Фото Банновой Виктории
Наутро Борис уехал.
Мы договорились пожить врозь, пока будет решаться вопрос с крещением.
Первым делом я бросилась к отцу Владимиру, который сказал, что креститься Борису ещё рано. Что он должен вначале решить, как и с кем намеревается жить дальше.
Именно на это мой “сорокалетний ребёнок” был совершенно неспособен, впал в отчаяние и депрессию и не нашёл ничего лучше как обратиться к знакомому психиатру.
Тот прописал курс какой-то сильнодействующей дряни, от которой Борис погрузился в состояние сонной одури.
Забросил все дела, всё забывал, терял документы и вещи. А по телефону лишь тяжко вздыхал или мычал нечто нечленораздельное.
Казалось, целый мир был против продолжения нашего брака - мои родители, знакомые... Особенно борисова родня, давно считающая, что ему нужна нормальная жена. А эта того гляди ещё и в монастырь затащит...
Даже дочь Вика посоветовала отцу выбрать из нас двоих “разлучницу”, которая приезжала к ним в гости и всем понравилась.
Благо и своя приличная жилплощадь у неё имелась.
Мне в московскую квартиру даже ехать не хотелось.
Договорились встретиться где-то в метро.
При виде Бориса я ужаснулась – постаревший, опухший, какой-то “мешком вдаренный” – больно глядеть.
Я позвонила отцу Владимиру и попросила срочной аудиенции, наказав Борису ждать меня в метро.
Сказала батюшке, что Борис на грани безумия, а может, и самоубийства, что надо немедленно его крестить.
Однако тот был непреклонен:
- Тебя Господь призывает, а ты...
Отпусти его с миром, положись на волю Божью и думай о своём спасении.
Я вопреки всем правилам дерзнула вступить в полемику.
- Ты знаешь, что такое послушание? – строго спросил батюшка.
Я упрямо молчала. Я думала лишь о Борисе - сломленном, не похожим на себя, ждущим меня на станции метро...
И это беспрецедентное несогласие с духовным отцом, чтобы не сказать неповиновение, протест, росло с каждой секундой.
Отец Владимир понял – со мной что-то неладное.
- Давай-ка вместе помолимся.
Я мотнула головой. Мне надо было быстрее туда, к Борису.
- А крест можешь поцеловать?
- Могу.
Я поцеловала крест, даже руку батюшки. И он, немного успокоившись, - видимо, по поводу вселившегося в меня беса, отпустил меня.
Я помчалась вниз по лестнице.
Борис ждал внизу на скамье не помню какой станции – в той же позе, что я его оставила. Согбенный под тяжестью снега медведь в глубокой спячке.
Спрятавшийся от нагрянувшей зимы и связанных с нею непосильных проблем в это странное полудохлое состояние
Ещё не мёртвый, но уже и не живой.
Втолковывать ему что-либо было бесполезно.
Я велела ему ехать домой, – он покорно кивнул.
Впихнула его в переполненный вагон и отправилась на дачу, чувствуя одно – больше так не могу.
Вот сейчас быстро соберу вещи, отключу отопление. Собаку и цветы поручу соседям, запру дом. И пошли они все на...
“Они все” – то есть моя нынешняя жизнь – непосильная развалившаяся повозка, которую я должна по-прежнему волочь.
А в ближайшей телефонной будке – лишь набрать номер, по которому меня всегда ждут...
Или уже не ждут, без разницы.
Важно это дивное предвкушение свободы, апокалиптический хруст летящей под откос повозки за спиной.
И вперёд, стряхнувший путы одинокий конь, - в неведомые дали, в новую жизнь!
Туда, где гуляют лишь ветер да я...
Запихивала вещи в сумку, и всё пело. Свобода, наконец-то!
Дрожали руки. Боялась – кто-то войдёт, остановит...Никто не вошёл.
И тут суровое – останавливаться-то придётся самой.
Но почему, Господи?
А потому, что ты это знаешь не хуже Меня…
Да, знаю. Но понимаю с ужасом, что уже себе не принадлежу.
Скорей туда, на станцию. Прыгнуть в электричку и прочь, навсегда.
Неведомая неодолимая сила. Огненное искушение, которому невозможно противиться…
“А цыганская дочь за любимым в ночь…”
Да не цыганская я дочь, и не за любимым, просто наваждение какое-то...
Но уже пишу записку соседям как кормить собаку, вкладываю им в конверт деньги.
Мало, потом добавляю ещё столько же...
Электричка – через полчаса.
Господи, да что же это?
Необходимо остановиться, но как?
- Молиться надо было, - скажет духовно подкованный читатель, - “Не введи в искушение, но избави от лукавого”...
Всё правильно.
Но я не хотела избавляться от искушения, я жаждала в него впасть! Одновременно понимая, что это совершенно недопустимо.
Так, наверное, в восторге и блаженстве летит парашютист к земле в свободном падении, зная, что должен в последнюю секунду дёрнуть за кольцо.
И тогда я сделала то, что и моя героиня Иоанна из “Дремучих дверей”.
Вернее, она сделала то же, что я, только совсем по иному поводу.
Измотать вселившуюся в меня нечисть её же методами.
Лечить подобное подобным.
Первым делом я залпом опрокинула полстакана водки, запив холодной заваркой прямо из чайника.
Затем включила магнитофон. Поставила кассету, под которую обычно разминалась по утрам. Отплясала всё подряд, от “Барабан был плох” и “Эй вы там, наверху”, до Элвиса и Битлов.
Никакого впечатления, разве что пса чуть не довела до инфаркта.
Марс поначалу прыгал вокруг меня, поскуливал, а потом, тяжело дыша, задрал голову и завыл.
Плеснула ещё в стакан, повыла вместе с Марсом, а в мыслях одно – не опоздать бы на очередную электричку.
А что потом?
Да суп с котом. В этом “супе с котом” и была, как теперь говорят, “фишка”.
Отчаявшись, я применила последнее средство – пошарила по рабочим курткам, где всегда можно было найти среди гвоздей смятую пачку “Примы” с недокуренными “бычками”.
Выбрала, который побольше, жадно затянулась.
Второй раз после моего зарока в пасхальную ночь и несчастья с Димкой Шельговым.
Подействовало.
Вокруг поплыло, замутило.
Едва успела вырубить магнитофон и добраться до дивана, который кувыркался вместе с комнатой.
- Ага, не любишь, - пробурчала я неизвестно кому. И прямо так, в одежде и одной туфле, провалилась в кромешный сон.
Пробудилась среди ночи в состоянии куда худшем, чем Иоанна - сердце колотилось, не хватало воздуха.
Чёрный прямоугольник заветной двери в потолке едва различимо плыл над головой. И золотисто-голубая полоска нездешнего света из-под неё звала и манила…
- Господи, помилуй...
Я повторяла Иисусову молитву снова и снова, пока не успокоилось сердце и дверь в потолке не растворилась в предрассветном дурмане.
Наутро Борис уехал.
Мы договорились пожить врозь, пока будет решаться вопрос с крещением.
Первым делом я бросилась к отцу Владимиру, который сказал, что креститься Борису ещё рано. Что он должен вначале решить, как и с кем намеревается жить дальше.
Именно на это мой “сорокалетний ребёнок” был совершенно неспособен, впал в отчаяние и депрессию и не нашёл ничего лучше как обратиться к знакомому психиатру.
Тот прописал курс какой-то сильнодействующей дряни, от которой Борис погрузился в состояние сонной одури.
Забросил все дела, всё забывал, терял документы и вещи. А по телефону лишь тяжко вздыхал или мычал нечто нечленораздельное.
Казалось, целый мир был против продолжения нашего брака - мои родители, знакомые... Особенно борисова родня, давно считающая, что ему нужна нормальная жена. А эта того гляди ещё и в монастырь затащит...
Даже дочь Вика посоветовала отцу выбрать из нас двоих “разлучницу”, которая приезжала к ним в гости и всем понравилась.
Благо и своя приличная жилплощадь у неё имелась.
Мне в московскую квартиру даже ехать не хотелось.
Договорились встретиться где-то в метро.
При виде Бориса я ужаснулась – постаревший, опухший, какой-то “мешком вдаренный” – больно глядеть.
Я позвонила отцу Владимиру и попросила срочной аудиенции, наказав Борису ждать меня в метро.
Сказала батюшке, что Борис на грани безумия, а может, и самоубийства, что надо немедленно его крестить.
Однако тот был непреклонен:
- Тебя Господь призывает, а ты...
Отпусти его с миром, положись на волю Божью и думай о своём спасении.
Я вопреки всем правилам дерзнула вступить в полемику.
- Ты знаешь, что такое послушание? – строго спросил батюшка.
Я упрямо молчала. Я думала лишь о Борисе - сломленном, не похожим на себя, ждущим меня на станции метро...
И это беспрецедентное несогласие с духовным отцом, чтобы не сказать неповиновение, протест, росло с каждой секундой.
Отец Владимир понял – со мной что-то неладное.
- Давай-ка вместе помолимся.
Я мотнула головой. Мне надо было быстрее туда, к Борису.
- А крест можешь поцеловать?
- Могу.
Я поцеловала крест, даже руку батюшки. И он, немного успокоившись, - видимо, по поводу вселившегося в меня беса, отпустил меня.
Я помчалась вниз по лестнице.
Борис ждал внизу на скамье не помню какой станции – в той же позе, что я его оставила. Согбенный под тяжестью снега медведь в глубокой спячке.
Спрятавшийся от нагрянувшей зимы и связанных с нею непосильных проблем в это странное полудохлое состояние
Ещё не мёртвый, но уже и не живой.
Втолковывать ему что-либо было бесполезно.
Я велела ему ехать домой, – он покорно кивнул.
Впихнула его в переполненный вагон и отправилась на дачу, чувствуя одно – больше так не могу.
Вот сейчас быстро соберу вещи, отключу отопление. Собаку и цветы поручу соседям, запру дом. И пошли они все на...
“Они все” – то есть моя нынешняя жизнь – непосильная развалившаяся повозка, которую я должна по-прежнему волочь.
А в ближайшей телефонной будке – лишь набрать номер, по которому меня всегда ждут...
Или уже не ждут, без разницы.
Важно это дивное предвкушение свободы, апокалиптический хруст летящей под откос повозки за спиной.
И вперёд, стряхнувший путы одинокий конь, - в неведомые дали, в новую жизнь!
Туда, где гуляют лишь ветер да я...
Запихивала вещи в сумку, и всё пело. Свобода, наконец-то!
Дрожали руки. Боялась – кто-то войдёт, остановит...Никто не вошёл.
И тут суровое – останавливаться-то придётся самой.
Но почему, Господи?
А потому, что ты это знаешь не хуже Меня…
Да, знаю. Но понимаю с ужасом, что уже себе не принадлежу.
Скорей туда, на станцию. Прыгнуть в электричку и прочь, навсегда.
Неведомая неодолимая сила. Огненное искушение, которому невозможно противиться…
“А цыганская дочь за любимым в ночь…”
Да не цыганская я дочь, и не за любимым, просто наваждение какое-то...
Но уже пишу записку соседям как кормить собаку, вкладываю им в конверт деньги.
Мало, потом добавляю ещё столько же...
Электричка – через полчаса.
Господи, да что же это?
Необходимо остановиться, но как?
- Молиться надо было, - скажет духовно подкованный читатель, - “Не введи в искушение, но избави от лукавого”...
Всё правильно.
Но я не хотела избавляться от искушения, я жаждала в него впасть! Одновременно понимая, что это совершенно недопустимо.
Так, наверное, в восторге и блаженстве летит парашютист к земле в свободном падении, зная, что должен в последнюю секунду дёрнуть за кольцо.
И тогда я сделала то, что и моя героиня Иоанна из “Дремучих дверей”.
Вернее, она сделала то же, что я, только совсем по иному поводу.
Измотать вселившуюся в меня нечисть её же методами.
Лечить подобное подобным.
Первым делом я залпом опрокинула полстакана водки, запив холодной заваркой прямо из чайника.
Затем включила магнитофон. Поставила кассету, под которую обычно разминалась по утрам. Отплясала всё подряд, от “Барабан был плох” и “Эй вы там, наверху”, до Элвиса и Битлов.
Никакого впечатления, разве что пса чуть не довела до инфаркта.
Марс поначалу прыгал вокруг меня, поскуливал, а потом, тяжело дыша, задрал голову и завыл.
Плеснула ещё в стакан, повыла вместе с Марсом, а в мыслях одно – не опоздать бы на очередную электричку.
А что потом?
Да суп с котом. В этом “супе с котом” и была, как теперь говорят, “фишка”.
Отчаявшись, я применила последнее средство – пошарила по рабочим курткам, где всегда можно было найти среди гвоздей смятую пачку “Примы” с недокуренными “бычками”.
Выбрала, который побольше, жадно затянулась.
Второй раз после моего зарока в пасхальную ночь и несчастья с Димкой Шельговым.
Подействовало.
Вокруг поплыло, замутило.
Едва успела вырубить магнитофон и добраться до дивана, который кувыркался вместе с комнатой.
- Ага, не любишь, - пробурчала я неизвестно кому. И прямо так, в одежде и одной туфле, провалилась в кромешный сон.
Пробудилась среди ночи в состоянии куда худшем, чем Иоанна - сердце колотилось, не хватало воздуха.
Чёрный прямоугольник заветной двери в потолке едва различимо плыл над головой. И золотисто-голубая полоска нездешнего света из-под неё звала и манила…
- Господи, помилуй...
Я повторяла Иисусову молитву снова и снова, пока не успокоилось сердце и дверь в потолке не растворилась в предрассветном дурмане.