Фото из Интернета1984 год
Уж не знаю, были ли тому виной предыдущие мои деяния или отпевание новопреставленного генсека Юрия, но в больницу я-таки угодила.
Надо сказать, что с медициной у меня вообще были отношения мистические.
Любое соприкосновение врачей и приборов с моими органами вызывало и у тех, и у других близкую к панике реакцию типа “то, что мы обнаружили, несовместимо с жизнью”.
Меня всё время в последний момент не пускали во всякие поездки, если нужно было пройти предварительное обследование, - начиная с Артека, когда пришлось сидеть на диете (что-то с почками).
Потом случилось всё сикось-накось во время родов.
Затем как-то после кардиограммы мне, прекрасно себя чувствующей, велели “сидеть и ждать скорую, потому что сейчас будет инфаркт”.
Я подождала минут пять, действительно начала психовать и сбежала.
Всё обошлось.
Потом как-то приятельница-гинеколог, случайно померившая мне давление (90 на 60), ахнула, нашла у меня в сердце какие-то “шумы и пороки” и, провожая, смотрела вслед из окна, видимо, удивляясь, что я передвигаюсь своим ходом.
Поэтому я берегла нервы и обращалась к медицине лишь по крайней необходимости. Типа обязательной диспансеризации для выдачи нового санбилета.
Само собой, у меня тут же обнаружили нечто фатальное и выписали назавтра направление в больницу, “пока не поздно”.
Короче, пора шить белые тапочки.
Тапочки так тапочки. Дома был переполох, слёзы, а я наутро отправилась в храм.
Отца Германа не было, служил другой батюшка, который поначалу отказался меня причащать (мол, не говела).
- Но я в больницу ложусь, батюшка. Вдруг не вернусь?
Он вздохнул и благословил.
Я лежала в операционной с маской, глотая дурманящий газ, и снова видела в нависшей удушливо-серой плите потолка светлый прямоугольник медленно открывающейся двери.
И тянула дверь, и манила, и совсем не было страшно.
И верилось, что заступятся за меня на Суде все мои спасённые и не спасённые бомжи с алкашами...
И надо было лишь подпрыгнуть, просочиться, проскользнуть невесомо-юрким бликом в заветный сияющий просвет.
Но тут вроде бы уже не моё тело вдруг налилось тяжестью и какой-то далёкой, тоже не моей болью.
Оно (тело) лежало в пыли на обочине странной дороги, бесконечным серпантином струящейся вниз по уныло-гористой местности.
Мимо шли и шли туда, к подножию, безликие молчаливые вереницы пленных со связанными за спиной руками. А над ними метались то ли хлопья сажи, то ли тумана, то ли птицы какие-то чёрно-серые...
Рядом в пыли отпечатывались следы босых ног. И каждый отпечаток был почему-то привязан к пульсирующей тупой боли внутри моего-немоего тела.
Я заравнивала следы ладонью, боль стихала.
Но тут же отпечатывался новый след, и я знала - надо терпеть, пока толпа не пройдёт. Но конца ей не было видно.
Так и не дождавшаяся меня дверь в потолке бесшумно сдвинулась и погасла. А меня отвезли в палату.
Короче, я вроде бы осталась жить, но под вопросом. Потому что через неделю–другую должны были поступить результаты биопсии и вынесен окончательный приговор.
А пока что предлагалось пройти заодно полное обследование и отдохнуть от забот и бурь житейских.
И понеслось.
Первым делом – анализ крови.
Накануне примчалась медсестра к одной девушке из нашей палаты и велела ей явиться в лабораторию повторно. Спросив, не облучалась ли та прежде какими-либо опасными объектами.
Девушка побледнела и пожала плечами – кто это может знать точно?
Мы проводили её сочувствующими взглядами.
А наутро в палате по громкоговорителю загремело:
- Иванова, срочно явиться в лабораторию на анализ крови!
У меня внутри похолодело – анализ я прошла накануне, значит...
Долго не могла заставить себя подняться, коленки подкашивались.
Выпила что-то психотропное и, молясь, отправилась как на казнь– тоже под прощальные взгляды девчонок.
- А что у меня? Из пятой палаты, Иванова.
- Кровь надо сдать, вот чего.
- Так я вчера сдавала...
- Да? А почему у нас ничего не отмечено? Маш, глянь ещё раз - Иванова из пятой, говорит, вчера сдавала.
Есть? Ну и хорошо.
Можете идти, Иванова.
- А что у меня?
- Да ничего, всё в норме. Просто сестра не в ту картотеку...
Подобное случалось почти каждый день плюс ожидание биопсии.
Я исхудала, ничего не могла есть, хоть питание было отменным, даже икру давали (не баклажанную).
С домашними, которые часто меня навещали, каждый раз прощалась навеки.
Читала “Исповедь” Блаженного Августина и, когда разрешили, делала несколько кругов вокруг больничных корпусов, повторяя наизусть молитвы.
Не о выздоровлении, а “Да будет на всё воля Твоя”.
И всё же обрадовалась, когда биопсия ничего такого не обнаружила.
Но меня ожидало ещё одно испытание – уже перед выпиской. На приёме у окулиста, где я никак подвоха не ожидала.
Прочла исправно все таблицы. Молодой врач, заглянувший в моё глазное дно, вдруг задёргался, заохал и заверещал, что там что-то такое-эдакое, чего он никак понять не может – то ли пятно, то ли бревно.
И опять меня, едва живую, повели к завотделением.
- Вот, бревно в глазу, - улыбнулась я предсмертной улыбкой, - Совсем по-Евангельски. Жила и не замечала.
Женщина глянула в прибор и рассмеялась:
- Это у вас врождённое. Пятнышко, вроде как родинка, только внутри. Оно никак не даёт о себе знать, живите и забудьте. Мальчик у нас - практикант, неопытный...
Серёж, поди-ка сюда.
Сидя в кресле, я прослушала вместе с Серёжей лекцию о возможных глазных аномалиях.
Он сконфуженно поддакивал и потел.
Балда, прогульщик, небось!
Приготовившись внутренне, что мне вырежут глаз, я была готова от счастья расцеловать его вместе с завотделением.
“Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка”...
Значит, “не отпущаеши”.
- Ну вот, теперь вы знаете, что у вас всё в порядке, - резюмировала лечащая врачиха при выписке.
Я рассЫпалась в благодарностях, больше всего опасаясь, что она сейчас вспомнит про кабинет психиатра, где я наверняка застряну. Уже на полных основаниях.
Выпишут меня как раз к 8-му марта.
На даче будет ждать полный погреб срезанных выгоночных тюльпанов, которые нужно срочно продавать, потому что после женского дня они никому не нужны.
Едва держась на ногах, повяжу и побросаю в коробки букеты.
Затем мы с Борисом снова помчимся на жигулёнке в Москву и я буду, как всегда, бегать и откупаться от милиции, рассовывая по карманам трёшки-пятёрки и глотая валокордин.