Фото Виктории Банновой(вторая половина восьмидесятых)
Потом Артур заболел, о чём поведала его сожительница – мол, лежит, чахнет, уже не встаёт.
Мы с Борисом пошли его проведать и сразу поняли – дело плохо.
Кожа да кости, глаза ввалились, лицо жёлтое. По всей вероятности, цирроз.
Артур нам обрадовался, объявив, что предвидел этот визит, потому что “видел сон”.
И тут же начал его рассказывать.
Будто он на корабле в бушующем море – то ли война, то ли буря...
Корабль вот-вот потонет, пассажиры в панике.
И вдруг Артуру кто-то шепчет, что единственный шанс спастись – найти Богородицу, которая где-то на корабле.
- Но как я её узнаю?
- Узнаешь. У неё под платьем власяница.
Ну и ну! Мы стали слушать с удвоенным вниманием.
Артур из сна потолкался в толпе мечущихся по палубе пассажиров и вдруг, коснувшись одной из женщин, ощутил у неё под плащом нечто, подобное панцирю.
Власяница!
Женщина подала знак следовать за ней. Пришли в каюту.
Женщина, по-прежнему до бровей кутаясь в плащ, сказала, что не хочет, чтоб Артур погиб.
И протянула на ладони коробочку.
- Вот, возьми.
Там оказался нательный крест.
- Надень. А потом...
Женщина шагнула к двери.
- Что потом?
- Потом придёт Юлия. Делай, как она скажет.
Я остолбенела. Ничего себе!
- Артурчик, - голос у меня дрожал, - раз уж на то пошло...Если я принесу тебе крестик – наденешь?
- Чего ж не надеть.
- Вот ты болеешь. Надо бы исповедываться, причаститься. Батюшку позвать.
- Зови, чего ж не позвать…
Я помчалась к отцу Герману.
Я всегда опасалась состояния “прелести” и всего такого, когда бывают разные “светлые видения”.
Но ведь этот сон не мой был, а Артуров!
И слова Артуровы – не мои глюки. Борис свидетель.
Отец Герман неожиданно отнёсся к моему очередному “чуду” деловито-буднично:
- Раз Пресвятая Дева велела, наше дело исполнить.
Надень на него крест и приготовь к исповеди. А меня в среду утром на станции встретишь.
“Артур” – это что за кличка?
- Может, из “Овода”? А ещё Артур Рубинштейн был, композитор…
- А “Рубинштейн”-то этот твой крещёный?
- Говорит, да. Скавронский он. Отец – поляк, мать – русская.
- Ладно, будет Артемием.
Посёлок наш пребывал в шоке, когда сам знаменитый отец Герман, умеющий изгонять бесов, к которому, бывало, не пробьёшься сквозь плотное кольцо прихожан, жаждущих хотя бы благословения, вдруг появился собственной персоной.
И не на машине родственников болящего, а на электричке.
Не к благочестивой немощной прихожанке, а к какому-то опустившемуся пропойце.
Воистину в этом было нечто библейское, когда высокий красивый отец Герман в развевающейся на ветру чёрной рясе размашистым шагом мерил расхлябанную нашу дорогу.
А вослед ему глядели, оцепенев, и спешащие на поезд пассажиры, и очередь за молоком, и бабы из калиток и окон.
Хоть Анюта, артурова сожительница, и прибрала немного в их халупе, но кабацкая обстановка батюшку всё же шокировала.
К тому же исповедник не внял моим наставлениям и выпил утром чаю (“что, и чаю нельзя?”).
Поэтому исповеди с причастием не получилось.
Отец Герман велел, чтоб к следующему разу приготовили иконы и свечи. Чтоб накануне после полуночи – никакой еды.
А главное, чтоб вспомнил и написал Артур подробно все свои грехи аж с самого детства.
- А сейчас все будем молиться.
Мы (я, Анюта и Лиля) встали рядом, Артур полулежал на подушке.
Насколько я поняла, батюшка то ли изгонял бесов, то ли освящал дом. А может, то и другое.
Я очень волновалась и пребывала в какой-то прострации.
- Уходи с чердака, уходи из печи, уходи из подпола!.. - что-то вроде этого властно повторял отец Герман, крестя углы и размахивая кадилом.
Наверное, и из меня он кого-то изгнал, потому что я вдруг будто провалилась в муторную безвоздушную дурноту.
Но тут же вынырнула, глотнула пахнущий ладаном воздух, и сразу стало хорошо и легко.
Состояние птичьей невесомости, парения, которое я прежде испытывала лишь в детстве.
И второй раз приехал отец Герман к Артуру.
Накануне больной попросил меня сесть рядом и, под его диктовку, помочь записать все грехи, как велел батюшка.
Так и я шла когда-то на свою первую исповедь с до краёв заполненной тетрадкой.
Был уже поздний вечер, рука устала, но удивительно – все артуровы супер-грехи сразу изглаживались из моей памяти.
Я лишь внутренне содрогалась и тут же напрочь их забывала.
Вот недавно разговорилась с одним жителем нашего посёлка, хорошо знавшим артурова отца.
Геннадий Фёдорович поведал, что Генрих Антонович был в ссылке с самим Лениным, бежал оттуда. Где-то в лесу зарыл свои наручники и уговаривал Геннадия Фёдоровича вместе съездить в те места и откопать кандалы.
Так и не собрались.
И ещё рассказал, что артурова мать, скромная молчунья, очень переживала пьяные дебоши сына. И, когда тот попал в тюрьму, как-то сразу сдала и вскоре угасла.
А Артур написал записку кровью:
“Мамочка, прости, я больше никогда не буду”, имея в виду дурной образ жизни.
И положил записку в гроб.
Но клятвы не сдержал.
Правда. Ничего, кроме правды.