самым Новым Годом.
 Числа не помню, передавали только, что были несколько дней подряд небывалые выбросы на Солнце, магнитные бури и прочие катаклизмы, из-за чего даже какой-то японский спутник с орбиты сошёл.
  Ну и я сошла.
  Чувствовала себя неважно давно, но, как всегда, старалась не обращать внимания.   
  Наверное, была среда, потому что ездила в Москву.
  Вернувшись, решила немного “взбодриться” и поработать за компьютером, выпив, в виде исключения, вторую чашку кофе.

  Внеплановый кофе плюс магнитно-солнечные происки, наверное, и вызвали приступ - с повышением давления, глотанием лекарств, бессонной ночью и прочими, уже привычными, неприятными последствиями.
  Но к утру, вопреки обыкновению, давление не снизилось. Пришлось принять ещё одну таблетку.
И более того, стало спотыкаться сердце. Не “мерцать”, как год назад, а именно “спотыкаться”, как старая усталая кляча.
Несколько шагов – остановка. Ещё пару ударов - опять остановка.
  Будто раздумывая – а стоит ли вообще куда-то топать?

  Задерживала дыхание, надавливала на глазные яблоки, звонила знакомым врачам, принимала какие-то снадобья...Всё бестолку.
Спотыкалось, кляча.
Остановится, потом заворочается где-то в средостении, заспешит. При волнении, быстрой ходьбе.
Я пугалась, хваталась за пульс. Частит, спотыкается.
  В общем, приехали.

  Врачи посоветовали сделать кардиограмму и пройти обследование.
Это вообще повергло меня в панику.
  Наверняка что-нибудь найдут, придётся таскаться по анализам. Потом положат в стационар, а может, и на операцию...
Дом на Бориса оставить нельзя по известной причине – начнут собираться дружки-соседи, того гляди споят и спалят...
  Прежде всего, конечно, опять были у меня мысли о неоконченной книге, о папках с материалами наших дискуссий по “Изании” и читательскими письмами...
О так называемом “имуществе” в лице дома не думалось, не говоря уж о мебелЯх и тряпках. Хотя, конечно, тоже, вроде бы, жалко.

  Решила жить, как жила. Как Бог даст.
  И будь, что будет...

  Старалась не напрягаться и не волноваться, по-прежнему делала по утрам довольно интенсивную гимнастику, игнорируя эти самые систолы.
Обливалась холодной водой, продолжала работать над “Дверью в потолке”, отвечала гостям на сайт, ездила в Москву...

С последним было труднее всего - даже дойти до станции, особенно “под грузом” книг. Пару раз выручали попутные машины. Ну а в Москве...
Чуть прибавишь привычно шаг – спотыкается мотор и частит. Поволнуешься - опять трепыхается.

  В последний раз перед Новым Годом собралась, как всегда, на электричку, простилась с Борисом и вдруг поняла – не могу. Страшно.
  Вдруг станет в дороге плохо, не доеду, заберут на скорой в больницу, и тогда...
Мой мир без меня. И кто знает, на какой срок.
А что будет с книгой?

И никуда не поехала...
Раз, другой, третий, по возможности перепоручая свои дела то тому, то другому.
Чаще всего Борису, которого прежде старалась пускать в Москву как можно реже, особенно на семейные торжества. Из-за его больных ног и опасения, что пойдёт в разнос.

Дочь с зятем усаживали его ужинать, стол щедро накрывали, контроль в лице меня отсутствовал...
Обычно он возвращался, что называется, “на полусогнутых”, в буквальном и переносном смысле.
А назавтра у обоих зашкаливало давление.

2004 год

  Новый год мы с Борисом встречали вдвоём. И, тем не менее, ночь выдалась бурной.
К вечеру стало ни с того, ни с сего вышибать электропробки, одна даже раскалилась, запахло жареным – в прямом и переносном смысле.

Обегала соседей, одалживала пробки, меняла, переставляла – бестолку.
Позвонила дежурному электрику.
Тот ответил, что их касается лишь происходящее снаружи дома, а внутри – “ваши проблемы”.

- А если сгорим?

- Отключите свет и ложитесь спать.

- Но как же Новый год?

- Тоже мне праздник, мы вот уже встретили, трам-тарарам… (это было заметно).

- Тогда с Новым годом!

- Хватит балаболить! – дежурный разозлился, - Ненавижу эти праздники – надо их все на... отменить.

Короткие гудки. Я снова набрала номер и попросила позвать начальника.

- Какой тебе тудыт-растудыт... в полдесятого начальник!

  Но я нутром чувствовала – здесь он где-то, отмечает в коллективе.

- Да не может он подойти, ясно?

- Пусть подползёт. Скажите – знакомая. Писательница.

  Поняв, что не отстану, дежурный раздобыл-таки шефа, который пробурчал в трубку, что никаких писательниц знать не знает.
Эка невидаль – пробку вышибает. А ты её через пять минут обратно. Всё равно ночь не спать.

- А если сгорю?

- Твои проблемы. Мы только за улицу отвечаем.

- Но ведь не одна я сгорю, ещё и соседи. Такого знаете? (называю весьма известную начальнику, и не одному ему, фамилию), - Напротив меня живёт.
  Он ведь, кажется, ваш друг, да?
Вдруг тоже полыхнёт?

  Пауза.

- Вот прилипла... Ладно, сейчас подъедем.

  Приехали двое ребят на огромной спецмашине, что-то поковыряли в коробке, поставили вместо пробки напильник и пообещали, что в ближайшие дни не сгорю, если не буду включать всякие там электрокомбайны. А после праздников сделают щиток “как родной тёте” за соответствующее вознаграждение.
И попросили в подарок книжки с автографом, что я с удовольствием исполнила.

Пробили куранты, мы с Борисом поцеловались.
У Бориса в рюмке плескался чайный гриб, у меня – коктейль из сердечных капель.

  А щиток нам через пару дней сделают.