Александр Проханов:

 - Известный западный богослов сказал:
 "Бойся бить в человеке по дьяволу. Как бы не задеть в нем Бога".

 Владыка Иларион, окормляющий Волоколамскую епархию, возглавляющий Отдел внешних церковных связей, отучившись в Оксфорде и явившись в Россию с Венской кафедры, похоже, пренебрегает этим пастырским правилом.

 В дни Сталинской годовщины, когда на Вождя обрушился шквал либеральной хулы, когда отъявленные русофобы и враги империи кидали в Сталина комья грязи, владыка Иларион влился в оркестр хулителей, играл в нем первую скрипку, благо по образованию он музыкант.

 "Я считаю, что Сталин был чудовищем, духовным уродом, который создал жуткую античеловеческую систему управления страной, построенную на лжи, насилии и терроре".

 И далее, в том же роде. К нему присоединилась целая когорта священнослужителей, которые сатанизируют Сталина.
 И это — в год, когда Сталин признан самым популярным в России лидером, когда половина населения России называет его Героем и Избавителем.

 Не изменяет ли упомянутым деятелям Церкви чуткость к народному мнению?
 Не противопоставляют ли они себя народу в момент, когда народ обращается к Церкви и ищет у неё защиты от чудовищных сатанинских стихий, ворвавшихся в русскую жизнь?

 Не раскалывают ли такие высказывания русское общество, неся в него смуту и раздор. Наряду с теми, для кого насаждение раздора и смуты — есть платная миссия, и у кого из-под юбки, модного фрака или церковной рясы торчит скользкий, в крысиных волосках хвост?

Если владыка Иларион не чурается диалога с православной паствой из газеты "Завтра", к числу которой причисляет себя и главный редактор, пусть соблаговолит ответить на ряд вопросов, дабы сердце и ум наши не поддавались прельщению.

Почему, если Сталин — "духовный урод", Церковь шестьдесят лет молилась за Советскую власть, называла Сталина "Богоданным Вождем", прославляла советские праздники, принимала из рук Сталина приходы, выполняла самые деликатные сталинские поручения?
А когда Вождь умер, отпевала его по православному обряду?

Является ли этот "воинствующий советизм" ошибкой, ужасным заблуждением, впадением в сатанинскую греховность, а нынешний взгляд Церкви на Сталина — истинным, духовным, православным взглядом?
 Или же нынешний взгляд — есть заблуждение, род помрачения, которое нисходит на гордецов в момент их случайной славы?

Что заставляло священников сталинских лет молиться за власть, которая отправляла на крестные муки исповедников православия, громила приходы, сеяла атеизм?

 Один ли страх или трусливое отречение от Христа?

 Или, быть может, понимание того, что Сталин шел путем императора Константина, вначале гонителя и мучителя христиан, а затем святого, создателя христианской империи, чье существование благодаря христианству продлилось на тысячу лет и через Византию восторжествовало в "Третьем Риме" — Москве?

Неужели иерархи Церкви не ставят в заслугу Сталину прекращение чудовищной смуты, в которой "силы ада" правили бал, не оставляя шанса на возрождение русской государственности?
 Неужели не видят, что Сталин запечатал "врата ада", хотя печати, которые он накладывал, хлюпали кровью?
Неужели забыли, что именно Сталин вернул народу русскую классику, русскую оперу и романс?
 Что песни Победы были построены на музыкальной традиции русских народных песен?
 Что "сталинская культура": будь то сталинский ампир или издания Пушкина, или спектакли Островского — и были возвращением в школу "основ православной культуры", которое с таким трудом, преодолевая либеральный афронт, осуществляет сегодня Церковь?

Неужели иерархи равнодушны к имперской роли Вождя, который воссоздал великие русские пространства, растерзанные революцией?
 Им дороже бутафорские эмблемы царской империи, под которыми уже нет былых территорий, нет белорусов и украинцев, нет исконных русских земель в Прибалтике и Казахстане. И для них "имперский проект" — это целлулоидный монарх, заседающий на бутафорском троне в бутафорском зале Кремля?
Где хоть одно произнесенное с амвона слово в защиту Русской Империи, которую растерзали либералы, отбросив русских на триста лет назад, выжигающих каленым железом из русского сознания слово "империя"?

Почему, поливая смолой Сталина, иерархи боготворят Ельцина, разрушителя великой России?

Почему церковные ордена сияют на груди олигархов, палачей народа?
 Почему, ударяя в Сталина копьём и поднося к его устам уксус, они не заступаются за исчезающий на глазах народ: бедный, поруганный, с топором в спине?
 Почему не пригрозят анафемой власти, которая в ответе за русское горе?

Неужели иерархам нравится походить на миллиардеров своими бриллиантовыми часами, своим золотом и роскошью, своими благоухающими "мерседесами", на которых, так и кажется, они мчатся распинать Христа?

Почему они ополчились на икону с изображением Сталина и молчат как рыбы, когда иконой России делают Ксению Собчак, растленных певцов, гомосексуальных модельеров?
 Неужели не видят, что по России шествует в драгоценностях, в бриллиантовой короне, с убитым русским младенцем в руке, сама дьявородица?

Победа сорок пятого года, одержанная советским народом во главе с Иосифом Сталиным, выпрямила "стези Господа", предотвратила падение мира в геенну.

 Она в своей мистической сути созвучна с явлением Христа, который своей крестной жертвой спас род людской.
 Россия Сталина принесла тридцать миллионов своих сыновей на алтарь Победы, что явилось ценой за спасение человечества.
 Ведь никто не говорит, что Христос заплатил слишком большую цену за спасение человечества?
 Почему же христианский пастырь, владыка Иларион, так похож в своих поношениях Сталина на лютых атеистов, от которых нет-нет, да и пахнёт серой?

Нельзя ли мне, рабу Божьему, в моём недомыслии получить ответы от архипастыря?

(конец 69-х, начало 70-х)

       Всё началось с импортного покрывала из “Берёзки”.
 В году эдак шестьдесят пятом объявился у моего Бориса дядюшка в Австралии.
 Отец Николая до революции был в Харькове владельцем ювелирного магазина, всё у них отобрали, в том числе и собственный дом. Но чердак оставили, где и жили дядя Коля и тётя Тоня с тремя сыновьями.

 Потом началась война, дядя Коля и старший сын ушли на фронт.
 Сын погиб, а муж пропал без вести.
 Оказалось, был в плену, затем попал в Австралию, завёл новую семью.
Писать на родину боялся по вполне понятным причинам, но после “оттепели” решился, подал весточку.
 Жена ответила, что по-прежнему одна, любит и ждёт.
 И вот, спустя двадцать лет, дядюшка приехал – сначала на побывку, потом насовсем.
 Наведался и к нам, в Москву и подарил мне пятнадцать “бесполосых” чеков. Чтоб купила себе что-либо в “Берёзке”.

       В “Берёзу” я попала впервые, глаза, естественно, разбежались.
 Примеряла платья, туфли, кофточки – всё нравилось, всё было впору.
И вдруг увидела ЕГО.
Покрывало.
 На двуспальную кровать - воздушное, нежно-розовое, с оборками и букетами розочек...

 У нас с Борисом не было никакой двуспальной кровати. И спальни не было - лишь старая плюшевая тахта в нашей комнате, подаренная бабушкой ещё к свадьбе.

 Я понимала, что собираюсь сделать чудовищную глупость, но не могла выпустить покрывало из рук.
 Оно невесомо струилось в пальцах, журча о какой-то иной сказочной жизни.
 Где белые с золотом кровати, шкуры на полу, французские шторы на окнах...

Где нет ни мрачных прокуренных редакционных коридоров, ни дверей с табличками, ни секретарш с фальшивыми улыбочками - только “мороженое из сирени” и “ананасы в шампанском”.
       “Dacron” – было написано на этикетке.
 И “счастливый”, как на автобусном билете, шестизначный номер: 565 484.

       В общем, я его купила. Притащила пакет домой и побыстрей спрятала в шкафу на верхней полке, где уже лежала кукла Леночка, подаренная мамой в день моего восьмилетия.

       Так они и сейчас покоятся вместе в том же шкафу, только уже на даче.

       Ну а через несколько лет после покупки покрывала мы приобрели машину.
 История мистическая. Один наш знакомый уезжал в загранку и уже ехал с потенциальным покупателем своего “Москвича” в ГАИ оформлять сделку.
 Но по дороге машину кто-то легонько тюкнул в багажник.
 Крайне суеверный покупатель от сделки наотрез отказался – мол, плохая примета. А приятель, у которого уже был билет на самолёт, грустно поведал эту историю Борису.
 Борис спросил, сколько он хочет. Узнав, что четыре тысячи, выразил готовность купить.
 Тогда на машины была большая очередь. А тут в экспортном исполнении, почти новая и за такую приемлемую сумму...

       Приятель сказал, что согласен на три тысячи сразу и тысячу – когда в очередной раз приедет в Москву.
 Борис примчался ко мне в Немчиново – брать иль не брать?
 Права у него были – он не раз брал автомобиль напрокат и возил нас к маме на Оку или просто за город на пикник.
Машина нам тогда нужна была так же, как и покрывало в розочки, однако ни у него, ни у меня не хватило сил отказаться.
 Борис отдал приятелю весь гонорар за свою только что вышедшую книжку, сделку оформили как доверенность, и Борис стал ежедневно приезжать ко мне в Немчиново с работы.

Мы вместе совершали вечерние пробежки по лесу, потом купались в пруду или Сетуни, и всё бы ничего, но я всё время боялась каких-то связанных с машиной несчастий.
 И, как оказалось, не зря.

       Был у нас друг, Саша Дряхлов, которого командировали с семьёй в Лондон корреспондентом ТАСС.
 Мы их проводили на аэродром на нашем “Москвиче”, Саша помахал рукой с трапа, а я вдруг поняла, что вижу его в последний раз.
 Сказала об этом Борису – тот лишь отмахнулся.
Мы подождали, пока самолёт скроется из глаз, потом я до вечера нервничала, пока Сашина жена не позвонила из Лондона, что всё в порядке.

       Через пару месяцев нашу машину угнали. Мы, естественно, были в шоке. В милиции сказали, что, может, просто взяли покататься или “на дело”.
Ну а если не отыщется до понедельника – дело серьёзное.

       Машину нашли в воскресенье вечером, брошенную. Украли только запаску. Следователь сказал, что у неё заклинило клаксон, и она стала дико верещать, заставив злоумышленников спешно ретироваться.
       Произошло это на Войковской, у дома Саши Дряхлова. Тогда мы просто подивились совпадению.
 А ещё через месяц Саша погиб в Англии в автокатастрофе, не вписавшись в поворот на мокром шоссе.
       Потом на нашей машине мы везли с аэродрома его урну с прахом.
 Затем Борис уехал в Берлин, а я в Немчинове не могла спать одна в домике. Как только выключала свет, остро чувствовала, что Саша здесь, в комнате.
 Включала лампу – никого. Выключала – тут.
 Даже дыхание слышно…
       Засыпала лишь с рассветом. Хозяйка Маруся спросила, что это на мне лица нет, и, узнав, в чём дело, посоветовала сходить в Переделкинскую церковь и подать “за упокой”.
 Я послушалась и с тех пор спала как убитая.

       Потом Борис неожиданно получил на работе квартиру – двухкомнатную, в Тёплом Стане. Это был шанс разъехаться со свекровью, которая совершенно узурпировала власть, вмешиваясь в наши с Борисом разборки и завладев воспитанием Вики.
 Я приехала, поглядела… Здесь будет Викина комната, здесь – наша.
 Но как же покрывало?
       И решила съезжаться.

       Теперь у нас была отличная трехкомнатная квартира с лоджией, с видом на Сокольнический лесопарк, где можно было бегать и зимой, и кататься на лыжах, и купаться в пруду.
 И все разместились.
 В одной комнате – Вика со свекровью, в другой – гостиная, она же столовая.
 В третьей – мы с Борисом и, разумеется, покрывало.
 То есть наша спальня, одновременно с кабинетом.

       Но вот беда – квартира нуждалась в капитальном ремонте, отовсюду поползли клопы и тараканы. А мы ещё не расплатились полностью за машину.
 Да и прежняя мебель к покрывалу не подходила.
 Короче, срочно нужны были деньги.

       Тут-то и пришлось мне мобилизовать все свои доселе дремавшие рыночные способности.
 Во-первых, я нашла способ делать деньги буквально из воздуха.
 Вернувшийся из Америки отчим (там у него, после смерти эмигрировавшего в двадцатые годы отца, обнаружились сёстры по мачехе) презентовал мне двадцать бесполосых чеков.

 Я прошлась по “Берёзам” и обнаружила, что часть товаров (например, синтетические ткани и мохер), на бесполосые и жёлтые чеки стоят дёшево, а на синие дорого.
 Другая же часть (натуральная кожа и меха) – дешево на синие и дорого на жёлтые и бесполосые.
Дальше оставалось лишь занять очередь в кассу и предложить какой-либо даме, собирающейся купить синтетику на синие, оплатить её покупку бесполосыми с условием, что свои синие она отдаст мне.
 Даме было всё равно, даже удобно - не нужно отстаивать очередь.
 Она забирала свою покупку, а я – её “синие” и шла в другую “Берёзу” (их в Москве было около десятка), где становилась в очередь за ондатровыми шапками.
 И также потом предлагала даме или джентльмену в конце очереди, собирающимся платить за шапки жёлтыми, купить им нужное количество шапок за синие, получив взамен их чеки.

       Дальше операция повторялась, разноцветные чеки в моей сумке стремительно множились.
 Оставалось лишь периодически покупать только входящий тогда в моду дефицитный мохер и продавать родственникам и знакомым по 25 рублей за моток.
 А затем рассчитываться за ремонт квартиры, покупку мебели и т.д.

       Я понимала, разумеется, что делаю что-то не слишком законное. Меняла “Берёзы”, свой облик, тактику (иногда просто приносила назад шапку (не подошла). И получала разрешение у продавца её продать – разумеется, за жёлтые или бесполосые).
 Со временем познакомилась с продавцами, дарила им мохер, и никаких неприятностей у меня ни разу не было.

       До сих пор не ведаю, попадала ли моя предприимчивость под какую-либо статью.

(1961 год)

       И вот, наконец, на “отлично” защищён диплом, сданы госэкзамены, в том числе и выпускные на английских курсах.
 Теперь я - “литературный работник газеты” с сомнительным знанием иностранного языка.

 Вике полгода.
Мама в награду за мой подвиг забирает её на лето на дачу под Рязанью, а мы с Борисом летим по литфондовской курсовке в Гагры.
 Соседка Света шьёт мне модный сарафан с юбкой колоколом – алые маки на чёрном фоне. У меня сорок четвёртый размер и хвост пистолетом.

       В Гаграх стояла чудовищная июльская жара. Жильё дикарям обходилось тогда рубль койка, потрясающие цыплята-табака на птицефабрике в Пицунде – что-то около двух рублей. А куч-мач (жареные куриные потрошка – огромная сковородка) – трёшку.

 Там мы и познакомились с Галкой Галич, дочерью Ангелины Николаевны, последней жены Александра Аркадьевича.
 Галка была младше нас года на два и, как теперь сказали бы, “крутая”.
 В потёртых джинсах, с пачкой американских сигарет в кармане и шикарной зажигалкой.
 Она сходу предложила нам с Борисом “расписать пулечку” и, разумеется, ободрала вчистую.

       В преферанс прежде мы играли только на даче с отчимом – “по копеечке”.
 На пляже в Гаграх загорали игроки совсем другого класса.
 Проснулся со времён детского “спекулянта” спящий во мне игрок, и я “заболела” преферансом.
 Меня тянуло, как назло, в самые сильные компании. Карманные деньги быстро кончились.
 Помню, как ходила по гагринскому пляжу и продавала провинциалам свои шмотки.
 Но зато научилась играть.
       Кстати, шмотки продала довольно выгодно.

       Игры наши продолжились и в Москве – на квартире Галичей у метро Аэропорт.

 Иногда к нам присоединялись сам Александр Аркадьевич, Тюлька Полякова.  Или Алик Есенин-Вольпин - математик, сын Есенина и поэт, который читал свои антисоветские стихи и хвастался, что ему за них ничего не будет.
 Потому что он псих и уже не раз бывал в дурдоме.

       Борис к тому времени уже неплохо зарабатывал на Радио. Я же проявила незаурядные предпринимательские способности и любовь к торговле.
 Время от времени мы обходили родственников, собирали ненужные вещи, главным образом, детские, и шли на Преображенский рынок. Где я их ухитрялась с рук весьма успешно реализовать.
Помню, как за девять рублей купила в комиссионке Вике японскую курточку, в которой та пару лет проходила и из которой выросла. А затем я продала её уже за пятнадцать.

       Так что деньги у нас водились – и на игру, и на гостей, и на походы в шашлычные. И в любимый мной “Пекин”, где мы наслаждались салатом из бамбука, бульоном из ласточкиных гнёзд, уткой по-пекински и гнилыми яйцами.
 Даже не верится, как всё тогда было доступно и дёшево.

       Конечно, время от времени появлялась у меня тоска и по “культурному досугу”, особенно по консерватории, куда меня прежде регулярно водил ленинградский Лёшка.
 Однажды с большим трудом достала билеты на Баха.
 Перед самым концертом позвонила Галка и пригласила “на пулечку”.
 Я сообщила, что у нас в программе нынче Бах.
Галка сказала, что от консерватории до Аэропорта на такси не больше полутора рублей, поэтому она нас ждёт после концерта с бутылкой коньяка.

       Коньяк мы купили, но куда его деть?
 Сдать вместе с пальто в гардероб – так ведь из кармана торчит, собака!
 Брать с собой в зал – совсем уж неприлично.
 В общем зарыли мы бутыль в близлежащем сугробе возле памятника Чайковскому, и заняли места согласно купленным билетам.
Но Борису было уже не до Баха.
 Он все фуги провертелся, мешал мне слушать и, едва дождавшись перерыва, рванул во двор.

 Вернулся с заледенелой бутылкой за пазухой и в ужасе сообщил, что там, во дворе, работают снегоочистители.
 Но что теперь с бутылью делать – так ведь воспаление лёгких получишь...
 Завернул в программку – всё равно холодно.
 Кашлянул пару раз, слушатели на нас шикают. В общем, концерт был испорчен, настроение у меня - тоже.
       И мы отправились к Галичам. Я надулась и в такси всю дорогу молчала. Было стыдно перед Бахом да и перед собой.
 Дома оказались и Александр Аркадьевич с Ангелиной, был накрыт стол к ужину и злополучный коньяк пришёлся кстати.
 Пока я мыла руки, Борис потешал аудиторию:
       - Выскакиваю – у сугроба топчется какой-то хмырь. И тоже рот разинул – с чего это я примчался к Чайковскому раздетым в пургу?
 А я этак строго гляжу – мол, не иначе ты, мужик, что-то нехорошее хочешь со всенародной реликвией сотворить. Под шумок, пока культурные люди Баху внимают...
 В общем, кто кого переглядит.
 А мужику уже видать невтерпёж... Он всё норовит к памятнику поближе, где потемнее, и в аккурат к сугробу с коньяком.
И мне знаки подаёт относительно своего намерения.
 А я:
 - Ты что, гад, надумал? То-то я ещё из окна понял…Осквернять храм музыки!
 Здесь классик, всенародное достояние зарыто, ему весь мир поклоняется, а ты...
Знаешь, что за это полагается?

       Мужик штаны подтянул, и бегом на ту сторону. Я руку в сугроб – нет бутылки! Шарю, шарю – нет. Неужто спёр, подлец? Полбутылки, небось, враз охобачил и решил место в мочевом пузыре освободить...

       А тут шум, фары... Прямо на меня снегоочиститель прёт. Слепит, сигналит – мой сугроб ему помешал, тварюге...
 Я машу, ору – стой!
 - Что такое?
 – Тут, - объясняю, - только что делегация из братской Армении была, коньяк к памятнику возлагали.
 – Какой ещё коньяк?
 – Четыре звёздочки. Целый ящик по сугробам рассовали. У них обычай такой, там это всё копейки. Мы цветы, а они – коньяк...
 Вижу - не верят. Сигналят, сейчас милицию позовут.
 А сам я руками шарю, шарю, окоченели руки по локоть.
 Есть! Метра на два левее лежала, мамочка. Может, снег подтаял.
 Поднял над головой, у водилы аж глаза повыскакивали.
 Мотор враз заглушил:
- Давай лопаты, Васька, у памятника надо вручную.
 - Ты что, обалдел, знаешь, сколько тут кубов?
 – Плевать на кубы! Это ж всенародная реликвия, дурья башка, к нему вон из самой братской Армении...

       До сих пор в ушах их хохот – вальяжного Александра Аркадьевича, изысканной Нюси и грубовато-желчной Галки. Которая не слишком жаловала песни знаменитого отчима-диссидента, предпочитая после “пары рюмок” - “Пару гнедых” или “Прощай, мой табор” в исполнении моего бесшабашного супруга.

       “Не забывайте, цыгана Борьку!”...

       Судьба этой семьи сложилась ужасно – будто какое-то общее проклятие. Погибли они порознь, но все трагично, нелепо и случайно.

       Лишённая привычных командировок из-за необходимости сидеть с Викой, с дипломом в кармане, но не у дел, я стала вести светский образ жизни и вечерами зачастила в ЦДЛ, когда свекровь возвращалась с работы и подменяла меня.

 Было самое начало шестидесятых, разгар “оттепели”.
 Всякие “интересные встречи и мероприятия” вскоре сменились простым сидением в том самом знаменитом кафе с исписанными афоризмами посетителей стенами. Где зимой все дымили как паровозы и поглощали кофе с коньяком и без, а летом открывалась дверь в небольшой садик со столиками – нечто вроде спасательной кислородной подушки.

 В кафе всё время велись групповые писательские разборки, в сути которых я не разбиралась - с бойкотами, индивидуальными и коллективными, порой с мордобоем и драками.

 Столики то сдвигались, то раздвигались. За одними – Аксёнов, Гладилин, Ахмадуллина, Евтушенко (который пил только шампанское). Роберт Рождественский, литовский график и пловец Стасис Красаускас, который славился способностью никогда не пьянеть.

 Однажды он на моих глазах осушил бутылку коньяка, потом ополовинил другую, предназначенную нам с Гладилиным.
 После чего мы с ним транспортировали “тёпленького” Гладилина домой, и Стасис, лишь чуть-чуть порозовевший, вытащил на прощанье из папки свой рисунок и начертал твёрдой рукой:
 “Юле от литовского графика”.

       В противоположном лагере были Стасик Куняев, Володя Цыбин и, кажется, Володя Фирсов...
Ещё помню Егора Радова с Риммой Казаковой, Виктора Драгунского, Женю Храмова, Юру Казакова.
И, конечно же, Михаила Аркадьевича Светлова.
 Который, видимо за мои пламенные, совсем не модные тогда антибуржуазные речи, называл меня “старой большевичкой” и однажды презентовал спичечный коробок, на котором нацарапал:
 “По старой привычке дарю только спички”.
 Но в раздевалке подошли непредсказуемые Гена Снегирёв с Колей Глазковым, попросили для кого-то прикурить, да так и сгинули с раритетным коробком.

       Иногда захаживали актёры и прочие знаменитости из соседнего Дома Кино, а также композиторы и художники, космонавты и герои труда, восходящие и заходящие звёзды разных величин.
 Помню себя то в гостях в мастерской Ильи Глазунова, то у Андрея Эшпая, где был ещё и Гарик Эль-Регистан, фамилия которого мне что-то смутно напоминала.

 То в чьей-то мастерской, сплошь завешанной изображениями апельсинов. То у художника Георгия Мазурина, который показал мне портрет Лаврентия Берия, играющего с Буратино на виселице, и научил правильно варить кофе.
 То в мрачной комнате у тоже мрачного и талантливейшего Юры Казакова, который читал мне какой-то свой потрясающий рассказ, запивая водкой и заедая ржаной горбушкой – больше в доме еды не было.

       Бессчётное количество пьяных надрывных разговоров, стихов и споров, чашек двойного кофе и рюмок коньяка, проглоченных слоёных пирожков с мясом и выкуренных сигарет.
 Что забыла, что искала я среди этих столиков, среди советской уходящей и нарождающейся элиты, какого откровения?
 Иногда талантливый, иногда бездарный театр личных амбиций и абсурда.
 Кто-то на кого-то стучал, кого-то возносили, ниспровергали. От кого-то уводили жену, к кому-то чужая жена сама прибегала...
Иногда шепотом агитировали куда-то вступить, к кому-то примкнуть, что-то подписать.

 Может, провокация, а может, вполне искренне.

 Я была одинаково далека как от западных “свобод”, так и от “тёмной старины заветных преданий” – я искала Истину.
 Совершенно безнадёжное занятие в том прокуренном зале с исписанными стенами, в котором, как я теперь понимаю, Её искала не я одна.
 Другие самоутверждались, третьи просто “ловили кайф”.

       “Ловить кайф” я никогда не умела и не хотела. Я наивно жаждала услышать от них, “самых умных и талантливых”, как же нам всем жить дальше.

 Потому что, как потом скажет Высоцкий: “Всё не так, ребята”.

 Во мне видели лишь писательскую дочку. Смазливую журналисточку, которая марает какие-то там рассказики и очерки и приходит сюда изловить какого-либо “звёздного карася”.
 На ночь или на всю “оставшуюся жизнь”.