РИСУНОК АВТОРА

БЫЛ МЕСЯЦ АВГУСТ


       B БЕСЕДКЕ С: Кругом, Александром, М.А.Алфёровой,
                              А.Дрёмовым, Сергеем Антоновым
                              и Примачуком Александром

Цитата для тех, кто не читал “Дремучие Двери”

       Круг:
 - Большая цитата из обсуждаемого романа Ю.Ивановой:

       “Без воли Божьей волос с головы не упадёт…”
       Господь срубил прежний строй, как бесплодную смоковницу, попустив свершиться Октябрьскому перевороту.
       “Поединок” Куприна, “Бурса” Помяловского, нравственное отчаяние Толстого...
   Да что там, откройте любое более-менее значительное произведение той поры. Все обличали прогнившее болото тогдашней действительности.
 Разве она не губила души? Разве не нарушала Замысел?
Катарсис – это для Нехлюдова. А для Катюши Масловой?
И только “жатвой Господней” может православный измерять значимость той или иной эпохи.

       Читая в ссылке работу П.Когана “Очерки по истории западноевропейских литератур”, Сталин подчёркивает фразу из Руссо:

       “И я не рассуждаю о Нём. Для Бога более оскорбительно, если неправильно судят о нём, чем если вовсе о нём не думают”.

       Да и для всех ли Нехлюдовых – катарсис?
 Или православные в большинстве всё же были неприемлемыми для Неба, “теплохладными”?

 Чтобы примириться с собственной совестью, приходилось рвать со своей средой и ненавистным государством, становиться бунтарём или бежать. Мотивами такого бунта-бегства буквально пронизана русская литература.
 Бегство или смерть!
       Не было для больной совести пристанища на Руси, кроме монастырей, но не всем по силам подвиг монашеский...

       Потупя голову, в тоске ломая руки,
       Я в воплях изливал души пронзённой муки
       И горько повторял, метаясь, как больной:
       “Что делать буду я? Что станется со мной?”

       На расспросы родных герой признаётся, что его мучит ужас перед каким-то грядущим возмездием.
       “Как узник, из тюрьмы замысливший побег”, герой, пребывая в страхе и унынии, встречает юношу-монаха с книгой:

       И я в ответ ему: “Познай мой жребий злобный!
       Я осуждён на смерть и позван в суд загробный
       И вот о чём крушусь: к суду я не готов,
       И смерть меня страшит”.

       “Коль жребий твой таков”, - он возразил,
       “И ты так жалок в самом деле,
       Чего ж ты ждёшь? Зачем не убежишь отселе?”

       Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
       Как от бельма врачом избавленный слепец.
       “Я вижу некий свет”, - сказал я наконец.

       “Иди ж”, - он продолжал, - “держись сего ты света,
       Пусть будет он тебе единственная мета,
       Пока ты тесных врат спасенья не достиг.
       Ступай!”
 - И я бежать пустился в тот же миг”.

       “Странник” А.С.Пушкина, 1835 год, незадолго до смерти.
 Вот и искали этот самый “некий свет” многие в революции...

  Подобное и у Некрасова:

       Одна просторная, дорога – торная. Страстей раба,
       По ней громадная, к соблазну жадная идёт толпа.

       Другая – тесная , дорога честная, по ней идут
       Лишь души сильные, любвеобильные, на бой, на труд...

       Прямая параллель с Евангельским “узким путём спасения”.

       Кстати, о параллелях:
       “Погибло, всё погибло! Умерло всё, и мы умерли, бродим, как живые трупы и мёртвые души.
До сих пор ничего не понимаю, мой ум отказывается вместить.
 Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам. А теперь – это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость всему слетевшемуся воронью.

 На месте шестой части света оказалась зловонная зияющая дыра.

       Где же он, великодушный и светлый народ, который влёк сердца детской верой, чистотой и незлобивостью, даровитостью и смирением?

 А теперь - это разбойничья орда убийц, предателей, грабителей, сверху донизу в крови и грязи, - во всяком хамстве и скотстве.
 Совершилось какое-то чёрное преображение. Народ Божий стал стадом гадаринских свиней”.

       - Это что, про нашу перестройку? – невольно вырвалось у Иоанны.

       - “Исчезни в пространстве, исчезни, Россия, Россия моя!”, - как воскликнул свидетель Андрей Белый, - 1918 год, любезная Иоанна, - А она на самом деле взяла да исчезла. И закопошились на её месте предательские “самостийности”, нетопыри разные.

 Ведь при похоронах России присутствуем”.

       А первая цитата – тоже 1918-й.
 Сергий Булгаков, “На пиру богов”.

       “Произошло то, что Россия изменила своему призванию, стала его недостойна, и поэтому пала, а падение её было велико; как велико было призвание”.

       - Вот что натворил твой Иосиф с любезными его сердцу большевиками.

       - Пока что это доказывает лишь одно – был вскрыт страшный гнойник лжи и фактического безбожия некогда “Святой Руси”.
 Бездуховности и безблагодатности под клеймом “теплохладность”.
 “Скот” сдерживался не верой, а властью. И требующая покорности вампирам официальная церковь воспринималась как часть Вампирии.
       В великой и страшной революции Россия омылась кровью. В том числе праведников и новомучеников”.
       2002-08-01

*   *   *

       Круг:
 - Помещаю текст Ю.Ивановой с её форума “Миссия Сталина”:

       “Был ли Сталин марксистом?

       Или же, зная падшую природу человека, вождь понимал, что “пролетарий – всего лишь вывернутый наизнанку буржуа, ждущий своего часа”.

 Поэтому внутри ограды будут перманентно нарождаться волки, не говоря уже о волках внешних.
 И единственный способ сохранить стадо – это стравливать кланы друг с другом, ослабляя и уничтожая.
Умышленно он это делал, по воле свыше, или же просто был эмпириком, ставшим из разрушителя одного государства великим государственником другого – вопрос особый.

       Разумеется, страдали при этом тысячи, “летели щепки”. Но был ли иной путь укрепить многонациональную страну в её Великом противостоянии царству Маммоны?”

       Задавая читателям этот вопрос, автор исходит из убеждения, что любое общественное устройство “лежащего во зле мира” (Вампирии), позволяющее одной части общества перманентно обжираться за счёт угнетения и недоедания другой, обеспечивающее себе такую “вампирскую” жизнь с помощью армий, конституций, полиции и СМИ, - не может быть благословлено Творцом.

   Юлия:
 - Разве не в умножении жатвы Господней смысл крестного подвига Спасителя и завещание нам следовать Его путём?
 “Душу положить за други своя”, а не “терпеть” мучительное умирание более слабых братьев во Христе в когтях и зубах хищников. Умирание телесное и духовное.
 “Терпеть” нам заповедано страдания собственные, да и то лишь те, которые “во спасение”.

 Терпя же “насильников, грабителей, мучителей людей” - разве мы первым делом не ввергаем их самих в грех, не потворствуем греху?               
       2001-08-08

*   *   *
       Александр - Юлии: “Единственный способ сохранить стадо – стравливать кланы друг с другом, ослабляя и уничтожая”.
 Посмотрите, с каким цинизмом Иванова пишет о Людях, сравнивая их со стадом, и то, что их нужно непременно стравливать (очевидно, имеется ввиду классовая борьба).


       Юлия:
 - “Стравливал” Сталин кланы номенклатурных волков, хищников и потенциальных предателей народной власти. То есть будущих Гусинских, Березовских, Яковлевых и прочих Чубайсов.
 Которые в наши дни пожгли партбилеты, как только явилась возможность присвоить не только прибавочную стоимость, но и недра.
       Теперь о “стаде”. Это общепринятый Библейский синоним “народа”, в котором нет никакого цинизма. Например:
       “Не бойся, малое стадо, ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство” (ЛК.12, 32)
       “И они услышат Мой голос, и будет одно стадо и один Пастырь” (Иоан, 10, 16).
       Об “уважении к народу”. Отвечу словами поэта А.К. Толстого из поэмы “Поток-богатырь”:

       И, увидя Потока, к нему свысока
       Патриот обратился сурово:
       “Говори, уважаешь ли ты мужика?”
       Но Поток вопрошает: “Какого?”
       “Мужика вообще, что смиреньем велик!”
       Но Поток говорит: “Есть мужик и мужик:
       Если он не пропьёт урожаю,
       Я того мужика уважаю!”

       Александр: “Опубликуй эта мадама свои опусы при Сталине, в первую ночь укатила бы на Соловки”.
       Юлия:
 - При Сталине надобности в подобных “опусах” не было.

       А вообще-то лучше на Соловках, чем, как сейчас, в дерьме.

       И нельзя ли поспокойнее?
 Как сказал вождь одному из известных режиссёров: “Моя работа тоже многим не нравится, но я от этого не падаю в обморок”.          
       2001-08-15

*   *   *

   Алферова Мария Александровна:
 - Я не из зарубежья. Я – православная, живу в России, в одном с вами городе.
 Но я уверена, что Сталин был посланником сатаны.
       2001-08-09

       Круг:
 - Отвечу вам словами Ю.Ивановой:
       “Если СССР служил сатане, почему отвергал ядовитые угощения “хозяина”?
Советский Союз упрекают в “безбожии”, в том, что мы жили так, будто Бога нет”.

 Автор полагает, что мы жили так, будто не Бога, а Дьявола нет.
 Нет его, неустанно нашёптывающего зодчим светлого будущего, пытающимся жить по “моральному кодексу строителей коммунизма”, возжаждать запретные плоды, которые отвергала “безбожная” власть.

 Сатану переименовали во “вражескую пропаганду”. И верили, что с этой штукой можно справиться всякими там постановлениями, глушилками, железными занавесками, цензурой. И обвинениями некоторых товарищей в “буржуазном перерождении” (то есть в служении Маммоне).

       Лозунг сатаны: “Запрещается запрещать”.
 Почему же “империя зла”, не веря в сатану, но якобы ревностно ему служа, яростно отвергала хищничество, жадность, эгоизм, блуд, “деньги в рост” и прочую отвязанность в фантике “свободы”?

       Может ли разделиться царство?
Может ли зло отвергать дары зла?
На кого же, в таком случае, работала эта “ужасная” страна “героев, мечтателей, учёных”?

 И кому служит теперь СНГ воров, спекулянтов, убийц, проституток и наркоманов?”
       2001-08-08

*   *   *

       Дрёмов Александр:
 - Господа мелкотравчатые зарубежцы!
Сколько бы вы ни лаяли на знаменитых деятелей России, которые ой как много сделали для русского народа, история пишется независимо от вас, от ваших желаний...
А караван идёт.
       2001-08-11

*   *   * 
       Антонов Сергей:
 - Нация вымирает сейчас, когда нет лагерей и плохого Сталина.
 А тогда даже аборты были запрещены.
 Вот как боролись “за вымирание нации”.
       2001-08-14

*   *   *
       Примачук Александр:
 - Дожили!
Деспот Джугашвили лучше Николая, причисленного к лику святых.
       И это утверждает православный!
       Слышали б это причисленные к лику святых – в гробах бы попереворачивались.
       2001-08-16

  Случилось это перед самым Новым Годом.
 Числа не помню, передавали только, что были несколько дней подряд небывалые выбросы на Солнце, магнитные бури и прочие катаклизмы, из-за чего даже какой-то японский спутник с орбиты сошёл.
  Ну и я сошла.
  Чувствовала себя неважно давно, но, как всегда, старалась не обращать внимания.   
  Наверное, была среда, потому что ездила в Москву.
  Вернувшись, решила немного “взбодриться” и поработать за компьютером, выпив, в виде исключения, вторую чашку кофе.

  Внеплановый кофе плюс магнитно-солнечные происки, наверное, и вызвали приступ - с повышением давления, глотанием лекарств, бессонной ночью и прочими, уже привычными, неприятными последствиями.
  Но к утру, вопреки обыкновению, давление не снизилось. Пришлось принять ещё одну таблетку.
И более того, стало спотыкаться сердце. Не “мерцать”, как год назад, а именно “спотыкаться”, как старая усталая кляча.
Несколько шагов – остановка. Ещё пару ударов - опять остановка.
  Будто раздумывая – а стоит ли вообще куда-то топать?

  Задерживала дыхание, надавливала на глазные яблоки, звонила знакомым врачам, принимала какие-то снадобья...Всё бестолку.
Спотыкалось, кляча.
Остановится, потом заворочается где-то в средостении, заспешит. При волнении, быстрой ходьбе.
Я пугалась, хваталась за пульс. Частит, спотыкается.
  В общем, приехали.

  Врачи посоветовали сделать кардиограмму и пройти обследование.
Это вообще повергло меня в панику.
  Наверняка что-нибудь найдут, придётся таскаться по анализам. Потом положат в стационар, а может, и на операцию...
Дом на Бориса оставить нельзя по известной причине – начнут собираться дружки-соседи, того гляди споят и спалят...
  Прежде всего, конечно, опять были у меня мысли о неоконченной книге, о папках с материалами наших дискуссий по “Изании” и читательскими письмами...
О так называемом “имуществе” в лице дома не думалось, не говоря уж о мебелЯх и тряпках. Хотя, конечно, тоже, вроде бы, жалко.

  Решила жить, как жила. Как Бог даст.
  И будь, что будет...

  Старалась не напрягаться и не волноваться, по-прежнему делала по утрам довольно интенсивную гимнастику, игнорируя эти самые систолы.
Обливалась холодной водой, продолжала работать над “Дверью в потолке”, отвечала гостям на сайт, ездила в Москву...

С последним было труднее всего - даже дойти до станции, особенно “под грузом” книг. Пару раз выручали попутные машины. Ну а в Москве...
Чуть прибавишь привычно шаг – спотыкается мотор и частит. Поволнуешься - опять трепыхается.

  В последний раз перед Новым Годом собралась, как всегда, на электричку, простилась с Борисом и вдруг поняла – не могу. Страшно.
  Вдруг станет в дороге плохо, не доеду, заберут на скорой в больницу, и тогда...
Мой мир без меня. И кто знает, на какой срок.
А что будет с книгой?

И никуда не поехала...
Раз, другой, третий, по возможности перепоручая свои дела то тому, то другому.
Чаще всего Борису, которого прежде старалась пускать в Москву как можно реже, особенно на семейные торжества. Из-за его больных ног и опасения, что пойдёт в разнос.

Дочь с зятем усаживали его ужинать, стол щедро накрывали, контроль в лице меня отсутствовал...
Обычно он возвращался, что называется, “на полусогнутых”, в буквальном и переносном смысле.
А назавтра у обоих зашкаливало давление.

2004 год

  Новый год мы с Борисом встречали вдвоём. И, тем не менее, ночь выдалась бурной.
К вечеру стало ни с того, ни с сего вышибать электропробки, одна даже раскалилась, запахло жареным – в прямом и переносном смысле.

Обегала соседей, одалживала пробки, меняла, переставляла – бестолку.
Позвонила дежурному электрику.
Тот ответил, что их касается лишь происходящее снаружи дома, а внутри – “ваши проблемы”.

- А если сгорим?

- Отключите свет и ложитесь спать.

- Но как же Новый год?

- Тоже мне праздник, мы вот уже встретили, трам-тарарам… (это было заметно).

- Тогда с Новым годом!

- Хватит балаболить! – дежурный разозлился, - Ненавижу эти праздники – надо их все на... отменить.

Короткие гудки. Я снова набрала номер и попросила позвать начальника.

- Какой тебе тудыт-растудыт... в полдесятого начальник!

  Но я нутром чувствовала – здесь он где-то, отмечает в коллективе.

- Да не может он подойти, ясно?

- Пусть подползёт. Скажите – знакомая. Писательница.

  Поняв, что не отстану, дежурный раздобыл-таки шефа, который пробурчал в трубку, что никаких писательниц знать не знает.
Эка невидаль – пробку вышибает. А ты её через пять минут обратно. Всё равно ночь не спать.

- А если сгорю?

- Твои проблемы. Мы только за улицу отвечаем.

- Но ведь не одна я сгорю, ещё и соседи. Такого знаете? (называю весьма известную начальнику, и не одному ему, фамилию), - Напротив меня живёт.
  Он ведь, кажется, ваш друг, да?
Вдруг тоже полыхнёт?

  Пауза.

- Вот прилипла... Ладно, сейчас подъедем.

  Приехали двое ребят на огромной спецмашине, что-то поковыряли в коробке, поставили вместо пробки напильник и пообещали, что в ближайшие дни не сгорю, если не буду включать всякие там электрокомбайны. А после праздников сделают щиток “как родной тёте” за соответствующее вознаграждение.
И попросили в подарок книжки с автографом, что я с удовольствием исполнила.

Пробили куранты, мы с Борисом поцеловались.
У Бориса в рюмке плескался чайный гриб, у меня – коктейль из сердечных капель.

  А щиток нам через пару дней сделают.

(1967 год)

       Приближалось моё тридцатилетие, дочка уже училась в третьем классе, каждый год вырастая из прежних нарядов.
 Деньги за сценарий быстро ушли, и стало ясно, что “на вольных хлебах” мне не высидеть, надо устраиваться на работу.
 Борис через свои связи на радио вышел на Мамедова, тогдашнего главу Радиокомитета. Я собрала документы, свои напечатанные работы и отзывы и отправилась в назначенный день к Энверу Назимовичу.
       Он сидел в кресле за столом и смотрел на меня. Эдакий супермен - красивый, высокий, элегантный – скорее похожий на героя - любовника, чем на номенклатурщика. Долго изучал мои бумаги и поднял на меня глаза.
 Я уставилась в пол – на красавцев у меня была то ли аллергия, то ли фобия, которой ещё не придумали названия.
       - Интересно, вот ты такая одарённая, судя по всему, - что ты забыла у нас на радио? У тебя совсем другой жанр. Или дети по лавкам плачут? Или в карты проигралась?
       Если б он знал, как недалёк от истины!
 Я промямлила, что да, свекровь на пенсии, мужниной зарплаты не хватает...

       - Ладно, тогда вот что. Сейчас организуется Останкинский телецентр, там нужны кадры. Что-нибудь подыщем. Позвони секретарю через пару дней.

       Через пару дней секретарь сказала, что мне предлагают должность “старшего специалиста по организации Останкинского телецентра”. Что-то инженерное. Я вежливо отказалась.
       - Вы бы хоть спросили, какой оклад. Сто шестьдесят плюс премии для начала устроят?
       Сумма по тем временам действительно была внушительная. Позвонив на другой день, я поблагодарила и согласилась.
 Была не была, стану “специалистом” ОТЦ.

       Размещалась наша “работа” то в районе Шуховской башни, то в телетеатре. Сочиняли мы какие-то дурацкие и бесполезные трактаты о формировании творческого объединения “Экран”, всевозможных отделов, в том числе и сценарного, и т.д.
 “Мы” – это Васса Петровна Войтехова, высокая молодящаяся дама, известная тем, что являлась супругой небезызвестного в номенклатурных кругах Войтехова, в прошлом одного из мужей Людмилы Целиковской.
Вторым был неудачник-актёр Павел Семёнович Самарин, спец по театральной среде, вечно брюзжащий и ворчащий.
 Третьей – совсем уж неприметная тихая жена какого-то влиятельного мужа. И я.

       Мы буквально изнывали от безделья и необходимости изображать кипучую деятельность. Васса Петровна была строга чрезвычайно и всё время внушала мне, что я должна держаться за штатную работу двумя руками, потому что, когда пойду на пенсию, у меня едва-едва получится стаж, не то что у них с Павлом Семёновичем. И демонстрировала свою внушительную трудовую книжку…
       До пенсии оба не доживут, Царство им Небесное.

       Единственным развлечением был обед в знаменитой столовой Радиокомитета, куда мы ездили каждый день на трамвае. Туда пришёл тогда руководить бывший комсомольский секретарь Месяцев и организовал потрясающую столовую.
Помню домашние пельмени, блинчики с орехами, медовый квас, взбитые сливки – всё необыкновенно вкусно и дёшево. И шашлычные на каждом этаже.
 Говорили, что он в несколько раз сократил штат обычных поваров и взял ресторанных за пятикратную зарплату.
      
   Когда наступило лето, мы ещё успевали заехать по дороге на Даниловский рынок и купить клубники, которую в столовой обильно поливали взбитыми сливками и поглощали на десерт. Такая вот “тюрьма народов”.
 Правда, став на весы, я порадовалась, что клубничный сезон кончился.

       По выходным продолжались пьянки-гулянки.
 Однажды, устав от спиртного, я дала себе слово пить в гостях только кофе, о вреде которого тогда не слыхивала.
 Кофе был хороший, бразильский, потом мы с Борисом ещё пробежали до метро, и на эскалаторе мне стало плохо. Сердцебиение, страх, всё плывёт, воздуха не хватает.
 Кое-как добрались до дома, вызвали неотложку.
       - Оклемаешься, - сказал врач, - Просто ты сердце стегнула кнутом. Оно поскакало, а ты испугалась. Поосторожней на поворотах – уже не девочка.

       Да, уже не девочка...Всю ночь я “оклёмывалась” и молилась, чтоб Господь сохранил мне жизнь.
 Помереть вот так, “специалистом по организации Останкинского телецентра”, пусть старшим, было страшно.
 И вдруг я поняла, что услышана - сердце успокоилось, и я уснула.
 Потом долго не могла пить ни кофе, ни спиртное - сделаю глоток и прислушиваюсь к себе, пульс считаю.

       Сразу изменилось мироощущение. Народ вокруг веселится, пляшет, гуляет на полную катушку, а я пребываю в изумлении: боже, ну что их так разбирает?
 Сплошной дурдом – неужели и я такая была?
 И весь этот жизненный кайф – всего лишь зелье от перегонки перебродивших фруктов или ягод с сахаром. А то и просто сахара. Или даже нефти...
 Нет зелья – и кончен волшебный бал.
Лишь пошлости, глупости, кривлянье и...непомерная скука.

(вторая половина девяностых)

  Так и шла моя жизнь – работа в саду, рынок, церковные праздники.
 Но основное время уходило теперь на книгу, которая, казалось, приближалась к концу.

Путь к Богу и “перестройка”, которую я всё больше осмысливала именно с духовных позиций, получая в ответ лишь новые вопросы. Над разрешением которых билась в электричке, за прилавком, гуляя с Джином, выдёргивая сорняки и даже во сне.

По хозяйству помогала живущая у нас моя крестница Наташа. По сути, вторая дочка, но такая же внутренне недоступная, “гуляющая сама по себе”, как и Вика.
Поначалу она охотно подменяла меня на рынке, имела возможность заработать.
Но однажды, в разгар летнего сезона, впервые загуляла, и всё полетело кувырком.

  Я срочно приехала на рынок, обнаружив в холодильной камере массу наших нереализованных цветов – и дачных, и “фирменных”. Которые, что называется, дышали на ладан. Плюс счета за место на рынке и за холодильник.
Наташка тем временем находилась в бегах, хоть и врала что-то через подружек в своё оправдание, чтоб я не волновалась.

  Пришлось засучивать рукава и спасать, что ещё можно было спасти.
Наскоро вертеть букеты, общипывать, подрезать, всучивать подешевле, “пахать” от зари дотемна.
Выкрутилась, а затем снова впряглась в работу без выходных. Таская ежедневно километр до станции в одной руке полное ведро с гладиолусами, в другой – коробку с георгинами.

  А на рынке – всё те же облавы... Беженцы из Абхазии, торгующие аджикой, ткемали и подмосковной зеленью, бедолаги из Азербайджана, промышляющие подмосковными букетами.    Всё чаще переходящие с травки на водку, вопреки своему Корану. Не брезгающие свиным салом.
Национальные разборки здесь случались, но крайне редко – всем было плохо, назрела необходимость держаться вместе.
Жилось на рынке сытно – если что-то было нужно из фруктов, солений, ну там мяса, рыбы, мёда, творога – подходи и бери бесплатно, только знай совесть.
И у тебя, когда потребуется, всегда имеют право забрать букет.

  Теперь холодильник и морозильник у нас дома всегда ломились – периодически продавцы отсортировывали товар, откладывая “некондицию” на алюминиевые лотки. То осетрину “с душком”, то мясные обрезки и кости, то помятые фрукты-овощи.
“Право первой ночи” предоставлялось своим, а остальное разбирали пенсионерки и прочий бедный люд.
Иногда просто по рядам разносилось:
- Девочки, кому остатки творога подешевле?
Или:
- Кому перезревшие помидоры на аджику? Только приходите со своими пакетами.

  И мы подходили, отбирали, накладывали в пустые картонные коробки.
А потом дома до полуночи перебирали, варили соленья и компоты, запихивали в морозильники, отмачивали в уксусе и делали заливное.
Сортировали – что кошкам-собакам, а что семье сгодится, на суп или рагу...
Денег на еду уходило мало, разве что на хлеб.
Как соберётся пятьсот рублей, меняла в местном пункте на баксы.
Издание книги – удовольствие не из дешёвых.

  Однажды Борис, разделывая осетрину, порезал руку ножом. Наутро кисть распухла, покраснела.
  Я отвезла его в Москву, взяв слово, что он прямо с вокзала поедет в поликлинику. А сама отправилась на рынок.

  Ни в какую поликлинику Борис не поехал. Дома выпил коньячку и завалился спать. Проснулся с температурой под сорок. Пришлось уже к вечеру добираться к врачу на троллейбусе.
Диагноз – заражение крови, какой-то “золотистый стафилококк”.
Скорая, больница, операция, несколько дней под капельницей – начиналась гангрена.
 
  Помню, как по жуткой жаре добиралась к нему в больницу. “Состояние тяжелое”. Может, в последний раз.
Мне самой было впору переселяться в мир иной – голова кружилась, пульс за сто.
Шла к больничной проходной по раскалённому асфальту, молилась и думала:
- Только бы застать живым. Обнимемся и...Вместе не страшно.

“И умерли в один день”.

   Всё к тому и шло.
  “Тяжёлый” Борис в забытьи лежал под капельницей. Щёки были раскалёнными, что тот июльский асфальт.
  Сердце кувыркнулось, больничный потолок закачался и свернулся парусом, готовый нести нас туда, ввысь, в приоткрывшуюся звёздную голубизну…

- Женщина, держите себя в рамках, - заскрежетал вдруг над ухом прокуренный басок медсестры, - Мы ещё помирать не собираемся, верно, Боречка? У нас ещё дела есть. Вот сейчас температурку мерить будем.
А вы на стульчик, гражданочка, не нарушайте правил.

- У вас валокордин есть? – шепнула я.

Сестра нащупала мой пульс и покачала головой.

- Может, давление померим?

Я отмахнулась. Смерть снова отступила, у нас ещё были дела.

Книга.

(1961 год)

       И вот, наконец, на “отлично” защищён диплом, сданы госэкзамены, в том числе и выпускные на английских курсах.
 Теперь я - “литературный работник газеты” с сомнительным знанием иностранного языка.

 Вике полгода.
Мама в награду за мой подвиг забирает её на лето на дачу под Рязанью, а мы с Борисом летим по литфондовской курсовке в Гагры.
 Соседка Света шьёт мне модный сарафан с юбкой колоколом – алые маки на чёрном фоне. У меня сорок четвёртый размер и хвост пистолетом.

       В Гаграх стояла чудовищная июльская жара. Жильё дикарям обходилось тогда рубль койка, потрясающие цыплята-табака на птицефабрике в Пицунде – что-то около двух рублей. А куч-мач (жареные куриные потрошка – огромная сковородка) – трёшку.

 Там мы и познакомились с Галкой Галич, дочерью Ангелины Николаевны, последней жены Александра Аркадьевича.
 Галка была младше нас года на два и, как теперь сказали бы, “крутая”.
 В потёртых джинсах, с пачкой американских сигарет в кармане и шикарной зажигалкой.
 Она сходу предложила нам с Борисом “расписать пулечку” и, разумеется, ободрала вчистую.

       В преферанс прежде мы играли только на даче с отчимом – “по копеечке”.
 На пляже в Гаграх загорали игроки совсем другого класса.
 Проснулся со времён детского “спекулянта” спящий во мне игрок, и я “заболела” преферансом.
 Меня тянуло, как назло, в самые сильные компании. Карманные деньги быстро кончились.
 Помню, как ходила по гагринскому пляжу и продавала провинциалам свои шмотки.
 Но зато научилась играть.
       Кстати, шмотки продала довольно выгодно.

       Игры наши продолжились и в Москве – на квартире Галичей у метро Аэропорт.

 Иногда к нам присоединялись сам Александр Аркадьевич, Тюлька Полякова.  Или Алик Есенин-Вольпин - математик, сын Есенина и поэт, который читал свои антисоветские стихи и хвастался, что ему за них ничего не будет.
 Потому что он псих и уже не раз бывал в дурдоме.

       Борис к тому времени уже неплохо зарабатывал на Радио. Я же проявила незаурядные предпринимательские способности и любовь к торговле.
 Время от времени мы обходили родственников, собирали ненужные вещи, главным образом, детские, и шли на Преображенский рынок. Где я их ухитрялась с рук весьма успешно реализовать.
Помню, как за девять рублей купила в комиссионке Вике японскую курточку, в которой та пару лет проходила и из которой выросла. А затем я продала её уже за пятнадцать.

       Так что деньги у нас водились – и на игру, и на гостей, и на походы в шашлычные. И в любимый мной “Пекин”, где мы наслаждались салатом из бамбука, бульоном из ласточкиных гнёзд, уткой по-пекински и гнилыми яйцами.
 Даже не верится, как всё тогда было доступно и дёшево.

       Конечно, время от времени появлялась у меня тоска и по “культурному досугу”, особенно по консерватории, куда меня прежде регулярно водил ленинградский Лёшка.
 Однажды с большим трудом достала билеты на Баха.
 Перед самым концертом позвонила Галка и пригласила “на пулечку”.
 Я сообщила, что у нас в программе нынче Бах.
Галка сказала, что от консерватории до Аэропорта на такси не больше полутора рублей, поэтому она нас ждёт после концерта с бутылкой коньяка.

       Коньяк мы купили, но куда его деть?
 Сдать вместе с пальто в гардероб – так ведь из кармана торчит, собака!
 Брать с собой в зал – совсем уж неприлично.
 В общем зарыли мы бутыль в близлежащем сугробе возле памятника Чайковскому, и заняли места согласно купленным билетам.
Но Борису было уже не до Баха.
 Он все фуги провертелся, мешал мне слушать и, едва дождавшись перерыва, рванул во двор.

 Вернулся с заледенелой бутылкой за пазухой и в ужасе сообщил, что там, во дворе, работают снегоочистители.
 Но что теперь с бутылью делать – так ведь воспаление лёгких получишь...
 Завернул в программку – всё равно холодно.
 Кашлянул пару раз, слушатели на нас шикают. В общем, концерт был испорчен, настроение у меня - тоже.
       И мы отправились к Галичам. Я надулась и в такси всю дорогу молчала. Было стыдно перед Бахом да и перед собой.
 Дома оказались и Александр Аркадьевич с Ангелиной, был накрыт стол к ужину и злополучный коньяк пришёлся кстати.
 Пока я мыла руки, Борис потешал аудиторию:
       - Выскакиваю – у сугроба топчется какой-то хмырь. И тоже рот разинул – с чего это я примчался к Чайковскому раздетым в пургу?
 А я этак строго гляжу – мол, не иначе ты, мужик, что-то нехорошее хочешь со всенародной реликвией сотворить. Под шумок, пока культурные люди Баху внимают...
 В общем, кто кого переглядит.
 А мужику уже видать невтерпёж... Он всё норовит к памятнику поближе, где потемнее, и в аккурат к сугробу с коньяком.
И мне знаки подаёт относительно своего намерения.
 А я:
 - Ты что, гад, надумал? То-то я ещё из окна понял…Осквернять храм музыки!
 Здесь классик, всенародное достояние зарыто, ему весь мир поклоняется, а ты...
Знаешь, что за это полагается?

       Мужик штаны подтянул, и бегом на ту сторону. Я руку в сугроб – нет бутылки! Шарю, шарю – нет. Неужто спёр, подлец? Полбутылки, небось, враз охобачил и решил место в мочевом пузыре освободить...

       А тут шум, фары... Прямо на меня снегоочиститель прёт. Слепит, сигналит – мой сугроб ему помешал, тварюге...
 Я машу, ору – стой!
 - Что такое?
 – Тут, - объясняю, - только что делегация из братской Армении была, коньяк к памятнику возлагали.
 – Какой ещё коньяк?
 – Четыре звёздочки. Целый ящик по сугробам рассовали. У них обычай такой, там это всё копейки. Мы цветы, а они – коньяк...
 Вижу - не верят. Сигналят, сейчас милицию позовут.
 А сам я руками шарю, шарю, окоченели руки по локоть.
 Есть! Метра на два левее лежала, мамочка. Может, снег подтаял.
 Поднял над головой, у водилы аж глаза повыскакивали.
 Мотор враз заглушил:
- Давай лопаты, Васька, у памятника надо вручную.
 - Ты что, обалдел, знаешь, сколько тут кубов?
 – Плевать на кубы! Это ж всенародная реликвия, дурья башка, к нему вон из самой братской Армении...

       До сих пор в ушах их хохот – вальяжного Александра Аркадьевича, изысканной Нюси и грубовато-желчной Галки. Которая не слишком жаловала песни знаменитого отчима-диссидента, предпочитая после “пары рюмок” - “Пару гнедых” или “Прощай, мой табор” в исполнении моего бесшабашного супруга.

       “Не забывайте, цыгана Борьку!”...

       Судьба этой семьи сложилась ужасно – будто какое-то общее проклятие. Погибли они порознь, но все трагично, нелепо и случайно.

       Лишённая привычных командировок из-за необходимости сидеть с Викой, с дипломом в кармане, но не у дел, я стала вести светский образ жизни и вечерами зачастила в ЦДЛ, когда свекровь возвращалась с работы и подменяла меня.

 Было самое начало шестидесятых, разгар “оттепели”.
 Всякие “интересные встречи и мероприятия” вскоре сменились простым сидением в том самом знаменитом кафе с исписанными афоризмами посетителей стенами. Где зимой все дымили как паровозы и поглощали кофе с коньяком и без, а летом открывалась дверь в небольшой садик со столиками – нечто вроде спасательной кислородной подушки.

 В кафе всё время велись групповые писательские разборки, в сути которых я не разбиралась - с бойкотами, индивидуальными и коллективными, порой с мордобоем и драками.

 Столики то сдвигались, то раздвигались. За одними – Аксёнов, Гладилин, Ахмадуллина, Евтушенко (который пил только шампанское). Роберт Рождественский, литовский график и пловец Стасис Красаускас, который славился способностью никогда не пьянеть.

 Однажды он на моих глазах осушил бутылку коньяка, потом ополовинил другую, предназначенную нам с Гладилиным.
 После чего мы с ним транспортировали “тёпленького” Гладилина домой, и Стасис, лишь чуть-чуть порозовевший, вытащил на прощанье из папки свой рисунок и начертал твёрдой рукой:
 “Юле от литовского графика”.

       В противоположном лагере были Стасик Куняев, Володя Цыбин и, кажется, Володя Фирсов...
Ещё помню Егора Радова с Риммой Казаковой, Виктора Драгунского, Женю Храмова, Юру Казакова.
И, конечно же, Михаила Аркадьевича Светлова.
 Который, видимо за мои пламенные, совсем не модные тогда антибуржуазные речи, называл меня “старой большевичкой” и однажды презентовал спичечный коробок, на котором нацарапал:
 “По старой привычке дарю только спички”.
 Но в раздевалке подошли непредсказуемые Гена Снегирёв с Колей Глазковым, попросили для кого-то прикурить, да так и сгинули с раритетным коробком.

       Иногда захаживали актёры и прочие знаменитости из соседнего Дома Кино, а также композиторы и художники, космонавты и герои труда, восходящие и заходящие звёзды разных величин.
 Помню себя то в гостях в мастерской Ильи Глазунова, то у Андрея Эшпая, где был ещё и Гарик Эль-Регистан, фамилия которого мне что-то смутно напоминала.

 То в чьей-то мастерской, сплошь завешанной изображениями апельсинов. То у художника Георгия Мазурина, который показал мне портрет Лаврентия Берия, играющего с Буратино на виселице, и научил правильно варить кофе.
 То в мрачной комнате у тоже мрачного и талантливейшего Юры Казакова, который читал мне какой-то свой потрясающий рассказ, запивая водкой и заедая ржаной горбушкой – больше в доме еды не было.

       Бессчётное количество пьяных надрывных разговоров, стихов и споров, чашек двойного кофе и рюмок коньяка, проглоченных слоёных пирожков с мясом и выкуренных сигарет.
 Что забыла, что искала я среди этих столиков, среди советской уходящей и нарождающейся элиты, какого откровения?
 Иногда талантливый, иногда бездарный театр личных амбиций и абсурда.
 Кто-то на кого-то стучал, кого-то возносили, ниспровергали. От кого-то уводили жену, к кому-то чужая жена сама прибегала...
Иногда шепотом агитировали куда-то вступить, к кому-то примкнуть, что-то подписать.

 Может, провокация, а может, вполне искренне.

 Я была одинаково далека как от западных “свобод”, так и от “тёмной старины заветных преданий” – я искала Истину.
 Совершенно безнадёжное занятие в том прокуренном зале с исписанными стенами, в котором, как я теперь понимаю, Её искала не я одна.
 Другие самоутверждались, третьи просто “ловили кайф”.

       “Ловить кайф” я никогда не умела и не хотела. Я наивно жаждала услышать от них, “самых умных и талантливых”, как же нам всем жить дальше.

 Потому что, как потом скажет Высоцкий: “Всё не так, ребята”.

 Во мне видели лишь писательскую дочку. Смазливую журналисточку, которая марает какие-то там рассказики и очерки и приходит сюда изловить какого-либо “звёздного карася”.
 На ночь или на всю “оставшуюся жизнь”.