(1964 год)
ПОКА ЖЕНА ШЛЁПАЕТ В КАРТЫ. БОРИС С ДИКТОРШАМИ ТВ АНЕЙ ШИЛОВОЙ, ВАЛЕЙ КОНДРАТОВОЙ И РЕЖИССЁРОМ АЛЕКСЕЕМ ГАБРИЛОВИЧЕМ.
Я плюнула на киношные мытарства, забрала дочку и уехала к маме на Оку.
Однако и на семейной ниве меня ждало разочарование.
Вике было четыре года, но она уже имела убеждения, видимо, привитые свекровью.
Что делать гимнастику, обливаться холодной водой и, тем более, размышлять о смысле жизни - ни к чему.
Кредо свекрови было простым и понятным “как мычанье” - надо просто двигаться по привычной колее: школа, институт, замужество, работа, дети, внуки, кладбище...
Короче, я осознала, что дети – отнюдь не продолжение родителей. Тем более, когда на них совсем не остаётся времени.
Тут у Бориса подоспел отпуск и мы, оставив Вику маме, укатили в Гагры.
Гагры в бархатный сезон были моим любимым местом на земле.
Как изрёк однажды на пляже, оглядевшись, часовщик Аркадий:
- Куда ни глянешь, везде красиво.
Наверное, именно так я себе представляла рай.
Ездили мы с Борисом чаще всего по одной курсовке за 90 рублей.
Нам выдавали набор из трёх кастрюль с продетой в ручки держалкой, куда мы трижды в день получали в столовой еду.
В одну кастрюльку наливали “от души” суп, в другую – побольше гарнира и пару котлет. Или там рыбу, курицу – заказывалось всё заранее.
В третью – компот, чай, кисель.
А на крышку сверху клали закуску – ветчину, салат, шпроты, селёдку. Иногда даже икру (не баклажанную).
То есть за девяносто рублей можно было вполне питаться вдвоём, что мы и делали. Покупая дополнительно на дешёвом южном базаре овощи и фрукты и одаривая шоколадками девушек на раздаче, чтоб не жалели супа и гарнира.
За двухместную комнату платили два рубля в сутки, а дорога на поезде в купейном вагоне туда-обратно обходилась на двоих около сотни.
То есть на триста рублей можно было вместе вполне сносно провести отпуск.
Обычная наша советская неустроенность не раздражала – всё равно это была сказка.
Она начиналась ещё на вокзале, с горящих оценивающих глаз и белозубых улыбок кавказских проводников гагринского поезда, отправляющегося, как правило, поздно вечером.
Затем мы знакомились с соседями, вместе в складчину ужинали, празднуя начало отдыха. И так сладко спалось под стук колёс...
Ночью проезжали Орёл, Курск. Сквозь сон прорывались в купе перронные огни, крики пассажиров и носильщиков.
И трепетно думалось о той самой Курско-Орловской дуге. О тех, кто здесь сложил голову, чтоб мы сейчас катились отдыхать к морю.
А утром за окном уже мелькали угольные холмы Донбасса, белые украинские хаты, пирамидальные тополя.
Потом проводник приносил чай. На платформах слышался ласковый хохляцкий говорок, продавали фрукты и всякую снедь...
И весь день не могла я оторваться от окна. Душа мурлыкала какие-то детские песни про “край родной, навек любимый”, и с каждым полустанком становилось всё теплее.
Возле Ростова высматривали Азовское море – на остановках оно плескалось иногда совсем рядом в серой дымке, и само было стального цвета.
Иногда, как летучий голландец, вырисовывалась из дымки призрачная рыбацкая лодка с застывшей фигуркой с удочкой...Но поезд трогался, набирал скорость, стучали колёса, навевая сон...
Потом, уже на рассвете, - белые вокзалы, курортная загорелая публика,
Всё выше холмы - уже не холмы, а горы, очередь в туалет в вагоне, а за окном...
- Море! – кричит кто-то.
И волшебная голубая полоска, вся в солнечных блёстках, сверкает вдали, и все кидаются:
-Где? Где?
Будто не предстоят им двадцать пять дней. Полных по макушку этого моря, солнца, шашлыков и чебуреков, экскурсий, маджари в разлив прямо на пляже. Горячей кукурузы и винограда “Изабелла”.
Помню, как однажды утром на литфондовском пляже пропала спасательная лодка, на которой по утрам выходили в море рыболовы-писатели с местными профессионалами ловить ставридку.
На берегу был страшный переполох. Я шла после купания в столовую.
Навстречу – знакомый поэт, сам не свой.
- Знаешь, что случилось?
- Да знаю, знаю, - отмахнулась я, - Лодку украли.
- Какую на фиг лодку – Никиту скинули!
Вторую часть фразы он произнёс шепотом.
На вокзале - блаженная волна раскалённого воздуха. Женщины предлагают комнаты, но у нас свои постоянные хозяева, - тётя Назия с мужем, живущие неподалёку от Литфонда.
Они уже приготовили нам комнату, а вечером накроют стол – сациви, лоби, жареные куропатки, которые хозяин сам ловил в горах, с ткемали и аджикой.
И мамалыга с сулугуни, а может, даже форель.
И кувшин собственной “Изабеллы”, и бесконечные тосты – за гостей и хозяев, за друзей и родителей, за Родину.
И, конечно, за Сталина, Царствие ему Небесное.
А утром я пойду на пляж по центральной улице (Борис ещё будет спать после вечернего застолья – ему пришлось мешать “Изабеллу” с чачей).
И остановится переполненный автобус, шофёр высунется из кабины и, сверкая антрацитовыми глазами, назначит свидание.
А едущие на работу люди будут терпеливо ждать – Кавказ есть Кавказ.
И стайка дымящих сигаретами лоботрясов у какого-то административного здания встретит меня цоканьем и ухмылочками. И я знаю, что, когда буду идти обратно, они будут так же стоять здесь.
То же цоканье, те же позы и ухмылочки...
Но в тот сезон 64-го ничто не радовало. Ни море, ни бархатное солнце, ни цоканье.
Я вдруг почувствовала отвращение ко всему, ещё не зная, что это называется депрессией.
Избегала людей, расспросов, культурных и некультурных развлечений.
Сидела на топчане у самых волн, которые время от времени окатывали ноги и живот солёной пеной. И мечтала утопиться.
Потому что жизнь не имела никакого смысла.
ПОКА ЖЕНА ШЛЁПАЕТ В КАРТЫ. БОРИС С ДИКТОРШАМИ ТВ АНЕЙ ШИЛОВОЙ, ВАЛЕЙ КОНДРАТОВОЙ И РЕЖИССЁРОМ АЛЕКСЕЕМ ГАБРИЛОВИЧЕМ.
Я плюнула на киношные мытарства, забрала дочку и уехала к маме на Оку.
Однако и на семейной ниве меня ждало разочарование.
Вике было четыре года, но она уже имела убеждения, видимо, привитые свекровью.
Что делать гимнастику, обливаться холодной водой и, тем более, размышлять о смысле жизни - ни к чему.
Кредо свекрови было простым и понятным “как мычанье” - надо просто двигаться по привычной колее: школа, институт, замужество, работа, дети, внуки, кладбище...
Короче, я осознала, что дети – отнюдь не продолжение родителей. Тем более, когда на них совсем не остаётся времени.
Тут у Бориса подоспел отпуск и мы, оставив Вику маме, укатили в Гагры.
Гагры в бархатный сезон были моим любимым местом на земле.
Как изрёк однажды на пляже, оглядевшись, часовщик Аркадий:
- Куда ни глянешь, везде красиво.
Наверное, именно так я себе представляла рай.
Ездили мы с Борисом чаще всего по одной курсовке за 90 рублей.
Нам выдавали набор из трёх кастрюль с продетой в ручки держалкой, куда мы трижды в день получали в столовой еду.
В одну кастрюльку наливали “от души” суп, в другую – побольше гарнира и пару котлет. Или там рыбу, курицу – заказывалось всё заранее.
В третью – компот, чай, кисель.
А на крышку сверху клали закуску – ветчину, салат, шпроты, селёдку. Иногда даже икру (не баклажанную).
То есть за девяносто рублей можно было вполне питаться вдвоём, что мы и делали. Покупая дополнительно на дешёвом южном базаре овощи и фрукты и одаривая шоколадками девушек на раздаче, чтоб не жалели супа и гарнира.
За двухместную комнату платили два рубля в сутки, а дорога на поезде в купейном вагоне туда-обратно обходилась на двоих около сотни.
То есть на триста рублей можно было вместе вполне сносно провести отпуск.
Обычная наша советская неустроенность не раздражала – всё равно это была сказка.
Она начиналась ещё на вокзале, с горящих оценивающих глаз и белозубых улыбок кавказских проводников гагринского поезда, отправляющегося, как правило, поздно вечером.
Затем мы знакомились с соседями, вместе в складчину ужинали, празднуя начало отдыха. И так сладко спалось под стук колёс...
Ночью проезжали Орёл, Курск. Сквозь сон прорывались в купе перронные огни, крики пассажиров и носильщиков.
И трепетно думалось о той самой Курско-Орловской дуге. О тех, кто здесь сложил голову, чтоб мы сейчас катились отдыхать к морю.
А утром за окном уже мелькали угольные холмы Донбасса, белые украинские хаты, пирамидальные тополя.
Потом проводник приносил чай. На платформах слышался ласковый хохляцкий говорок, продавали фрукты и всякую снедь...
И весь день не могла я оторваться от окна. Душа мурлыкала какие-то детские песни про “край родной, навек любимый”, и с каждым полустанком становилось всё теплее.
Возле Ростова высматривали Азовское море – на остановках оно плескалось иногда совсем рядом в серой дымке, и само было стального цвета.
Иногда, как летучий голландец, вырисовывалась из дымки призрачная рыбацкая лодка с застывшей фигуркой с удочкой...Но поезд трогался, набирал скорость, стучали колёса, навевая сон...
Потом, уже на рассвете, - белые вокзалы, курортная загорелая публика,
Всё выше холмы - уже не холмы, а горы, очередь в туалет в вагоне, а за окном...
- Море! – кричит кто-то.
И волшебная голубая полоска, вся в солнечных блёстках, сверкает вдали, и все кидаются:
-Где? Где?
Будто не предстоят им двадцать пять дней. Полных по макушку этого моря, солнца, шашлыков и чебуреков, экскурсий, маджари в разлив прямо на пляже. Горячей кукурузы и винограда “Изабелла”.
Помню, как однажды утром на литфондовском пляже пропала спасательная лодка, на которой по утрам выходили в море рыболовы-писатели с местными профессионалами ловить ставридку.
На берегу был страшный переполох. Я шла после купания в столовую.
Навстречу – знакомый поэт, сам не свой.
- Знаешь, что случилось?
- Да знаю, знаю, - отмахнулась я, - Лодку украли.
- Какую на фиг лодку – Никиту скинули!
Вторую часть фразы он произнёс шепотом.
На вокзале - блаженная волна раскалённого воздуха. Женщины предлагают комнаты, но у нас свои постоянные хозяева, - тётя Назия с мужем, живущие неподалёку от Литфонда.
Они уже приготовили нам комнату, а вечером накроют стол – сациви, лоби, жареные куропатки, которые хозяин сам ловил в горах, с ткемали и аджикой.
И мамалыга с сулугуни, а может, даже форель.
И кувшин собственной “Изабеллы”, и бесконечные тосты – за гостей и хозяев, за друзей и родителей, за Родину.
И, конечно, за Сталина, Царствие ему Небесное.
А утром я пойду на пляж по центральной улице (Борис ещё будет спать после вечернего застолья – ему пришлось мешать “Изабеллу” с чачей).
И остановится переполненный автобус, шофёр высунется из кабины и, сверкая антрацитовыми глазами, назначит свидание.
А едущие на работу люди будут терпеливо ждать – Кавказ есть Кавказ.
И стайка дымящих сигаретами лоботрясов у какого-то административного здания встретит меня цоканьем и ухмылочками. И я знаю, что, когда буду идти обратно, они будут так же стоять здесь.
То же цоканье, те же позы и ухмылочки...
Но в тот сезон 64-го ничто не радовало. Ни море, ни бархатное солнце, ни цоканье.
Я вдруг почувствовала отвращение ко всему, ещё не зная, что это называется депрессией.
Избегала людей, расспросов, культурных и некультурных развлечений.
Сидела на топчане у самых волн, которые время от времени окатывали ноги и живот солёной пеной. И мечтала утопиться.
Потому что жизнь не имела никакого смысла.