(конец семидесятых)

 Я по-детски нетерпеливо ждала скорого чуда.
 И оно явилось в лице женщины, снимавшей дачу на соседней улице. Назовём ей Инной.

 Мы были едва знакомы, поэтому её внезапный ко мне визит, да ещё с чемоданом, удивил. Инна сказала, что ей надо срочно уехать на месяц-другой.
 За дачу она расплатилась, вещи пока там побудут. Да и вещей этих – постельное бельё и посуда.
 А вот чемодан она просит разрешения пока оставить у меня. Был ей на сей счёт то ли сон, то ли знак свыше. Потому что в нём самое дорогое, что у неё есть, и ни в коем случае не должно пропасть.

Чемодан был тяжеленный.

- А что здесь? – спросила я не без опаски.

- Книги. Вот ключ. Если хочешь, можешь почитать.

Чемодан я открыла в тот же вечер.
 Там действительно лежали бесценные и недоступные в конце семидесятых сочинения святых отцов (Максима Исповедника, Иоанна Лествичника, Исаака и Ефрема Сирина, Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника, Филарета Московского и других).
 Всевозможные жития и толкования, “Добротолюбие”, “Исповедь” Блаженного Августина.

 И русские религиозные философы от Хомякова и Владимира Соловьёва, Евгения Трубецкого и Сергия Булгакова до Павла Флоренского и Николая Бердяева.

Я впилась в них и, забросив все дела, читала запоем.
Умирая от ужаса, восторга и бессилия постичь.
 Обливаясь слезами и ледяной водой, чтоб хоть как-то остудить терзающую меня лихорадку.
 Конечно же, в первую очередь “набросилась” на философов.
И лишь потом поняла, что у “отцов”, в сущности, о том же самом, только гораздо проще.

Они воистину были о “самом-самом”...
Ответы на эти вопросы, того не ведая, я искала всю жизнь.
 Поначалу пробовала конспектировать. Переписывала целые страницы, потому что всё казалось важным. Потом сдалась.
 И, когда Инна вернулась, взмолилась не забирать их у меня на любых условиях.
 Потому что и я, и мы все – слепые котята.
 Что надо немедленно написать книгу, лучше в художественной форме. Скажем, о пути человека к Богу. Где доступно и сжато довести главное до ума и сердца…

Инна улыбнулась и сказала, что давно это делает, хоть и не в художественной форме. Печатает на машинке, составляет брошюрки по темам и развозит по церквам, где батюшки их раздают прихожанам.
 Рассказала про типографию, которая в своё время вовсю печатала такую литературу, включая молитвенники, Евангелие, сведения о праздниках и таинствах.
 Но затем была внезапно прикрыта. Людей начали арестовывать.
И тогда она, захватив с собой лишь этот чемодан и кое-какие ценности, исчезла из собственной квартиры в центре. А теперь вынуждена искать по углам пристанище. Потому что за ней следят и хотят схватить или убить.

 В последнее не очень-то верилось.
Тогда она поведала в доказательство несколько воистину леденящих кровь мистических историй из личной жизни, тоже достаточно невероятных.

Но когда одна из первых московских красавиц и модниц, жена известнейшего человека, вдруг после некоего потустороннего переживания (по словам Инны, ей было показано “вечное ничто”, ад) резко рвёт с прежней жизнью, скитается по монастырям и церквам, жертвует все личные деньги на храмы, - какие ещё нужны доказательства?

Короче, Инна поселилась у меня.
 Она велела прежде всего купить тяжёлые светонепроницаемые шторы на окна. И, когда кто-либо приходил, затаивалась в своей комнате на втором этаже, стараясь не двигаться, чтоб не скрипели половицы.
 Из дому выходила крайне редко, только иногда ездила к своему духовнику в Лавру.
   Строго постилась, подолгу молилась и целыми днями составляла и печатала на моей “Эрике” религиозного содержания брошюрки, которые затем отвозила в Лавру.

 А я продолжала изучать содержимое чемодана.
 Мы с Инной вели долгие душеспасительные разговоры, в которых она меня убеждала в необходимости “воцерковления”, просвещая о смысле церковных таинств, праздников и постов.

  Но лишь сами таинства помогли мне преодолеть устоявшееся предубеждение против церкви как “вместилища злобных чёрных старух”, многочасовых изнурительно-непонятных ритуалов и измождённо-суровых иконных ликов на стенах.
 Всё это в моём сознании не имело никакого отношения к чуду, что открылось той июльской ночью и перевернуло всю мою жизнь:

“Твоё созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь! Источник жизни, благ податель, душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было, чтоб смертну бездну преходило моё бессмертно бытиё.
Чтоб дух мой в смертность облачился и чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! в бессмертие Твоё”.

Эти замечательные строчки Державина я тоже отыскала в заветном чемодане и упивалась ими, заучивала наизусть, как и многое другое, переполнявшее душу счастьем веры в бессмертие и добро.
 Смысл подлинного Бытия был только в их сочетании.
 Потому что и вечное зло, и смертное добро – земные стороны одной обесцененной первородным грехом медали.
Которую можно было назвать наградой лишь в насмешку.

И вот сижу над старой викиной тетрадкой, из которой вырвала два первых листа с тройкой с минусом за диктант, и пишу грехи, готовясь к первой за тридцать лет исповеди.

 Почему-то показалось совершенно невозможным не только их отстукать на Эрике, но и использовать для этого обычный машинописный лист.
 Пришлось перерыть полдома в поисках школьной тетрадки, и тогда паркер сам забегал по бумаге.
 Вот как я поведала в “Дремучих дверях” аналогичный эпизод из жизни героини мистерии:

“Иоанну потрясло, что она так хорошо это помнит, все свои детские грехи, подростковые, юношеские!
 Она писала мельче и мельче, боясь, что не хватит тетрадки.
 А память выискивала всё новые чёрные крупицы прошлого. Будто мышиный помёт в горсти зёрен, отбирая, просеивая свою жизнь.
Как, оказывается, умела она, память,безошибочно отделять зёрна от плевел!
 От всего, что отлучало от Бога, от Жизни.
 Всё меньше оставалось зёрен – сплошная чёрная груда ядовитого мусора...А она всё вспоминала...
  Если действительно нам даровано Небом такое чудо – посеянное тобой в мире зло сжечь, вычеркнуть, если не из бытия (хотя Богу возможно всё), то хотя бы из собственной судьбы, - как можно продолжать таскать с собой улики прошлых преступлений?

  Только брать, хапать...
   Тщетно силилась Иоанна отыскать хоть какие-то свои добрые дела – их просто не было! На память приходило лишь нечто смехотворное - вроде мелочи нищему или кому-нибудь десятку в долг до получки.

  “Я - зло и тьма, но мне почему-то не страшно, - признавалась тетрадке Иоанна, - Я больна и безумна, но не страдаю от этого.
Я умираю и не чувствую боли.
 Похоже, я никого не люблю, даже себя.”
 (конец цитаты).

 Тетрадка кончилась.
 Я исписала ещё и обложку и остановилась перед самой таблицей умножения.
 Инна сказала, что к причастию меня вряд ли допустят. Назначат епитимью месяца на три, а может, и на полгода.
 Но на всякий случай велела поститься и накануне прочесть молитвенное правило перед святым причащением.

  А дальше началось то, что она называла “искушением”.
 Слова молитвы расплывались.
 Я засыпала стоя – пришлось плеснуть в лицо холодной водой.
 Тогда ужасно захотелось есть. Причём именно жареного мяса с луком – чувствовала во рту его вкус и умирала от голода.
 Пришлось отломить кусочек алоэ и пожевать – от едкой горечи неистовый аппетит прошёл.   Однако комната вдруг наполнилась запахом сигаретного дыма.

 В доме никого не было, кроме Инны, которая сроду не курила.
 Я на всякий случай осмотрела все комнаты – пусто.
Но запах курева всё усиливался. Даже, кажется, дымок появился, запершило в горле.
 
   Пришлось будить Инну.
 Она спросонья спросила, курила я когда-нибудь и не забыла ли, что это тоже грех? Пришлось снова искать место для записи. Запах улетучился.
 Наконец, я закрыла тетрадь и отправилась спать.

Не тут-то было.
Едва удалось задремать, в кровать ко мне стал ломиться какой-то верзила с гнусными предложениями.
 Я отбивалась, уверяя, что в данный момент это совершенно неуместно и недопустимо. А верзила врал, что он мой муж, Борис, а значит, всё по закону.
 И скороговоркой что-то цитировал в подтверждение, якобы из Библии, пряча лицо.

 Когда я уже готова была сдаться, он торжествующе полоснул по стене огненно-чёрным взглядом, вагонка задымилась.
 Я в ужасе оттолкнула его и проснулась с бешено колотящимся сердцем.
 Всё было так реально – и спальня, и сбитое одеяло, и ощущение на теле его раскалённых лап.
 И даже тёмная полоса на стене, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении просто разметкой, по которой мы с Антоном Васильевичем прибивали вагонку к доске.
 Я долго колебалась, стоит ли рассказывать читателю обо всей этой бесовщине. Когда рядом с чудесным, таинственным и великим сосуществует чистой воды мракобесие - повод посмеяться над автором и покрутить пальцем у виска.

 И всё же решила, что умолчать не имею права.
 Хотя бы потому, что никогда бы не рискнула чётко прочертить грань подлинного бытия и зыбкого воображения – вот так же, гвоздями по карандашной разметке.
 Пусть уж о том судит читатель, которому собралась поведать “правду, ничего, кроме правды”.

Я потянулась было к привычной склянке с валокордином, но вспомнила, что и лекарства после двенадцати под запретом.
Так, промаявшись всю ночь, встала совершенно разбитой.
 И тут меня охватил настоящий мандраж – тряслись руки, зубы, коленки...
 Я готова была отдать всё на свете, лишь бы не идти на эту самую исповедь. Которая ещё вчера представлялась чем-то вроде пустяковой прививки против кори – так, формальность, на всякий случай…

Но именно эта неожиданно бурная, если не сказать паническая реакция на предстоящую “прививку” меня поразила и не позволила отступить.

Что со мной?
 Я должна была понять, разобраться.

И вот я в исповедальне.
Дальнейшее описала в мистерии, рассказывая о первой исповеди Иоанны.
Моего священника звали не отцом Тихоном, а Василием.
 Постник и молитвенник, принявший в конце жизни схиму. Царствие ему Небесное.

“Она убеждалась, что надо всё сделать именно так, как принято.
 Надеть строгое платье, платок и туфли без каблуков, чтобы выстоять длинную службу.
И что так и должно быть – почти бессонная ночь над тетрадкой, по-осеннему моросящий дождик, путь к храму по мокрому шоссе – почти бегом, чтоб не опоздать, потому что опоздать было нельзя.
 Ещё пустой полутёмный храм, лишь кое-где зажжённые свечи...И женщины, не обращающие на неё никакого внимания, и подмокшая тетрадь – вода накапала с зонта.
 И неуместно яркий зонтик, который она не знает, куда сунуть. И стук сердца – кажется, на весь храм.
И умиротворяющий запах ладана...

И смиренное ожидание в дальнем углу храма. И страх, что отец Тихон про неё забыл.
 И опять страх, когда он пришёл и снова исчез в алтаре. Потом появился, но на неё не смотрит...
Он читает долгие молитвы, подзывает мальчика.
 Потом бабку, другую.
 Будто её, Иоанны, и нет вовсе.

Храм тем временем наполняется людьми, пора начинать службу.
 У Иоанны подкашиваются ноги.
 Может, он не узнал её? Этот дурацкий плащ, платок...
 И непреодолимое желание сбежать.

- Подойди, Иоанна.

Стукнуло сердце. Взять себя в руки не получается.
 Да что это с ней, в конце концов?

- Не ходи, умрёшь! – будто шепчет кто-то, - Извинись, что плохо себя чувствуешь, и бегом отсюда. Всё плывёт, ты падаешь...

Всё действительно плывёт. Но отец Тихон уже взял тетрадку, надел допотопные, перевязанные проволокой очки.

- Что, худо? Сейчас пройдёт, это духовное. Это он, враг, сейчас не знает, куда деваться, тошно ему.
 Ну-ка подержи мне свечу. Ближе.

Он читает её жизнь, шевеля по-детски губами.
 Они только вдвоём в исповедальном углу.
 Полная народу церковь ждёт, монотонный голос псаломщика читает “часы”.
 Потом начинается служба. Отец Тихон в нужных местах отзывается дьякону, не отрываясь от тетрадки.
Ей кажется, все смотрят на неё.
 Господи, тут же целый печатный лист!
 Он до вечера будет читать...

Отец Тихон по одному вырывает листки, скомкав, бросает в блюдо на столе и поджигает свечкой.
 Корчась, сгорают листки, чёрные страницы иоанновой жизни.
Листки полыхают всё ярче, на всю церковь.
 Настоящий костёр - или ей это только кажется?..
Так надо. Что останется от тебя, Иоанна?
 Господи, неужто всё прочёл? Так быстро?
 Это невозможно...

Но сама понимает, что возможно.
 Здесь совсем иной отсчёт времени.
 Отец Тихон снимает очки. На блюде корчится, догорая, последний листок с таблицей умножения.
Отец Тихон отдаёт ей титульный лист и промокашку, которые Иоанна машинально суёт в карман плаща.

- Прежде матерей-убийц в храм не пускали, у дверей молились, - качает головой отец Тихон.
И Иоанна уже готова ко всему – пусть выгонит, опозорит на весь храм, лишь бы скорее всё кончилось...

Но происходит нечто совсем неожиданное.

- Разве можно так себя ненавидеть? Надо с грехом воевать, а она – с собой.
 Бедная ты, бедная…

Это ошеломляет её, привыкшую считать себя самовлюблённой эгоисткой.
 Как прав батюшка!
 Ведь она уже давно ненавидит себя...
С какой злобой она себя тащила, упирающуюся, в яму на съедение тем, кого не получалось по-христиански любить.
 И они охотно жрали, насиловали её, как плату, жертву за эту нелюбовь.
 Но разве они виноваты, имеющие право на подлинник, а не эрзац?
Она сама ненавидела этот эрзац – Иоанну одновременно изощрённо-чувственную и ледяную. Рассудочную, самовосстанавливающуюся всякий раз подобно фантому для нового пожирания.

Не они виноваты - лишь она, Иоанна Падшая, достойна казни.
 Сейчас отец Тихон осудит её, прогонит, назначит долгую епитимью.
 Он не должен жалеть её. Не должен так смотреть…

Опираясь на её руку, отец Тихон медленно, с трудом опускается на негнущиеся колени.
 Вся церковь ждёт.
 Псаломщик начинает читать по-новой, пока батюшка с истовой жалостью молится о “заблудшей рабе Иоанне".
Невесть откуда взявшиеся слёзы заливают ей лицо.
“Бедная ты, бедная!” Годами убивающая себя и не ведающая, что творящая.
 Или ведающая?
 По его знаку она опускается рядом.

- Нельзя на коврик, для батюшки коврик! – шипит кто-то в ухо.
 Она послушно, без обиды отодвигается. У;мирая от жалости, ненависти и любви к бедной Иоанне Падшей”.
 (конец цитаты).

- Неужели сразу причаститься разрешил? – изумится Инна, - Ему теперь за тебя перед Богом отвечать, если сорвёшься. Всё равно, что разбойника на поруки.
 Слишком мягкий он, отец Василий, добрый...
 Прости меня, Господи, батюшке, конечно, видней.
 Но у тебя теперь будет огненное искушение – жди.
 Это случается, когда сразу к причастию...
Взрыв бывает. Мир и антимир.

Так напророчествовала искушённая в духовных делах Инна, и предсказание её с лихвой сбылось.
 Но прежде был упоительный период эйфории неофитки. Полагающей, что стОит лишь открыть миру глаза на то, что открылось тебе, и он, этот несчастный заблудший мир, мгновенно встрепенётся, пробудится и оживёт.
 Подобно заколдованному сказочному царству, которое спас поцелуй любви.

(1964 год)

ПОКА ЖЕНА ШЛЁПАЕТ В КАРТЫ. БОРИС С ДИКТОРШАМИ ТВ АНЕЙ ШИЛОВОЙ, ВАЛЕЙ КОНДРАТОВОЙ И РЕЖИССЁРОМ АЛЕКСЕЕМ ГАБРИЛОВИЧЕМ.

       Я плюнула на киношные мытарства, забрала дочку и уехала к маме на Оку.
 Однако и на семейной ниве меня ждало разочарование.
 Вике было четыре года, но она уже имела убеждения, видимо, привитые свекровью.
 Что делать гимнастику, обливаться холодной водой и, тем более, размышлять о смысле жизни - ни к чему.
Кредо свекрови было простым и понятным “как мычанье” - надо просто двигаться по привычной колее: школа, институт, замужество, работа, дети, внуки, кладбище...
Короче, я осознала, что дети – отнюдь не продолжение родителей. Тем более, когда на них совсем не остаётся времени.

       Тут у Бориса подоспел отпуск и мы, оставив Вику маме, укатили в Гагры.

       Гагры в бархатный сезон были моим любимым местом на земле.
 Как изрёк однажды на пляже, оглядевшись, часовщик Аркадий:
 - Куда ни глянешь, везде красиво.
 Наверное, именно так я себе представляла рай.

 Ездили мы с Борисом чаще всего по одной курсовке за 90 рублей.
Нам выдавали набор из трёх кастрюль с продетой в ручки держалкой, куда мы трижды в день получали в столовой еду.
В одну кастрюльку наливали “от души” суп, в другую – побольше гарнира и пару котлет. Или там рыбу, курицу – заказывалось всё заранее.
 В третью – компот, чай, кисель.
 А на крышку сверху клали закуску – ветчину, салат, шпроты, селёдку. Иногда даже икру (не баклажанную).
 То есть за девяносто рублей можно было вполне питаться вдвоём, что мы и делали. Покупая дополнительно на дешёвом южном базаре овощи и фрукты и одаривая шоколадками девушек на раздаче, чтоб не жалели супа и гарнира.

       За двухместную комнату платили два рубля в сутки, а дорога на поезде в купейном вагоне туда-обратно обходилась на двоих около сотни.
 То есть на триста рублей можно было вместе вполне сносно провести отпуск.

       Обычная наша советская неустроенность не раздражала – всё равно это была сказка.

 Она начиналась ещё на вокзале, с горящих оценивающих глаз и белозубых улыбок кавказских проводников гагринского поезда, отправляющегося, как правило, поздно вечером.

Затем мы знакомились с соседями, вместе в складчину ужинали, празднуя начало отдыха. И так сладко спалось под стук колёс...
 Ночью проезжали Орёл, Курск. Сквозь сон прорывались в купе перронные огни, крики пассажиров и носильщиков.

 И трепетно думалось о той самой Курско-Орловской дуге. О тех, кто здесь сложил голову, чтоб мы сейчас катились отдыхать к морю.
 А утром за окном уже мелькали угольные холмы Донбасса, белые украинские хаты, пирамидальные тополя.
 Потом проводник приносил чай. На платформах слышался ласковый хохляцкий говорок, продавали фрукты и всякую снедь...
 И весь день не могла я оторваться от окна. Душа мурлыкала какие-то детские песни про “край родной, навек любимый”, и с каждым полустанком становилось всё теплее.

 Возле Ростова высматривали Азовское море – на остановках оно плескалось иногда совсем рядом в серой дымке, и само было стального цвета.
 Иногда, как летучий голландец, вырисовывалась из дымки призрачная рыбацкая лодка с застывшей фигуркой с удочкой...Но поезд трогался, набирал скорость, стучали колёса, навевая сон...
 Потом, уже на рассвете, - белые вокзалы, курортная загорелая публика,
 Всё выше холмы - уже не холмы, а горы, очередь в туалет в вагоне, а за окном...

 - Море! – кричит кто-то.
И волшебная голубая полоска, вся в солнечных блёстках, сверкает вдали, и все кидаются: 
  -Где? Где?

Будто не предстоят им двадцать пять дней. Полных по макушку этого моря, солнца, шашлыков и чебуреков, экскурсий, маджари в разлив прямо на пляже. Горячей кукурузы и винограда “Изабелла”.

       Помню, как однажды утром на литфондовском пляже пропала спасательная лодка, на которой по утрам выходили в море рыболовы-писатели с местными профессионалами ловить ставридку.
   На берегу был страшный переполох. Я шла после купания в столовую.
 Навстречу – знакомый поэт, сам не свой.
       - Знаешь, что случилось?
       - Да знаю, знаю, - отмахнулась я, - Лодку украли.
       - Какую на фиг лодку – Никиту скинули!
  Вторую часть фразы он произнёс шепотом.

       На вокзале - блаженная волна раскалённого воздуха. Женщины предлагают комнаты, но у нас свои постоянные хозяева, - тётя Назия с мужем, живущие неподалёку от Литфонда.
 Они уже приготовили нам комнату, а вечером накроют стол – сациви, лоби, жареные куропатки, которые хозяин сам ловил в горах, с ткемали и аджикой.

И мамалыга с сулугуни, а может, даже форель.
И кувшин собственной “Изабеллы”, и бесконечные тосты – за гостей и хозяев, за друзей и родителей, за Родину.
 И, конечно, за Сталина, Царствие ему Небесное.

       А утром я пойду на пляж по центральной улице (Борис ещё будет спать после вечернего застолья – ему пришлось мешать “Изабеллу” с чачей).
 И остановится переполненный автобус, шофёр высунется из кабины и, сверкая антрацитовыми глазами, назначит свидание.
 А едущие на работу люди будут терпеливо ждать – Кавказ есть Кавказ.
И стайка дымящих сигаретами лоботрясов у какого-то административного здания встретит меня цоканьем и ухмылочками. И я знаю, что, когда буду идти обратно, они будут так же стоять здесь.
То же цоканье, те же позы и ухмылочки...

       Но в тот сезон 64-го ничто не радовало. Ни море, ни бархатное солнце, ни цоканье.
 Я вдруг почувствовала отвращение ко всему, ещё не зная, что это называется депрессией.

 Избегала людей, расспросов, культурных и некультурных развлечений.

 Сидела на топчане у самых волн, которые время от времени окатывали ноги и живот солёной пеной. И мечтала утопиться.

       Потому что жизнь не имела никакого смысла.

Фото из Интернета

 В ДВУХ ШАГАХ
ОТ “ВСЕНАРОДНО ИЗБРАННОГО”

(май 1993 года)

   В ту весну 93-го я стала вынашивать мысль опубликовать “Дремучие двери” – уже стала вырисовываться такая возможность. Нужны были лишь деньги.
Ну что ж, заработаю.
Странно, что уже и название было. И написан в 80-е первый вариант - история хождения героини по мукам любви и так называемого “журналистского долга”, менявшегося в зависимости от конъюнктуры. Призрак надвигающегося предательства верхов, которое я предугадала.
И почти написано продолжение – духовный кризис, бегство из Москвы, поиски Истины.

Получался солидный роман – бери и издавай, пока горит зелёный...
Однако я понимала - книга далеко не закончена.
Но как совместить лирику и религиозно-философские раздумья с той рвущейся как из перегретого котла ненавистью к “оборотням”, которую предстояло выплеснуть в одной и той же книге?
  В “ненависти к новым властям” я часто каялась на исповеди. Батюшки, вздохнув, как правило, отпускали грех.
Без комментариев.
Казалось, они в глубине души меня понимали.

  Запомнилось всенародное голосование:
“Нужен ли России президент”?
Это про не просыхающего бывшего свердловского секретаря, который однажды съездил в поликлинику на трамвае...
На избирательный участок пошли всей семьёй, даже девяностолетнюю свекровь под руки повели.
Перед этим я долго вразумляла родню - мол, надо ответить многоголосым твёрдым “Нет!”.

  Но на обратном пути семейка призналась, что проголосовала дружным скопом “за”.
И снова проплыла перед глазами страшная сатанинская маска из моего давнего сна - с огненно-чёрной прорезью хохочущего рта.
Я молча шла в стороне ото всех, глотая бессильные слёзы. И опять мелькали где-то в глубинах подсознания кадры скорого нашего апокалипсиса.
И я ненавидела уже и тупую свою родню, и безмятежных прохожих.

  Глас вопиющего в пустыне возвещал когда-то о великой радости, о спасении...
А мой?

  Потом было ещё одно голосование – кажется, по Конституции, с рекомендованными вариантами “Да - нет”.
Я, само собой, опять агитировала против, но что толку?
И митинги эти, на которые всё же несколько раз сходила.
Послушала, поорала, попела, перешла границы дозволенного, удирала от милиции по каким-то дворам.
Однажды подставила омоновцу ножку, когда тот догонял парня с видеокамерой.
Мент упал, парень удрал, меня чудом не забрали в автобус с решётками.
Ну и что?

Это бессилие было хуже всего.
Тогда я возненавидела наш тупой – нет, не народ, а “электорат”.
Все эти спятившие СНГовцы и СНГбараны, про которых даже сочинила стих.

...И жуют из вас шашлык ЭСЭНГЭ-паханы.

  Пришла весна 93-го со спасительными огородно-цветочными хлопотами. Я торговала на рынке тюльпанами, гиацинтами, нарциссами и, казалось, немного поостыла.

  Помню, была суббота, кажется, двадцать второго мая – историки уточнят.
Потому что в этот день произошло воистину эпохальное событие – Всенародно Избранный посетил наш Дорогомиловский рынок.

  Я стояла в первом цветочном ряду, как раз на углу у прохода. Вертела букеты из очень красивых поздних тюльпанов и расставляла по баночкам и вазочкам – соответственно сорту и длине.
  Я уже вся утонула в этих баночках и вазочках и походила на клумбу, а цветы в коробке из-под бананов никак не кончались.
Я спешила: в одиннадцать по субботам – самый пик покупателей.

  И тут впереди у молочных рядов оживление:
- Ельцин, Ельцин!
  Слово, действовавшее на меня как красная тряпка на быка.
  Началось мельтешение, забегали какие-то широкогрудые мордатые верзилы в темно-синем, оттесняя любопытных.

  “Даже глядеть не буду”, - твёрдо решила я, уставившись в мраморный прилавок и продолжая перевязывать букеты лиловой в белую полоску бумажной лентой.
Закручивала лезвием ножниц спираль на бантике, когда кто-то потряс за плечо.

- Вам букет, молодой человек? – машинально спросила я, поднимая глаза на верзилу с чем-то массивным в руках.
Слава Богу, не “Калаш”, а дорогая камера, которую он на меня наставил:

- Скорей, цветы Борису Николаевичу!

Через мгновение камеры на меня уже нацелены отовсюду.

  Ну что ж, картинка получалась очень даже ничего...
Не какие-то там лица кавказской национальности с охапками голландских роз, рвущиеся к первому нашему президенту (их охрана бесцеремонно оттесняла), а простая русская женщина в “синеньком скромном платочке”, вписавшаяся в рынок, поднимает глаза от трудов праведных...
  И нате вам, счастье-то какое: сам гарант, всенародно избранный вершитель истории, примет из её руки букет.
  А может, даже пожмёт эту руку и поблагодарит.
И все вокруг защёлкают фотоаппаратами, замерцают вспышки, застрекочут камеры.
А наутро наше рукопожатие - в газетах на первой полосе, в вечерних теленовостях, звонки и поздравления родных и знакомых.
Как же, сподобилась...

  Так и есть.  “Оно” двигалось прямо на меня, широко улыбаясь и, кажется, действительно ожидая цветов.

  “Вот и свела судьба, вот и свела судьба”...

  Обожгло щёки, перехватило дыхание.
В моей руке – букет с недокрученными ленточками. Что-то жёлтое – цвет предательства.

   Ладно, ну запущу я им в “гаранта”...Пусть даже успею что-то выкрикнуть, пока меня сгребут и отволокут в клетку или дурдом.
Или вообще пристрелят, пока разберутся, что букет - не бомба.
А гарант дальше пойдёт.
И родне моей потом не отмыться – они-то вообще не при чём...
Всё это подумалось за какие-то доли секунды.
А вокруг шипенье:

- Цветы, цветы Борису Николаевичу!..

- Щас ему! - буркнула я, положив букет на прилавок, и затравленно огляделась.
Бежать было некуда - вокруг репортёры и охрана.
  Но при одной мысли, что эта вот нелюдь пьяным беспалым кулаком добила мою страну...
  Впрочем, вру, конечно. Ничего я не думала.

  Просто будто миллионы их, собиравших её земли, поливавших слезами, пОтом и кровью, вдруг встали меж нами единой гневной стеной...
А может, и это фантазии.
  Но я точно знала, - лучше смерть, чем не то что букет – просто заговорить с“этим”...   

  Потому что тогда сверкнёт молния, грянет гром, и я обрушусь прямиком в преисподнюю.
Пусть даже ничего не грохнет, не сверкнёт и не обрушится, - всё равно в мире что-то неуловимо и страшно для меня изменится.
Как для Раскольникова, когда он зарезал старуху-процентщицу.

  И бежать некуда.

  Тогда я сделала нечто нелепое, но единственно возможное.
Круто развернулась на сто восемьдесят градусов, внутрь цветочного ряда, где громоздились коробки и ящики.  И, оказавшись спиной к историческому действу, шагнула вперёд, к фонарному столбу.
Обхватила его руками изо всех сил, уткнувшись лбом в холодный металл, зажмурилась и стала твердить про себя:
- Господи, помилуй!.

  Потом девчонки рассказывали, что несколько мгновений длилась “немая сцена” - растерянно улыбающийся “гарант” с протянутой рукой, журналисты с камерами и вспышками, охранники с оттопыренными карманами.
А в центре кадра – моя спина и задница в видавшей виды куртке, намертво нанизанные на столб, как на шампур.

  Но тут же всё снова пришло в движение. Подхваченный под локти гарант оказался прямо перед моей соседкой, бабулей с комнатными цветами в горшках и консервных банках.
“Явление президента народу” – дубль 2”.
Улыбки, рукопожатия.
Короче, обошлось.
Был зафиксирован камерами и благодарный электорат, и букеты.
С тюльпанами сорвалось – так сгодились розы от “азиков”, вручённые белокурыми девчонками-молочницами.
  Не преподнесёшь же “первому российскому” горшок с “ванькой-мокрым” или пахучей геранью – лучшим средством от моли!

Но зато в лице “комнатной” бабули состоялся диалог с народом.
До меня доносились обрывки фраз, угодливые смешки счастливых свидетелей.
Похоже, до одичавшей на своих сотках глупой тётки никому не было дела.
Тогда любопытство взяло верх. Я рискнула отлепиться от столба.

- Спасибо, что проголосовали. Спасибо за доверие, - повторял гарант (речь шла о недавнем референдуме по конституции: “Да-нет”).

  Вот он, совсем рядом.
Нависшие над воротничком белоснежной рубашки щёки, маленькие осоловелые глазки. Туго надутое, какого-то неестественно-кукольного цвета лицо...
Господи, да это же вылитый целлулоидный пупс из моего детства, только гигантских размеров.
  Такое же персикового цвета лицо-оболочка, будто пустое внутри. И голос какой-то механический, и движения, - когда он зашагал дальше вдоль рядов, интересуясь ценами на зелень и редиску, тяжело переставляя плохо гнущиеся ноги, покачивая в такт негнущимися руками...

  Эта схожесть с управляемой игрушкой, с роботом, с големом, была настолько ошеломляющей, что ненависть моя куда-то улетучилась.
Даже стало его жаль, - так пожалела я однажды привидевшегося во сне мужнина беса, которого нещадно отлупила, а он обернулся ко мне - зарёванный, лопоухий, конопатый и прохныкал:
- Что ж ты меня мучаешь, разве я здесь по своей воле?

  Вот и державный “пупс” по рынку двигается, благодарит, что “правильно проголосовали”, перебирает пучки редиски.
  А где-то кто-то просто “ведёт” его мышью по монитору…

  По спине пробежал холодок.

  Я вернулась на место и продолжила крутить букеты, но было уже не до торговли.
Да и покупатели испарились.
Творилось что-то булгаковское.
Бесовщина, безлюдье, как на Патриарших в момент появления Воланда.

Только тогда стояла жара, а у нас подул нивесть откуда взявшийся в конце мая ледяной пронизывающий ветер, разогнал все облака, явно предвещая заморозок.
Пальцы застыли, не слушались.
А у меня на даче в парнике георгины высажены, надо срочно топить печку. Да и вообще успеть бы укрыть на ночь, что удастся...
Вот ведь чудо-юдо – где ни появится, повсюду развал и катаклизмы!

  Я отволокла цветы в холодильную камеру и помчалась на дачу.
Температура стремительно падала.
  Едва успела до темноты что-то укутать, топила до глубокой ночи печку в парнике...
Потом, обессилев, завалилась спать.
А утром обнаружила, что всё бестолку – и георгины подмёрзли, и завязи на кустах и деревьях, и уже набравшие бутоны поздние тюльпаны.

  На градуснике было минус 8.

Правда. Ничего, кроме правды.

*   *   *

В день Святого Валентина
Воскреси мово грузина...

Чтоб любил меня по-русски, -
Пусть стонала под нагрузкой
И ни-ни сходить налево...

Нищая, но...
КОРОЛЕВА!

Дом - как крепость.
Дети - святы...
Ломоносовы, солдаты,
До последней капли жизни
Верные своей Отчизне.

Пусть бы тряс жену, как грушу,
Но сберёг бы мою
ДУШУ...

Огради от ложных врат,
Будто  в рай...

Враньё -
Там - ад!

Всё их злато - на крови...

Дай, Господь,
Его
ЛЮБВИ!

 
*   *   *

Ох, сколько же баксов
Они заплатили,
Чтоб мы разлюбили,
Отвергли,
Забыли, -

Того, с кем построили
*Новые были", *
Сражались во славе,
В Нюрнберге судили...

Чтоб не пре...возносили,
Не про...износили,
Чтоб вырвали с корнем,
Прокляли,
Убили...

Уж имя само вспоминать запретили!

Долбили -
И рухнули мира основы...
Адольф и Иосиф -
Два полюса снова:

Распяв одного, -
Воскресили другого.

Теперь не спасёт
Супер-пупер-зарплата,-
Майданно-освенцимской
Будет расплата,

Она уж грядёт -
Ну, держитесь, ребята:
Сосед на соседа
И братья - на брата...

Не снится ль вам вещий
Вердикт-приговор, -
Когда затрепещут
Убийца и вор?..

Где кривды-неправды
Разгонит, светла:
- Встать! Именем Правды! -
СТАЛЬНАЯ
МЕТЛА.