ЮЛИЯ-ПРЕФЕРАНСИСТКА. ГАГРЫ.


(1964 год)
 Я сидела на топчане у самых волн, которые время от времени окатывали ноги и живот солёной пеной. И мечтала утопиться.

       Потому что жизнь не имела никакого смысла.

       - Господи, Юля! – некто бросился меня обнимать, - А я смотрю – ты иль не ты? Четвёртой будешь? А то втроём на пляже тяжело, у доктора голова болит...

       Это он о преферансе. Лицо знакомое – какой-то бывший партнёр. Играть смертельно не хочется, но и отказаться неудобно, раз у человека голова болит.

       Сажусь. И как только беру в руки карты, депрессии как ни бывало.
 Похоже на мизер, две “ловленых”. Брать или не брать – вот в чём вопрос?
  -Волнуется сердце, сердце волнуется, - мурлыкаю я популярную тогда песенку, - Почём играем?
       Сто вистов – три рубля, неслабо. Можно подсесть на три-четыре взятки. А, была не была!
       Прикуп, как по заказу.
       - Чистяк, - бросаю карты на разостланное на топчане полотенце.

       - Виталик, кого ты привёл? – негодует безногий часовщик Аркадий, - Юля, Юля... - тоже мне рояль в кустах! Подложил ей чистяк, подлец? Признавайся!

       - А ты такие берёшь? – всерьёз оправдывается Виталий. – Ты же сам ей сдал. И прикуп, собственной ручкой...Верно, доктор?

       - Хватит, - “доктор” хмурится, - Ну рисковая она дама, красиво жить не запретишь. Поехали дальше.

       Но дальше – больше.
 Карта повалила так, будто невезуха преследовала меня последнее время вовсе не на киношном, а на любовном фронте.
 Будто не члены худсовета с начальством измывались над моим сценарием, не режиссёры его бросили, а все Бедные Лизы, Катюши Масловы и прочие “соблазнённые и покинутые” воплотились нынче в моём лице на гагринском пляже.

 Я нагло торговалась, заказывала сомнительные семерные и восьмерные. Выручал то прикуп, то расклад.
 Партнёры психовали, особенно доктор, делали сами ошибки и переругивались.

 Наконец, прикуп был “не мой” и торжествующий доктор заявил, что если я сыграю эту игру, он “проглотит карандаш”.
 Теоретически я действительно была обречена, но надо было угадать снос.
 Они опять стали спорить, потом доктор в ярости схватил не ту карту, и меня “выпустили”.
       - Глотайте карандаш, доктор.

       Я ушла с тридцатью шестью рублями и совершенно излечившаяся от хандры.
 На следующее утро меня на пляже уже ждали партнёры. Они жаждали реванша.
       - Погодите, я искупайтесь…
       - Нет, вы слышали – она сюда купаться приехала! На своей сдаче окунёшься.

       И понеслось – пулька утренняя, пулька послеобеденная...
 Целыми днями мы шлёпали картами, по очереди выигрывая и проигрывая, но всё же “мужской синдром” заставлял их время от времени срываться.
 Впоследствии я его обнаружу и у шофёров, когда научусь водить машину – мужчинам отказывает чувство самосохранения, когда женщина их обгоняет.
 Кстати, я сама страдала аналогичным синдромом, который можно было бы скорее назвать “спортивной злостью” - но всё же их, партнёров, было трое. То есть “синдром в кубе”.

       “Они” – это часовщик Аркадий и два известных в Москве доктора – кожник-венеролог и терапевт. Журналист Виталик закрутил курортный роман и играл редко.

 Бедный мой муж Боря то спал в одиночестве, то играл в бадминтон. То с ним флиртовали популярные теледикторши, то модельерша, которая призналась кому-то, что “не прочь бы”, но боится меня.

 А чего меня бояться – я в тот сезон ничего, кроме тузов и валетов, не замечала.
 И в этот, и в последующие сезоны.
 Потом к преферансу прибавился ещё и покер – с грузинскими писателями в холле литфондовского корпуса.
 Я нашла панацею от неприкаянности и творческой невостребованности, не подозревая, что стала игроманкой. Что игра – один из самых затягивающих и сильнодействующих наркотиков.

       Какие-то особи мужского пола вились вокруг, болели за меня, пытались отвлечь. Кто-то гладил плечо или ногу, кто-то обливал из резиновой шапочки морской водой мою раскалённую от солнца спину, кто-то угощал виноградом и сливами - я не реагировала.

 Потом как-то в ЦДЛ один из посетителей воскликнет:
       - Наконец-то я вижу ваше лицо! Его всё время закрывали волосы и карты!

       Однажды на литфондовский пляж заявился модный хиромант-экстрасенс и стал прорицать.
 Дамы окружили его, галдели, мешая нам играть.

 Я на них цыкнула. А он вдруг взял мою руку, ахнул, чем меня сильно напугал (я вообще боюсь всяких предсказаний), долго вглядывался в ладонь и заявил, что ничего подобного прежде не видел.
 Что у меня знак избранницы, какая-то особая миссия. Что в конце жизни я буду что-то там “вещать”, и мне будут внимать тысячи людей.

       Я давно знала от хиромантов, что у меня необычные руки. Что на правой ладони линия жизни пересекает линию судьбы буквой Х, но одновременно эти две линии как бы проходят ещё и параллельно, так что получается не просто Х, но и что-то вроде крыльев бабочки...

Однако по меньшей мере рискованно было предсказывать “избранничество” одуревшей от солнца, пик и червей бабёнке с крашеными выгоревшими белыми космами и вечной сигаретой в зубах.
 Публика от души веселилась. Да и я восприняла его слова как не очень удачную шутку.
 Впрочем, и риска для репутации мага никакой – мне тогда ещё и тридцати не было.

 Кто проверит, что там будет на пенсии!

       Но он неожиданно обиделся:
 - Вот увидите...
И торжественно поцеловал мне эту самую руку.

(начало семидесятых)

       Теперь все вечера и выходные я паслась в этих антикварных комиссионках – на Фрунзенской, неподалёку от метро “Смоленская”, но особенно на Октябрьской.
 Где во вторник принимали вещи “на комиссию”, а в среду утром подъезд осаждала разношёрстная толпа. Не только спекулянтов, но и господ в дублёнках , дам в ондатрах и норках и вообще порой весьма известных личностей.

 “Личностям” приходилось туго. Уже за пятнадцать минут до открытия начиналась предстартовая лихорадка, потому что предстояла схватка с риском не только для дублёнок и норок, но и собственного здоровья, а порой и жизни.

 Сметающая всё на пути, давящая друг друга толпа врывалась в зал и хватала всё подряд из “новенького” – картины, лампы, часы, посуду... А порой и вовсе невесть что – тут уж кому как повезёт.
 “Бывалые” заранее, ещё во вторник вечером, знали, какие интересующие их вещи сданы на комиссию, какова их стоимость и в какую сторону за ними бежать.
 Договориться с продавцом, чтоб “придержал”, удавалось редко и очень дорого стоило – за это могли выгнать с работы.

       Я считалась “бывалой”. Мгновенно освоилась, сдружилась с продавщицами, проводя их в Дом Кино и ЦДЛ на всякие мероприятия.
 И мне разрешали, когда не было начальства, сидеть в приёмной с чьим-либо сценарием на коленях, который я редактировала, а то и переписывала заново. Успевая одновременно следить за мешками и сумками посетителей, извлекающих из них, подобно волшебникам, диковинные свои вещицы, от которых захватывало дух.
 Музыкальные ящички, часы-каретники, старинную посуду и статуэтки, керосиновые лампы, бронзу... И, конечно же, завёрнутые в пододеяльники и простыни картины.

       Картины принимала отдельная комиссия. И, когда у входа продавец её развёртывал, некоторые “эдики” аж просовывали головы в форточку.
 “Эдиками” здесь называли перекупщиков, в основном, с Кавказа, недолюбливали и гоняли.

 Ценные картины посылались в Третьяковку на экспертизу. Иногда, если были деньги, я договаривалась с владельцем, сразу же оплачивала вещь полностью и, разумеется, одаривала девочек-приёмщиц.
 Продавцы, как правило, соглашались – они не теряли проценты и выигрывали во времени.
Но попадались и особо принципиальные, которые хотели, чтобы “всё было, как положено”.

 Тогда приёмщицы крутили мне пальцами у виска и приходилось утром в среду штурмовать дверь на общих основаниях.
 На выходе на не сдавшего вещь продавца набрасывалась орава “эдиков”.
Как-то мужчина принёс Казанскую икону Богоматери в потрясающем окладе, расшитом жемчугом.
“Предметы культа” в магазине на комиссию не брали. Владелец просил не очень дорого, однако такой суммы у меня при себе не было.
 Мы договорились встретиться завтра, но на выходе мне пришлось буквально драться с “эдиками”, которые, оказывается, уже были в курсе и взвинтили цену.
 Я сказала, что заплачу мужику, сколько он скажет, взяла его под руку, и мы двинулись к метро “Парк культуры”.
“Эдики” отстали, но я сразу приметила “хвост” в виде роскошной машины с дипломатическими номерами, которая осторожно нас “пасла” до самого метро.

       Назавтра продавец на явку не пришёл – дипломат победил. Я не шибко горевала, потому что и так была по уши в долгах. Со многими понравившимися вещами приходилось расставаться, чтобы приобретать новые.
 Я “заболела” всерьёз и надолго.
 В компании с кузнецовским камином и свекровьиным пианино “Герс унд Кальман”, со столом-сороконожкой и буфетом красного дерева теперь красовались павловские стулья, хрустальная люстра и овальное зеркало в позолоченной раме крепостной работы, которое я приобрела у отъезжающей за бугор семьи скончавшегося юмориста Владимира Полякова.

 На стенах появились картины, бронзовые светильники, на полках – часы и безделушки. Почти все вещи добывались с бою, на нервах, многое приходилось “доводить до ума”, ремонтировать и реставрировать, консультироваться и изучать специальную литературу - как правильно чистить ту или иную картину или покрывать позолотой сколы рамы (не дай Бог покрасить)!
 И, самое главное, - беречься от подделок и откровенного надувательства. Что было нелегко, поскольку часто приходилось самой оперативно решать вопрос о покупке – вещь буквально рвали из рук другие психи. И надо было определить, сговор это или взаправду.

       Надо сказать, интуиция и везение у меня были уникальные – практически, я никогда не накалывалась, штудировала всевозможные справочники, и очень скоро со мной стали даже советоваться.
       Это был целый мир – не только наживы, но и серьёзных коллекционеров, порой фанатично отдающих за покупку раритета последнюю копейку.
 Как-то в среду, во время очередного штурма, я схватила наугад овальный портрет какого-то господина, похожего на Белинского.
 В очереди в кассу ко мне обратился странного вида субъект в потёртом пальто и старых калошах, напоминающий Дуремара, и попросил уступить ему портрет.

       Стоящий за ним “академик” (собиратель академической живописи) стал мне делать выразительные знаки, чтоб я согласилась. Овальный господин мне не очень нравился, я пожала плечами и отдала его “Дуремару”.

       - Вы не думайте, это не шедевр, - улыбнулся благодарно и печально тот, - Просто “мужской портрет” – моё хобби.
       - Кто это? – спросила я “академика”.

       Оказалось, это был Феликс Вишневский, один из самых богатых людей Москвы. Фанатичный коллекционер, впоследствии директор Тропининского музея, завещавший стране все свои картины.

       Ну а я... С прежними страстишками –ипподромом, “Берёзками”, преферансом (теперь я играла только на отдыхе в Гаграх) было покончено.
 Я оголтело служила новому идолу, устраивая “красивую жизнь” проклятому покрывалу в мелкие розочки и камину с рогатым фавном, которого впоследствии мой зять суеверно обклеит бумажными крестиками.

       Сила и энергия у меня при этом были нечеловеческие.
 Когда понадобилось передвинуть с места на место тяжеленный шкаф, наш верный приятель Август, до сих пор ходящий по воскресеньям на бега и считающий нас изменниками, пришёл помогать.
 Они с Борисом запросили пол-литра, выработали план, приготовили специальные катки, стали спорить, как их под шкаф подсунуть...
 И до того мне надоели, что я велела им посторониться, упёрлась в шкаф задницей, поднатужилась и...
Шкаф послушно поехал и вмиг встал, куда требовалось.

Но люди, забывшие Бога,
Таящие в сердце тьму,
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему...
Сказали ему:- Будь проклят,
Чашу испей до дна.
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!

Стихи юного Сосо Джугашвили.

*   *   *

Прости, Господь, мою вину,
Что не смогла сберечь страну:
Кидалась в бой,
Металась с криком, -
Меж сатаной и Божьим Ликом...

Увы, свершилось, - вой-не вой...
Живу с кромешною виной:
За сбитых на звериной трассе,
За убиенных на Донбассе...

Дай, Боже, правнукам в награду
Бокал нектара вместо яда;
Совковый рай -
Взамен люкс-ада!

Огнём и пеклом стало лето,
Гонцом зловещим с того света -
Конца имён, конца знамён,
Страстей, амбиций и времён.

Всего страшимся мы теперь -
Ветров, морозов и дождей...


Вернутся ли на Землю вновь -
И Жизнь, и Слёзы,
И Любовь?

Отчаявшись достучаться до упёртого Юстаса, решила сочинить сказку. Уповая на Божий призыв:
- Будьте как дети...

*   *   *

 Жил да был старый столяр Джузеппе.
Пришёл к нему однажды друг Карло и увидел у камина  полено.
- Слушай, отдай мне его…
- Зачем? - спросил Джузеппе, попыхивая трубкой, - В твоей каморке даже очаг фальшивый.

- Я из него человечка смастерю. Помощника и наследника. Сон мне давеча приснился. Деревянный пацан, зовут Буратино.
  - Вот, говорит, тебе, папа Карло, золотой ключик. Дверцу за очагом отопрёшь, а там –  счастье.

- Пить надо меньше! - буркнул Джузеппе, - Чтоб из полена, да человечка…Да ещё счастье… Ты что, Всевышний?

- А у меня Инструкция есть – каким должен быть Хомо Сапиенс. Там все законы, заповеди. И ещё технической литературы мешок. Я ведь на ракетчика учился.
Если б не это дело…
- Я давно говорю - завязывай, - проворчал Джузеппе и отдал полено.

Сунул Карло початую бутыль за холст, где очаг нарисован, и принялся за дело.
Сначала  Инструкцию про сотворение человека перелистал, конспект составил, затем набросал чертёжик.
Подробный макет из глины вылепил  – где глазки, где ушки, носик с ротиком, ручки с ножками. Что для какой цели служит и что с чем монтируется...

Разные там внешние и внутренние органы присобачил. Мозги, чтоб кумекали,  сердце - кровь по сосудам качать, печень – очищать плоть от шлаков.
Одних капилляров, почитай,  потребовалось сто тысяч миль, не говоря уж о разных  там кишках, жилах, костях и кожно-волосяных покровах.
Умаялся – ведь не гвоздь вбить…

Но малыш  получился на славу –  и точно по  чертежу.
Проверил Карло на приборах – вроде бы функционирует система.
Глазки глядят, ушки слышат, рот жуёт, улыбается. А может при необходимости  и речь толкнуть.
Всё к месту привинчено, откуда надо истекает, куда надо втекает и не каплет.

Решил Карло опробовать творение на деле. Для начала велел глазам обозреть окрестности и присмотреть место для будущего семейного жилья.
А те подмигнули рту по морзянке и велели передать, что стоить папаше эта информация   будет никак не меньше двухсот баксов.
И рот за передачу сообщения ещё себе пару зелёных выторговал.

- Вы что, пацаны, оборзели? – опешил Карло, - Тело - это же ваш дом. Сами  в нём  жить-поживать будете, вот и обустраивайтесь.
Руки будут кирпичи класть, ноги – по этажам  банки с краской разносить да по стремянкам лазить. Внутренние органы – манную кашу  на всех стряпать да переваривать.
Лёгкие – свежим воздухом коллектив снабжать. Мозг – за общее руководство отвечать будет, нервы – за коммуникации…
Дело найдётся каждому - и по душе, и по призванию…

Вещает, просвещает  Карло, а ему знай счета из узкого рта-банкомата выскакивают.
Вот  ведь сразу врубился, подлец, будто так банкоматом и родился: аккуратненько цифирь выписывает, в столбик.
И за обозрение окрестностей – от глаз. И за кладку кирпичей – от рук. И за ходьбу по лестницам – от ног.
И за манную кашу, и за свежий воздух. И от мозгов за общее руководство, и от нервов - за связь с коммуникациями.
И, само собой, от него, банкомата – за посреднические услуги.

- Да где ж это видано, чтоб уши с глаз, а печень с задницы  мзду взимали? – возопил Карло, - Вы ж одно тело, единый организм, мать  вашу берёзу…
Вы  друг на друга работаете, друг другу служите, то есть самому себе, ЕДИНОМУ ЦЕЛОМУ!

Как начертано в Инструкции?
Ежели каждая часть живой системы добросовестно исполняет свои обязанности на своём месте для всех и каждого, то в результате организм получает наивысший КПД качества  жизни под названием «блаженство для всех».

- Знаем мы это «для всех»! -  заверещал рот, не забывая при этом выплёвывать счета - по  центу за слово и по полцента за грамм слюны, -  Это всё попы с коммуняками про «блаженство» придумали, чтоб народ колбасить...  «Все за одного, один за всех»! Кому килечка, а кому – балычок да коньячок…
Не надо нам ваших инструкций, даёшь свободу!…

Напрасно Карло убеждал, что Инструкция эта -  никакая не коммунячья, а Божья  -  о любви к ближнему, как к самому себе. То есть о наиболее нравственной и совершенной формуле жизни, установленной свыше.
Публика  настырно требовала введения денежных отношений с правом на поимённое голосование.
В итоге вышел безобразный скандал. Потому что каждый орган считал именно себя наиболее ценным и незаменимым и назначал  себе, любимому, наивысшие оклады.
А не то грозил  жёсткими санкциями – в смысле ослепить, оглушить, задушить, парализовать, заморить голодом и оболванить…
Жилы сулили повязать непокорных, чтоб не вздохнуть, не охнуть.
А скелет – тот и вовсе пригрозил учинить  полный дефолт,  всё и вся обрушив и  разрушив  «до основанья».
   
-  Царь нам нужен, - подытожил Аппендикс, - Пусть он рассудит.

Царём избрали Живот, как самого солидного, благородных кровей (от слова «жизнь»), к тому же аккумулятора ценностей.
Поблагодарил Живот за доверие и тут же  стал, как пылесос,  эти ценности в себя засасывать – похлёбку, котелок манной каши с малиновым вареньем,  цыплячьи крылышки…

Сосал, сосал,  пока не превратился в пузо.
Затем, рыгнув, Пузо объявило бессрочный отпуск и на несколько часов захрапело.
Лишь отдельным подхалимам  да шестёркам удавалось время от времени будить его величество и выклянчивать царскую милость -  хлебную корку или косточку.

Одной такой косточкой и подавился с голодухи Аппендикс. Стал  задыхаться и пищать, что ему требуется неотложная помощь по переливанию свежей горячей крови. Не то он загноится, задохнётся и погибнет.
На  вопли эти никто не реагировал –подумаешь, атавизм какой-то бесполезный возникает, потенциальная зараза в организме…Пусть гибнет, эка беда!
Кому он нужен, авоська дырявая! Меньше народу, больше кислороду.

Напрасно Карло увещевал, что, согласно Инструкции, бесполезных частей в организме нет. Что даже самая малая клетка в случае нужды вправе рассчитывать на немедленную и самоотверженную помощь от всех и каждого – иначе могут все накрыться рейтузами…

- Шёл бы ты, папаша, со своей пургой в баню! - выплюнул рот общее предписание. И счёт в евро по курсу – за нарушение чьих-то там прав.

Однако к полуночи  сынуля  вдруг затемпературил. Стал непомерно раздуваться, краснеть, белеть и синеть, расцветая всеми цветами радуги.
Завыл, заверещал  дурными голосами, завертелся на месте. Ручонками замахал, будто пропеллером, да ка-ак лопнет!

Всё вокруг незнамо чем забрызгало – то ли отработкой с бензином, то ли курятиной с малиной, то ли ещё чем гламурненьким…
Зарыдал Карло, –  хоть и непутёвый был ребёнок, но родной ведь, кровиночка...
Однако плакать долго не стал   - уж больно смердило.
Смёл всё непотребство в корзину и отволок на помойку.
А когда отмылся и отоспался, глотнул из бутыли и снова  пошёл к Джузеппе.
Плохое, мол, попалось полено. Бракованное…

- Других поленов  у меня для тебя нет, - по-сталински прищурился Джузеппе, попыхивая  трубкой, - Полено как полено. Чтоб до ума довести, его до упора долбить надо. Обтёсывать,  стружку снимать…

А ты бардак развёл. Базар, понимаешь... Человека ему из полена подай!  Наследничка, туды-растуды. Спасибо, оно от жадности треснуло.
А ну как хрясть тебя по башке, чтоб каморку приватизировать?

Ключик ему, счастье…
Ну и в чём оно? Отвечай!

Подумал Карло и понял, что не знает.
И у сердитого Джузеппе спросить постеснялся, поплёлся восвояси.

Тот же вскорости помер по состоянию здоровья. Врачи сказали, много курил.

Так и доживает одинокий Карло у  фальшивого очага за холстом. А холодными  ночами, как хлебнёт из бутыли, по-прежнему снится ему сынок Буратино. Только не рыночный,  а человечный.
«Доведённый до ума», как сказал бы мудрый столяр Джузеппе.

Печально протягивает он  отцу золотой ключик и молчит, молчит...