Плакат из Интернета

(1985 год)

 Начало смутного времени под названием “перестройка” вспоминается как череда странных новостей и событий...
То шокирующих, то, вроде бы, незначительных, но так или иначе возвещающих (я это мистически чувствовала) о некой грядущей катастрофе.
Как тихие сполохи зарниц в ту душную летнюю ночь, когда я спешила от станции домой, молясь – только бы успеть!
  Но куда бежать из собственной страны, на которую невесть откуда надвигается землетрясение?
Разве что по-собачьи выть да лаять…

  Хуже всего, что почти все вокруг, во всяком случае, домашние, знакомые и соседи или ничего не замечали, или, ликуя, приветствовали “свежий ветер перемен”.
Которые вершил симпатяга с кровавой отметиной на лысине.
  “Что они творят?” – эта мысль всё чаще принуждала меня выползать из “астрала” и мучительно искать хоть какое-то приемлемое объяснение и оправдание происходящему.

Перемены, безусловно, были необходимы – кто ж с этим спорил!
Застой, идиотизм, мертвечина, разложение, перерождение и всё такое.
И властей, и народа, потому что “рыба тухнет с головы”.
Но нужно было укреплять, завинчивать, расставлять повсюду новые кадры...
И лишь затем, имея чёткий позитивный план, осторожно отпускать гайки, давая людям инициативу.
Менять не главный курс, а команду, которая бы этим курсом следовала.

Но вместо этого...

  Однажды вечером привычно включила “Свободу” – её уже перестали глушить.
“Горбачёв позвонил в Горький Сахарову и сказал, что тот может вернуться в Москву!"   
  Балерине Наталье Макаровой, невозвращенке, разрешили посетить родной Ленинград.
“Это фантастика, я не верю до сих пор”! – воскликнула балерина”.

  Вроде бы ничего такого, мир не перевернулся.
Но для меня, сидевшей в кресле со стареньким ВЭФом на коленях, он именно “перевернулся”.
Что-то случилось со временем...
Оно вдруг с бешеной скоростью промоталось передо мной вперёд, как на кассете.
И в этом беспорядочно-визгливом хаосе будущих событий я каким-то глубинным оком прозрела и крушение страны, и всеобщие раздрай, ложь и предательство.
И грязные кровавые лавины – то ли природные, то ли символические.
И жуткие кривляющиеся маски из ночных кошмаров, и вакханалию обнажённой плоти, и серые лица побирающихся детей…

  - Что с тобой? – Борис тряс меня за плечи.

  Я сказала, что увидела будущее и что оно ужасно.
  Но всё ерунда, потому что такого не может быть.

- Чего “такого”?

- Будто русских станут гнать из других республик, а Черёмушки потребуют суверенитета от Москвы.

  Это были самые оптимистические из “прозрений”.
Но я от них отмахнулась, - мало ли что привидится в полнолуние! Этого не может быть никогда.
  И до последней минуты, когда самое мрачное и невероятное стало сбываться, прятала голову под крыло.

  Да и что я, без пяти минут пенсионерка, давно оторвавшаяся от светской и вообще мирской жизни, могла сделать?
Новые батюшки, к которым обращалась с вопросами и недоумениями, мои тревоги не разделяли, рекомендуя спасать себя и семью, поститься и молиться, положившись на волю Божию.
  К тому же, стали ремонтироваться и открываться храмы, разрешили печатать религиозную литературу, крестить младенцев...
То есть надо бы однозначно возносить Богу хвалу.
Даже поговаривали о возможности восстановления храма Христа Спасителя, что само по себе звучало как дивная сказка.
Я в восторге пожертвовала на эту мечту тысячу рублей.
Никогда б не поверила, что через десять лет храм действительно восстановят.
А ещё более не поверила бы, что ни разу у меня не появится желание зайти туда.
  Что, проезжая мимо на троллейбусе, буду разглядывать его с холодным интересом, как музей, макет – и только.

  Да и лично у меня в конце восьмидесятых-начале девяностых повода для уныния не было.
Дома всё более-менее спокойно, книга продвигается - благо окрылила надежда её опубликовать.
В Польше в 89-м впервые издали “Последний эксперимент” отдельной книжкой.

Неплохо теперь зарабатывалось и на цветах - тут я стала уже почти профессионалкой и постепенно перекочевала с вокзала на рынок, поладив с царящими во фруктово-цветочных рядах азербайджанцами.
  Нам, двум-трём русским “дачницам”, дозволено было торговать, как они говорили “ромашками”. К коим причислялись и тюльпаны с нарциссами, и георгины с гладиолусами, и астры с “дубками” - мелкими хризантемами.
Строгое табу лежало лишь на розах, даже со своего сада, на каллах, на крупных привозных хризантемах и прочем “серьёзном” товаре.

  Вокруг продолжало твориться что-то несусветное – исчезали с прилавков самые привычные вещи – мыло, сахар, сигареты, или, страшно сказать, сама водка.
  Появились талоны, длинные очереди с перебранками и драками. Потом прилавки и вовсе опустели.
Никто ничего не мог понять.
  Вернувшись с рынка, я кидалась к ящику за газетами и к телевизору.
Стыдно признаться, но в то время занимал меня, в основном, вопрос финансовый – на сберкнижке лежало 15 тысяч, в то время сумма немалая, заработанная, можно сказать “потом и кровью”.
  Насколько я поняла, слушая и читая всяких “экспертов”, трудовым моим сбережениям грозила серьёзная опасность.

  Между тем, хоть цветочно-рыночный сезон и заканчивался, было ещё много неотложных дел в огороде, посадка луковичных и всё такое.
В общем, “созрела” я лишь к ноябрю – пошла в сберкассу и забрала весь вклад, оставив на счету трёшку.

  Это было по тем временам весьма “круто” – никакой паники вокруг.
Рыбки плавали себе в пруду, увиливая ловко от наживок и сачка – мол, всё равно слабО всех поймать.
“Простейшей как мычание” мысли, что из пруда можно просто выпустить воду и побросать съедобное содержимое дна на сковородку, ни у кого не возникало, – граждане ещё верили власти.
  Мои попытки поделиться опасениями с домашними и знакомыми вызывали в лучшем случае усмешку, а то и негодование – как же такое может быть?
  Наоборот, сейчас как раз за всякое номенклатурное жульё возьмутся, чтоб людям лучше жилось.
Ну не сразу как в Америке, так пусть хоть как в Финляндии.
Все пребывали в какой-то эйфории, будто на воландовском сеансе магии с грандиозными разоблачениями и даровым забугорным ширпотребом.
Скопом проклинали “засидевшихся коммуняк” и жаждали от новых слуг народа халявных червонцев с неба.

  Пришлось выбираться из финансового аквариума в одиночку, причём весьма доморощенным способом. Поскольку доллары тогда покупать было рискованно, а к золоту и антиквариату, как к предметам роскоши, у меня выработалось стойкое табу за годы добровольного отшельничества.

Короче, я не придумала ничего лучше, как каждое утро ездить к открытию в ГУМ, где ещё выбрасывали к концу года “дефицит”. Занимать сразу несколько очередей, исписывая руки чернильными номерами.
Набивать покупками пару дорожных сумок и рюкзак через плечо и затемно тащиться домой на электричке по осенней хляби, страшась разбойников.

Бог миловал, хотя это “спасайся, кто может” продолжалась не менее двух недель.
Я скупала всё подряд: постельное бельё, лён, хлопок, ситец, всевозможные импортные ткани...Дефицитную посуду, часы, электронную бытовую технику, включая компьютер, - им мы тут же расплатились с другом из Чехословакии, к которому как-то ездили гостить.

Сваливала в сумки французские духи и турецкие кремы для бритья, отечественную перламутровую губную помаду и тени для век, кассеты для видака и магнитофона, мельхиоровые позолоченные ложки, меховые шапки и воротники.

  В ГУМе, как всегда, было много приезжих, граждане сметали с прилавков всё более-менее стоящее.
Однако никакой паники.
Мелькали одни и те же лица – и спекулянты, и просто охотники “разжиться дефицитом”, который обычно выбрасывали в конце года.

Я приобрела здесь знакомых – вместе было легче “держать” сразу по несколько очередей.
   
  Ну и, само собой, “митинговала”, предрекая, что ничего путного от свежего ветра перемен не жду. Поэтому надо покупать “ва-банк” и при этом спешить, потому что “через полчаса вашей даме будет сто лет”.
И опять мне никто не верил, поднимали на смех. А однажды чуть не поколотили как недобитую коммунистку, проникшую в светлые демократические ряды покупателей, чтоб сеять панику.
Я обозвала баб “клухами” и ретировалась с авоськой “печени трески”, цена которой вскоре подскочит во много раз.

  Спустя полгода встречу в метро одну из “клух”.
Она заключит меня в объятия и воскликнет, что всю дорогу обо мне вспоминает и клянёт себя, что тогда не послушалась.
Попросит прощенья, ежели обидела, и шепотом поинтересуется, откуда я всё знала, какая такая у меня лапа в верхах.
  И даст свой телефончик – ежели что ещё пронюхаю об ихних вероломных замыслах, чтоб не помнила зла и предупредила.
Хотя, впрочем, спасать лично ей уже почти нечего – плакали денежки на квартиру.

  Под занавес я приобрела в коммерческом ларьке джинсы и турецкую кожаную куртку.
Куртка стоила, как сейчас помню, три тысячи.
Примерять пришлось в закутке, у меня от волнения руки не слушались, купюры рассЫпались.

Подбирала их в страхе, что продавец огреет сзади по башке, а труп запихнёт в одну из пустых коробок. Чтоб к ночи вывезти куда-нибудь на свалку, оставшись и с моими тремя тысячами, и с турецкой курткой.

  Новоиспечённым буржуям я не доверяла.

Обошлось.
Итак, оказавшись без гроша и с грудой распиханного по шкафам и углам “дефицита”, я стала приставать к Борису, у которого тоже было кое-что на книжке, с предложениями помощи, пока его финансы не спели романсы.
  Надо сказать, что мой супруг был, пожалуй, единственным человеком, который, хоть и часто роптал, и крутил в мой адрес пальцем у виска, в конечном итоге всё же оказывался попутчиком.

  Короче, он вручил мне три своих тысячи и пришлось потолкаться в ГУМе ещё пару дней.
Полторы тысячи мой благоверный утаил, за что впоследствии и поплатился.

  Оставались ещё облигации так называемого “золотого займа”.
Мы отправились в ту самую сберкассу, где я оплачивала когда-то штраф за лишние метры, и получили взамен облигаций энную сумму.
На которую в ближайшем магазине мы купили пару больших картонных коробок с красными пачками индийского чая по 36 рэ за пачку.

  Это у меня врождённое. Помню номера машин, телефонов и цены.

  А вскоре всё грохнулось.
Жидкость из водоёма выпустили, рыбками закусили и вновь наполнили водой, накидав других наживок – всяких там ваучеров и “полей чудес”.
Где господ-товарищей призывали закапывать оставшиеся золотые, суля наутро обросший червонцами куст.
Было совершенно ясно по размаху телевизионной и газетной рекламы, что за мелкотой типа Алисы и Кота стоят новые хозяева Кремля.
Карабасы-барабасы, которые не замедлят, в свою очередь, ободрать раскатавших губы котов и Алис вместе с толпами Буратин и прочих кукол.
Но об этом ниже.

На фотке: - Ну что, Альма, как тебе новая жизнь?


(конец семидесятых)

       Похоже, новое название сценария - “Завтра, после моей смерти” стало символичным для перспективы реализации большинства моих творений.

 Ну что ж, хотя бы приносило деньги...
И вместо “паучка” я купила себе старинный письменный столик с инкрустациями, который тут же потребовал новую спальню.
 В мебельном такую приглядела– “Людовик 14-й”, не больше, не меньше. Но продаже он почему-то не подлежал – только для дипкорпуса и нашей элиты по спецразрешению.
 Огромная белая кровать с обивкой вишнёвого шёлка в мелкозолотую розочку, вместительный шкаф и трюмо под старину, с золотистой отделкой и золотыми ключиками, пара тумбочек и пуфик с резными ножками.
Я возжелала этого “Людовика” и пилила Бориса, пока он не отправился к самому Трегубову, начальнику Главного управления торговли Мосгорисполкома, о котором когда-то что-то писал.

 Трегубов санкцию дал. И вот заветный оплаченный чек у меня в кармане.
Доставка магазинная, но сборка...
 Я так устроена, что помню все цены со времён полбуханки хлеба, которую мы с бабушкой купили на послевоенном химкинском рынке за сорок пять рублей.
 “Людовик” стоил две тысячи сорок, запакованный в ящиках. А за сборку его магазинные ребята потребовали десять процентов. То есть две месячных редакторских зарплаты.
 Мы, само собой, отказались.
 Привезли ящики домой, распаковали. Всё бы ничего, но в деталях какие-то странные углубления, нужна специальная отвёртка. Позвонили соседу Володе, капитану дальнего плавания.
       - Пару пузырей нам с Борисом поставишь?
       - О чём речь!..

       За несколько часов спальня была собрана и обмыта.
 На сэкономленные деньги я купила старинную картину “Цыганка с бубном” и повесила над трюмо. А на кровать “Людовик” водрузила покрывало в мелкую розочку под номером 565 484.
 Так я отметила похороны своего очередного несостоявшегося фильма.

       Периодические безумства хоть в какой-то мере помогали отвлечься от этого кошмара. Осознания своей полной беспомощности в руках имеющих власть людей, начиная с режиссёров и кончая начальством всех уровней.

Написала я у нас в “Экране” документальную короткометражку о знаменитой когда-то гимнастке Урбанович. Сценарий приняли, включили в план, назначили никому не известного режиссёра. (Не хочу называть фамилии, потому что теперь-то он достаточно известный).
 Я понимаю мальчика, он воспользовался моим сценарием как трамплином, чтобы попасть в план. У него были совсем другие намерения, и снял он свой, действительно очень талантливый фильм про совсем другого тренера по гимнастике.

 По договору я имела право на сто процентов (сценарий не реализован по не зависящим от автора причинам), и упёрлась: - деньги на бочку.
 Я научилась жёсткости.
 Впоследствии мне это припомнили, когда отсрочили приём в Союз Кинематографистов – мол, получила деньги не за свой сценарий.
 Но мне было плевать, больше я в Союз заявлений не подавала.
 Вступила в Комитет Литераторов, чтобы шёл стаж, и успокоилась.

Деньги и связи всё уверенней “правили бал” в “нашей юной прекрасной стране”, надо было только изловчиться делать их, где возможно.
 Так что “перестроилась” я задолго до Горбачёва и постепенно поняла, что гораздо “надёжней, выгодней, удобней” торговли пером иные способы заработка.

       Трегубов ещё однажды всплывёт в нашей жизни, когда Борис придёт его просить о “Волге”.
 В приёмной будет сидеть расстроенный Ролан Быков, присмотревший себе мебельный гарнитур за энную сумму, который, как ему сказали в магазине, “уже выписан”.
 По слухам, мебель на днях должна была подорожать вдвое, и Быков высказал трегубовскому помощнику подозрение, что продавцы нарочно придерживают гарнитур, чтобы продать подороже.

 Борис изобразил, как помощник всплеснул руками, округлил глаза и воскликнул:
 - Что вы, разве может такое быть? Это же обман народа!
 У него был потёртый ремень и стоптанные туфли – тоже, как и коллекционер Вишневский, оказался одним из богатейших людей в Москве.

       Не ведаю, чем кончилась эпопея с гарнитуром, но Борису Трегубов сказал:
  - Потом, поезди пока на Жигулях.
  И подписал соответствующую бумагу, чему мы всё равно были рады.
 А через некоторое время Борис, зайдя к приятелю, у которого была “кремлёвка”, попросил разрешения позвонить в Главное управление торговли, чтоб напомнить насчёт “Волги”.
Тот разрешил.
       - Кому звонить-то?
       – Трегубову.
      – Клади трубку, Боря. Дядя пошёл на посадку.

       Так и случилось.
 “Волгу” мы купим перед самой “перестройкой” – честно, дали от АПН.

       Вот я и буду метаться между “Людовиком”, приёмной антиквариата на Октябрьской, Останкинскими коридорами, пишущей машинкой и дачным “концлагерем”, в котором всё ужесточался каторжный режим, прибавлялось работы.

 С ранней весны приходилось пахать и сажать, развозить “торф, песок, навоз” под разрастающиеся деревья и кустарники, добавлять смесь в проваливающиеся грядки. Полоть, перестраивать, пристраивать.
 К тому же я ещё и кур завела для полного счастья, соблазнившись дешёвым зерном и комбикормом – всё это часто привозили в посёлок.

*   *   *

Брижит Бардо
Творит добро
Давным-давно,
Давным-давно -
Она спасает ОТ людей
Слонов, тигрят и медведей.

И Депардье вершит добро,
Решив спасти своё бабло
От галльских птиц и носорогов
И от кусачих их налогов.

Ему родней теперь берёзы,
Снега, трескучие морозы...
Тулуп, ушанка, пара унт -
И тьфу на этот "русский бунт"!

Господь, Россию пожалей -
Пошли нам с Неба "депардей" -
Спасти оставшихся
ЛЮДЕЙ...