Борис. Поедем, красотка, кататься!

(1959-60 годы)

       В общем, меня обложили, как волка – и жених, и родичи, и знакомые.
Всем-то Борис нравился, всех устраивал. А мама, как я теперь понимаю, просто за меня боялась - как бы не разгорелось пламя из той однажды погашенной ею французской искры.

 Летом она даже пригласила жениха отдохнуть у нас на Оке, где он исправно поливал клубнику, чинил забор и две мои младшие сестры по очереди объяснялись ему в любви.

 К осени у меня иссякли  силы сопротивляться, и накануне ноябрьских праздников мы расписались.
 Борису пошили новый костюм на собранные роднёй деньги, а мне – свадебный наряд из парижской материи фиалкового цвета.
 Перед свадьбой мы честно поведали друг другу обо всех своих предыдущих связях. А я заявила, что выйду за него лишь при условии предоставления мне полной свободы.
 В чём и получила клятвенные заверения.

       Отчим даст нам денег на торжество, отец с дядей Мишей (братом отца) решат отстёгивать молодым по десятке в месяц, а бабушка Ира отслюнит девяносто рублей на тахту.

 Бабушка к тому времени уже вернётся из Челябинска-40, где случился известный взрыв.
 Тётя Валерия, физик-атомщик, лауреат Ленинской премии, получив большую дозу, через несколько лет умрёт от болезни селезёнки.
 Перед смертью скажет, что хотела бы в больнице перечитать ещё раз мою повесть “Последний эксперимент”.
 Пообещаю принести, но так и не успею...
Дядя займётся дыхательной гимнастикой Бутейко, преодолеет болезнь и вскоре снова женится.

       После свадьбы моя жизнь изменится. Лишусь любимой своей Третьяковки, куда привыкла заходить хоть раз в неделю, кинотеатра “Ударник” с международными кинофестивалями. Да и до Университета на Моховой теперь приходилось добираться на троллейбусе.

 Дамы (свекровь и борина сестра Зоя) обычно пили за ужином чай с тортом и шоколадными конфетами, приглашали меня.
 Я же вытаскивала из кармана куртки бутылку “Жигулёвского” и воблу. Отрезала горбушку ржаного хлеба и заявляла, что вкуснее ничего быть не может.
 Шокированные дамы пеняли Борису, что у его жены замашки дворника.

       Свекровь работала экономистом, ходила на службу. А мы в свободное время вели светский образ жизни, то шляясь по гостям, таким же молодожёнам, то принимая гостей.

 В моде были походные и блатные песни, Лещенко, Козин, Вертинский и рок-н-ролл на рентгеновских плёнках.
 Потом появился магнитофон, танцы до упаду. На всё это нужны были деньги.
Борис подрабатывал на радио, я по-прежнему моталась по командировкам.
 С первых же шагов стала выбирать острые идеологические темы – борьба за человека, соотношение “Я” и “мы”.
 То съездила в Прибалтику собирать материал о “комсомольском прожекторе”. Где попала на “день совершеннолетия”, альтернативный католической “конфирмации”, и безуспешно пыталась разобраться, стоит ли их противопоставлять.
 То попросилась в далёкий экзотический “Буреполом” – в колонию для совершивших в первый раз тяжкое преступление.
 Вернулась с массой впечатлений и жалоб, которые совали мне украдкой сплошь “невинные” заключённые.
 И с потрясающими стихами шестидесятилетнего поэта, который всю жизнь вкалывал и пил, потом по пьянке подрался с приятелем. Дрались бутылками по голове. У одного - сотрясение мозга, другой – готов.
 За “неумышленное убийство” выживший заработал срок.
 И вот, вдали от собутыльников, “от жены, от детей” Одиссей наш впервые в жизни получил возможность поразмышлять в тишине и накатал свою “Одиссею”.
 Поплакав над ней, не поленилась от руки переписать в “Буреполоме” копию.
 По приезде отнесла в редакцию уже не помню какого журнала, где она благополучно затерялась.

       Поразительны были слова редактора, на которого я с упрёками обрушилась.
  - Я такими “Мёртвыми душами” на даче печку растапливаю.

       Видимо, та же судьба постигла и привезённые из колонии жалобы, которые я передала в соответствующие инстанции.
 Правда, одна тамошняя просьба всё же не осталось без последствий.
 Видный холёный бригадир, бывший директор ресторана, кажется, при Ярославском вокзале, просто попросил меня передать привет директору другого ресторана, одного из лучших в Москве.
 Для храбрости я взяла с собой Бориса.
 И пожалела, что не прихватила ещё человек двадцать – именно на такое количество персон тут же накрыли для нас шикарный “халявный” стол.

       Но мне из той поездки более всего запомнился урок в первом классе.
Убийцы, насильники, разбойники и наркоманы с букварями за школьными партами старательно читали хором по складам: “Ма-ма мы-ла ра-му”.
 Подсказывали, шалили, как дети, радуясь пятёркам и четвёркам.
       - Ба-ба е-ла ка-шу...

 И вдруг кто-то стонет на весь класс:
 
- Эх, б-ба-бу бы!

       Однажды получила от редакции почётное задание – написать приветственную статью к 14-му съезду комсомола за самого Вилиса Лациса.
Народный писатель Латвии сам приветствовать съезд отказался, но пообещал, что если м атериал будет исполнен на должном уровне, поставит свою подпись.

       Крутился тогда в журналистских кругах великий человек Лёня Гендлин, который хвастал, что за пятьсот рублей возьмёт интервью у самого Никиты.
 Я проштудировала биографию Лациса и пришла к Лёне, чтобы вместе засесть за статью.
 Он угостил меня кофе и бутербродами с икрой (кабачковой), усадил в кресло, накрыл ноги пледом. На плед положил авторучку и стопку бумаги:
       - Катай!

       Мы договорились, что Леонард со статьёй отправится в командировку за счёт редакции в Ригу, где у него полгорода родственников, и убедит классика подписать статью. Гонорар – пополам.

       Конечно, это была с моей стороны неслыханная наглость – пожилой человек, борец за социалистический путь своей страны, к тому же латыш...
 Помню, как мучилась, вспоминая своё трудное рыбацкое прошлое.
 Невероятно, но факт – Лёня вернулся с желанной подписью и поведал, что Лацис сказал, что сам бы лучше не написал.

       Статья вышла на первой полосе под моим названием: “Факел Прометея в твоих руках”.