(конец семидесятых)

       А где нам взять такие окна?
И тут у меня рождается идея – списанные рамы от электричек!
 Когда-то ими торговали за бесценок деповские ребята, я приобрела для теплицы.

Но теплица может обойтись плёнкой, а для дОма такие вполне подойдут. И по размеру, и стекло прекрасное, и прокладки резиновые...
- Но как же их навешивать? – хлопают глазами мои студенты.
- Не надо ничего навешивать! - ору я, - Сделаем раздвижными, на полозьях, чтоб с южной стороны – почти сплошняком стеклянная стена. И на лоджии - стекло.
А ещё сделаем три окна с двойными постоянными рамами и узкой открывающейся фрамугой.
У нас таких навалом.

       Видя, что студентикам моё “ноу-хау” недоступно, прихожу в отчаянье.
А тут ещё выясняется, что балконная двойная дверь на лоджию не подходит по высоте. И они интересуются, что же теперь делать? То ли потолок поднимать, то ли пол опускать?

       Решение откладываем до понедельника.
А я уже в который раз бегу к Антону Васильевичу, умоляя прийти и хотя бы что-то посоветовать. По профессии он – кузнец, а по слухам – мастер на все руки.
Но калымить наотрез отказывается из-за больных ног, отмороженных ещё на фронте.

       - Вот не знаем, то ли пол опускать, то ли потолок поднимать, - причитаю я, когда дед всё же приковылял на злополучный второй этаж.

       История с балконной дверью так описана в “Дремучих дверях”:

       - Ладно, щас прорубим. Струмент какой есть?
       - Да вот, в ящике.
       - Ладно, иди пока, погуляй часок-другой...
       Когда Иоанна вернулась из магазина, дед курил беломорину, а дверь стояла на месте.
Пол и потолок – тоже.
Иоанна протёрла глаза – дверь ничуть не изменилась, лишь укоротилась, будто по волшебству.
Где, каким образом? Никаких следов.

       - Дед, как ты это сделал?
       - А чего там робить-то?

       Посидели, выпили.
       - Дед, иди ко мне работать. Тебе ничего тяжёлого делать не придётся, ты только этими чайниками командуй. А, дед?

       - На кой они мне – вон понашлёпали чего! Один хрен, что горшками командовать. Надумаю – один возьмусь. Пособишь, коли что?

       - Дедуля, миленький, конечно, пособлю!
       И чмокнула в небритую седую щёку.

       Дед спас её – он действительно умел всё.
Приходил в восемь, уходил в пять.
В час они обедали – и стопку.
По окончании работы – ещё стопку, с огурчиком.
Брал он немного – всего двенадцать рэ. в день, работал степенно, добросовестно и требовал лишь одного – чтоб его не торопили.

Она не уставала удивляться, какие чудеса он выделывал на своих больных ногах.
За зиму они практически вдвоём произвели всю внутреннюю отделку дома.
Иоанна не только помогала, но и училась, восхищаясь, как легко он находит выход из, казалось бы, самых безвыходных ситуаций.

Вытянуть нужную неподъёмную балку из штабеля, забить в недоступном месте гвоздь, положить кафельную плитку на обитую оргалитом перегородку - (чего мудрёного, рабицу прибить, и на раствор)".

       Дед действительно меня спас, хоть по жизни всё было не совсем так.
  У него, разумеется, были подручные.
У меня всё время кто-то проживал из лимиты - иногородние, изгнанные жёнами за пьянку и прочие бедолаги.
Нанимались поработать, ничего толком не умея, да так и оседали.
Ели, спали, пили и помогали в стройке по мере надобности – что-то перетащить, поддержать, прибить, выкопать.
Боже, сколько их здесь перебывало после Женьки Мартынова!

Потом кто-либо их подбирал - как правило, одинокие женщины.
Неприкаянные исчезали или насовсем, или на время, когда после очередного возлияния их опять выгоняли.
И они возвращались туда, где можно было спать неодетым на раскладушке, где всегда подавали горячие щи, картошку или кашу, крепкий чай.
И наливали стопку-другую, в зависимости от ситуации.

 

Снег. Полночь. Поиск. Интернет.
И муж ворчит:
 - Мешает свет!
Запрос - ответ, мой клик - ответ,
Кружит волан. Перо - просвет.

Но вдруг виденье:
Душно мне,
Рюкзак потёртый на скамье.
Июль, убойная жара.
И опостылела игра.

Но, как в кошмарно-сладком сне
Летит волан - к нему - ко мне.
К нему - ко мне...

- Охрана тут, а не притон,
Кончай швыряться в бадминтон,-
Грозится сторож на ходу.

Нам - хоть бы хны,
Мы как в бреду.
 
Мы знаем - кончится игра -
И разлучимся навсегда.
Не в том мы месте, в разный час -
Ведь смены разные у нас!

Автобус пыльный "наших" ждёт,
Сейчас на станцию свезёт...
А их ссадили у ворот -
Там регистрация идёт.

Но в мире только ты да я,
Да колченогая скамья,
Где твой потрёпанный рюкзак,
Всё не отдышится никак.

Да мой облезлый чемодан
Глазеет, как кружит волан...

И нет предела той игре -
К тебе - ко мне, ко мне - к тебе.

Всё как в кино - вдали гамак,
С открытой пастью твой рюкзак,
Свалившись вдруг, об землю шмяк -
А на боку:
 "Баженов Мак."

Не "Мак.", а "Макс.".
То бишь Максим.
Но рассердилась я:
 Шут с ним!
Влюбилась, дура, - вот беда!
Искать не буду никогда.

Блажь, наважденье, полный бред.
Иду-ка спать.
 Муж гасит свет.
Но пальца с мыши уж не снять.
Максим...
 Давно не 45...

Особые приметы? - Нет.
А впрочем,..
 - вновь врубаю свет.

Конечно, как же... нет, постой...
Играл он левою рукой!

Вот хохма - через тыщу лет
Колбасить ею интернет.
И всю Вселенную смеша:
- Мне нужен дед Максим.
Левша!

Спешит волан на поиск мой,
Он облетает шар земной...
Земля качает головой:
- Давно не значится такой.

Исчезло место, пробил час -
Ведь смены разные у вас...

Но вновь летит мой клик в туман,
Он птицей бьётся об экран,
И зависает в тишине,
В своей последней кривизне,
В прозрачно-стылой белизне.

Там наше место, день и час,
Ведь вечность общая у нас.
Вернётся там в блаженном сне
Волан к тебе.
И вновь - ко мне...

 

25 июля - годовщина смерти великого поэта.
Вечная память тебе, Володя!

   *   *   *

Высоцкий пел, как Глас в горах,
Дробясь о скалы снова, снова,
Молил:
- Пока я не иссяк,
Пошли мне, Господи, второго.

"Не сотвори себе кумира" -
Нам завещал Спаситель мира,
И все ж (признаюсь, не тая),
Кумиров сотворила я.

Один был вождь крутой породы,
Пред ним склонялися народы,
На плаху шли, в огонь и в воду
За деспотичную свободу.

У ног лежат короны, троны,
Ему внимают миллионы,
Но шепчет он:
- Слабеет плоть,
Второго мне пошли, Господь!

Другой кумир мой был поэтом,
Гулякой грешным, но при этом
Нездешний свет его венчал.
Народ любил и величал
Того, чья песнь - глоток с похмелья,
Молитва с верой во спасенье:

- Потише, кони. Край земли...
Второго мне, Господь, пошли.

Побойтесь Бога, о кумиры,
Властители бича и лиры,
Счастливцы - что вам было надо,
Какой еще с небес награды?

Эх, если б мне в земной юдоли
Хоть каплю их завидной доли.
Одна в кромешной тишине
Молю:
- Пошли второго мне!

Вдруг стон в ночи. Неужто Он?
Спаситель. Сам. Святое Слово.
В венце кровавом, изможден...
- Свершилось... Но...
 Но нет второго...

Высшие Сценарные Курсы при Государственном Комитете по Кинематографии.
(1962 год)

НА СНИМКЕ: НА ЗАНЯТИЯХ. В ПЕРВОМ РЯДУ: ЮЛИЯ ИВАНОВА И МАКСУД ИБРАГИМБЕКОВ.
ВО ВТОРОМ РЯДУ ВТОРОЙ СЛЕВА - ИЛЬЯ АВЕРБАХ, ВАДИМ МИХАЙЛОВ И ОЛЕСЬ АДАМОВИЧ.

       Тем летом 62-го, казалось, весь Дом Литераторов ринулся поступать на Высшие Сценарные Курсы, только что организованные при Министерстве культуры и Союзе работников кинематографии СССР.

 Условия были шикарные – занятия в Доме Кино напротив, просмотры лучших отечественных и зарубежных фильмов плюс фантастическая по тем временам стипендия – 120 рэ.

 Предполагалось набрать по нескольку человек от каждой Союзной республики, всего около пятидесяти мест. Из них москвичам, кажется, предоставлялось три.
 Короче, шансов практически не было, но я всё же сдала документы и свои напечатанные работы (предварительно был отборочный творческий конкурс).
 И с радостным изумлением узнала, что допущена к экзаменам.

       Вначале мы должны были написать рецензию на просмотренный фильм.
 Затем – прямо в зале сочинить новеллу на заданную тему, где проявилось бы твоё кинематографическое видение.
 И, наконец, - собеседование, на котором следовало продемонстрировать почтеннейшей комиссии свой духовно-культурный уровень.

       С рецензией было легче всего.
Нам показали запредельный фильм Файнциммера под названием “Ночь без милосердия”.
Я озаглавила работу “Фильм без милосердия” и разнесла по кочкам.
 Мол, нельзя после “Баллады о солдате”, “Летят журавли” и “Мир входящему” снова потчевать продвинутого советского зрителя такой низкопробной стряпнёй о войне.
За рецензию получила “отлично”.

       На следующем испытании были заданы три темы киноновелл: “Зависть”, “Ревность”, “Ночь без сна”.
 Я выбрала последнюю, решив взять за основу ту реальную бессонную ночь с оголтелым командировочным Ромео, когда я героически отвергла все мыслимые и немыслимые приставания и посулы, оставшись верной мужу.
 Надо было как-то встряхнуть, шокировать рецензентов, не уронив “морального облика”.

       Рядом за экзаменационным столиком сидел грустный смуглый юноша и грыз ручку.    Потом решительно написал:
“Небо было похоже на серую извёстку”.
 Я не удержалась, прочла, скосив глаза, и стала ждать продолжения.
 Он посидел минут пять, затем вышел и больше не вернулся, оставив “серую извёстку” на столе.
На обратной стороне было крупно написано: “Зависть”.

       А у меня получилась, вроде бы, славная комедия.
 Правда, про “телегу” я написать не успела – время вышло. Но всё равно, когда я спросила о результатах члена комиссии, знакомого своего Валю Ежова (сценариста фильма "Баллада о солдате", вместе в преферанс игрывали), тот хохотнул:
       - Это где баба всю ночь динамо крутит? Вслух читали.
 Что ж ты так, мужики обиделись, поставили пятёрку с минусом.
 Или четвёрку с плюсом, не помню.

       Всё правильно. Пятёрка по поведению, минус – за “динамо”.

       Невероятно, но у меня появились шансы!
 Перед последним экзаменом – собеседованием, проглотила для храбрости сразу две таблетки, которыми мама пичкала меня ещё во время студенческих сессий, потому что я всегда тряслась.
 Таблетки подействовали. Я точно рассчитала момент, когда комиссия совсем сомлела от жары и республиканских кадров, и свежим ветром ворвалась к ним. Шалая и раскрасневшаяся от маминых таблеток, в небесного цвета платьице, с загорелыми руками и коленками.
 С ловко загримированной физиономией и светлой начёсанной гривой – а ля Бриджитт Бардо.

 Взмахнула приветственно белой сумочкой с ремешком через плечо, плюхнулась на стул и, нагло уставившись в голубые глаза Алексея Каплера, председателя комиссии, представилась:
       - Юлия Иванова.

       Я очень боялась, что меня спросят про Дзигу Ветрова, как предыдущего абитуриента. О котором тоже понятия не имела.

       Каплер улыбнулся.
 Я тогда не знала, что его теперешнюю жену тоже зовут Юлией. Поэтесса Юлия Друнина, впоследствии покончившая с собой, не выдержав развала России.

 Я смотрела на него и думала, что этого человека любила дочь самого Сталина!
 Ничего, симпатичный, но дочь Сталина...

 Я вспомнила, как более десяти лет назад, когда отчим получил Сталинскую премию, а потом по этому роману поставили оперу и была премьера, мне показали в антракте стройную красивую девушку с гладко уложенными рыжими волосами и строгим лицом. Сказав, что это Светлана.
 Рядом с ней ошивался какой-то тип, а она, скользя невидящим взглядом по нему и толпе, была настолько откровенно погружена в себя, в какой-то свой мир, не имеющий никакого отношения к данной тусовке, что я потом перед зеркалом долго играла “в Светлану”.
 Пытаясь изобразить это её вызывающее: “существую лишь я и мои ощущения”.
 Но у меня ничего не вышло.

       - Ну и чем товарищ Иванова собирается осчастливить советский кинематограф? – спросил Каплер.
Люся Каплер.
Неужели дочь Сталина тоже звала его “Люсей”?

       И тут меня понесло. Я стала выдавать самые убойные сюжеты, которые когда-либо приходили мне в голову, или услыхала от кого-то – всё подряд.
Трагические, шокирующие, смешные, абсурдные...

 Трещала без умолку, пересказывая то эпизоды своих командировок, куда вошли, конечно, и съёмки в совхозе “Россия”, и урок чистописания в Буреполоме, и байка про фельетон о безобразиях в Егоровском районе.
Который при проверке оказался Егорьевским.
 Назревал скандал, газета собралась писать опровержение и извиниться, под кем-то уже качалось кресло...
Как вдруг из Егоровского района бац телеграмма: “Признаём свои ошибки”.

       Комиссия пересмеивалась, переглядывалась. Сдержанно улыбался изысканно-томный Маклярский, будущий директор Курсов.
 Каплер выводил какие-то иероглифы на широком машинописном листе.
 Сейчас спросит про Дзигу Ветрова...

       И я в ужасе начала излагать свежий семейный сюжет про билеты на Баха и бутылку коньяка, зарытую в сугробе возле консерватории.

       Как только дошла до “снегоочистителей”, Каплер, вытирая голубые свои глаза кончиком платка, замахал мне рукой в сторону двери.

       Я растерянно замолчала, не понимая, что это значит.

       - Пошла отсюда! – уже совсем грубо рявкнул кто-то из комиссии, и я выкатилась.

       - Чего спрашивали? – окружили меня представители союзных республик.
 А я осознаю, что ничего не спрашивали. Потому что не дала комиссии рта раскрыть.
 Что же теперь будет?
Дёрнуло меня принять две таблетки!

       Через несколько дней мучительного ожидания нахожу себя в списке “счастливчиков” и вскоре получаю удостоверение под номером 13.

 На фото – новоиспечённая сценаристка с шалыми, подведёнными “под Бриджитт” глазами и взбитой копной светлых волос.