(1961 год)И вот, наконец, на “отлично” защищён диплом, сданы госэкзамены, в том числе и выпускные на английских курсах.
Теперь я - “литературный работник газеты” с сомнительным знанием иностранного языка.
Вике полгода.
Мама в награду за мой подвиг забирает её на лето на дачу под Рязанью, а мы с Борисом летим по литфондовской курсовке в Гагры.
Соседка Света шьёт мне модный сарафан с юбкой колоколом – алые маки на чёрном фоне. У меня сорок четвёртый размер и хвост пистолетом.
В Гаграх стояла чудовищная июльская жара. Жильё дикарям обходилось тогда рубль койка, потрясающие цыплята-табака на птицефабрике в Пицунде – что-то около двух рублей. А куч-мач (жареные куриные потрошка – огромная сковородка) – трёшку.
Там мы и познакомились с Галкой Галич, дочерью Ангелины Николаевны, последней жены Александра Аркадьевича.
Галка была младше нас года на два и, как теперь сказали бы, “крутая”.
В потёртых джинсах, с пачкой американских сигарет в кармане и шикарной зажигалкой.
Она сходу предложила нам с Борисом “расписать пулечку” и, разумеется, ободрала вчистую.
В преферанс прежде мы играли только на даче с отчимом – “по копеечке”.
На пляже в Гаграх загорали игроки совсем другого класса.
Проснулся со времён детского “спекулянта” спящий во мне игрок, и я “заболела” преферансом.
Меня тянуло, как назло, в самые сильные компании. Карманные деньги быстро кончились.
Помню, как ходила по гагринскому пляжу и продавала провинциалам свои шмотки.
Но зато научилась играть.
Кстати, шмотки продала довольно выгодно.
Игры наши продолжились и в Москве – на квартире Галичей у метро Аэропорт.
Иногда к нам присоединялись сам Александр Аркадьевич, Тюлька Полякова. Или Алик Есенин-Вольпин - математик, сын Есенина и поэт, который читал свои антисоветские стихи и хвастался, что ему за них ничего не будет.
Потому что он псих и уже не раз бывал в дурдоме.
Борис к тому времени уже неплохо зарабатывал на Радио. Я же проявила незаурядные предпринимательские способности и любовь к торговле.
Время от времени мы обходили родственников, собирали ненужные вещи, главным образом, детские, и шли на Преображенский рынок. Где я их ухитрялась с рук весьма успешно реализовать.
Помню, как за девять рублей купила в комиссионке Вике японскую курточку, в которой та пару лет проходила и из которой выросла. А затем я продала её уже за пятнадцать.
Так что деньги у нас водились – и на игру, и на гостей, и на походы в шашлычные. И в любимый мной “Пекин”, где мы наслаждались салатом из бамбука, бульоном из ласточкиных гнёзд, уткой по-пекински и гнилыми яйцами.
Даже не верится, как всё тогда было доступно и дёшево.
Конечно, время от времени появлялась у меня тоска и по “культурному досугу”, особенно по консерватории, куда меня прежде регулярно водил ленинградский Лёшка.
Однажды с большим трудом достала билеты на Баха.
Перед самым концертом позвонила Галка и пригласила “на пулечку”.
Я сообщила, что у нас в программе нынче Бах.
Галка сказала, что от консерватории до Аэропорта на такси не больше полутора рублей, поэтому она нас ждёт после концерта с бутылкой коньяка.
Коньяк мы купили, но куда его деть?
Сдать вместе с пальто в гардероб – так ведь из кармана торчит, собака!
Брать с собой в зал – совсем уж неприлично.
В общем зарыли мы бутыль в близлежащем сугробе возле памятника Чайковскому, и заняли места согласно купленным билетам.
Но Борису было уже не до Баха.
Он все фуги провертелся, мешал мне слушать и, едва дождавшись перерыва, рванул во двор.
Вернулся с заледенелой бутылкой за пазухой и в ужасе сообщил, что там, во дворе, работают снегоочистители.
Но что теперь с бутылью делать – так ведь воспаление лёгких получишь...
Завернул в программку – всё равно холодно.
Кашлянул пару раз, слушатели на нас шикают. В общем, концерт был испорчен, настроение у меня - тоже.
И мы отправились к Галичам. Я надулась и в такси всю дорогу молчала. Было стыдно перед Бахом да и перед собой.
Дома оказались и Александр Аркадьевич с Ангелиной, был накрыт стол к ужину и злополучный коньяк пришёлся кстати.
Пока я мыла руки, Борис потешал аудиторию:
- Выскакиваю – у сугроба топчется какой-то хмырь. И тоже рот разинул – с чего это я примчался к Чайковскому раздетым в пургу?
А я этак строго гляжу – мол, не иначе ты, мужик, что-то нехорошее хочешь со всенародной реликвией сотворить. Под шумок, пока культурные люди Баху внимают...
В общем, кто кого переглядит.
А мужику уже видать невтерпёж... Он всё норовит к памятнику поближе, где потемнее, и в аккурат к сугробу с коньяком.
И мне знаки подаёт относительно своего намерения.
А я:
- Ты что, гад, надумал? То-то я ещё из окна понял…Осквернять храм музыки!
Здесь классик, всенародное достояние зарыто, ему весь мир поклоняется, а ты...
Знаешь, что за это полагается?
Мужик штаны подтянул, и бегом на ту сторону. Я руку в сугроб – нет бутылки! Шарю, шарю – нет. Неужто спёр, подлец? Полбутылки, небось, враз охобачил и решил место в мочевом пузыре освободить...
А тут шум, фары... Прямо на меня снегоочиститель прёт. Слепит, сигналит – мой сугроб ему помешал, тварюге...
Я машу, ору – стой!
- Что такое?
– Тут, - объясняю, - только что делегация из братской Армении была, коньяк к памятнику возлагали.
– Какой ещё коньяк?
– Четыре звёздочки. Целый ящик по сугробам рассовали. У них обычай такой, там это всё копейки. Мы цветы, а они – коньяк...
Вижу - не верят. Сигналят, сейчас милицию позовут.
А сам я руками шарю, шарю, окоченели руки по локоть.
Есть! Метра на два левее лежала, мамочка. Может, снег подтаял.
Поднял над головой, у водилы аж глаза повыскакивали.
Мотор враз заглушил:
- Давай лопаты, Васька, у памятника надо вручную.
- Ты что, обалдел, знаешь, сколько тут кубов?
– Плевать на кубы! Это ж всенародная реликвия, дурья башка, к нему вон из самой братской Армении...
До сих пор в ушах их хохот – вальяжного Александра Аркадьевича, изысканной Нюси и грубовато-желчной Галки. Которая не слишком жаловала песни знаменитого отчима-диссидента, предпочитая после “пары рюмок” - “Пару гнедых” или “Прощай, мой табор” в исполнении моего бесшабашного супруга.
“Не забывайте, цыгана Борьку!”...
Судьба этой семьи сложилась ужасно – будто какое-то общее проклятие. Погибли они порознь, но все трагично, нелепо и случайно.
Лишённая привычных командировок из-за необходимости сидеть с Викой, с дипломом в кармане, но не у дел, я стала вести светский образ жизни и вечерами зачастила в ЦДЛ, когда свекровь возвращалась с работы и подменяла меня.
Было самое начало шестидесятых, разгар “оттепели”.
Всякие “интересные встречи и мероприятия” вскоре сменились простым сидением в том самом знаменитом кафе с исписанными афоризмами посетителей стенами. Где зимой все дымили как паровозы и поглощали кофе с коньяком и без, а летом открывалась дверь в небольшой садик со столиками – нечто вроде спасательной кислородной подушки.
В кафе всё время велись групповые писательские разборки, в сути которых я не разбиралась - с бойкотами, индивидуальными и коллективными, порой с мордобоем и драками.
Столики то сдвигались, то раздвигались. За одними – Аксёнов, Гладилин, Ахмадуллина, Евтушенко (который пил только шампанское). Роберт Рождественский, литовский график и пловец Стасис Красаускас, который славился способностью никогда не пьянеть.
Однажды он на моих глазах осушил бутылку коньяка, потом ополовинил другую, предназначенную нам с Гладилиным.
После чего мы с ним транспортировали “тёпленького” Гладилина домой, и Стасис, лишь чуть-чуть порозовевший, вытащил на прощанье из папки свой рисунок и начертал твёрдой рукой:
“Юле от литовского графика”.
В противоположном лагере были Стасик Куняев, Володя Цыбин и, кажется, Володя Фирсов...
Ещё помню Егора Радова с Риммой Казаковой, Виктора Драгунского, Женю Храмова, Юру Казакова.
И, конечно же, Михаила Аркадьевича Светлова.
Который, видимо за мои пламенные, совсем не модные тогда антибуржуазные речи, называл меня “старой большевичкой” и однажды презентовал спичечный коробок, на котором нацарапал:
“По старой привычке дарю только спички”.
Но в раздевалке подошли непредсказуемые Гена Снегирёв с Колей Глазковым, попросили для кого-то прикурить, да так и сгинули с раритетным коробком.
Иногда захаживали актёры и прочие знаменитости из соседнего Дома Кино, а также композиторы и художники, космонавты и герои труда, восходящие и заходящие звёзды разных величин.
Помню себя то в гостях в мастерской Ильи Глазунова, то у Андрея Эшпая, где был ещё и Гарик Эль-Регистан, фамилия которого мне что-то смутно напоминала.
То в чьей-то мастерской, сплошь завешанной изображениями апельсинов. То у художника Георгия Мазурина, который показал мне портрет Лаврентия Берия, играющего с Буратино на виселице, и научил правильно варить кофе.
То в мрачной комнате у тоже мрачного и талантливейшего Юры Казакова, который читал мне какой-то свой потрясающий рассказ, запивая водкой и заедая ржаной горбушкой – больше в доме еды не было.
Бессчётное количество пьяных надрывных разговоров, стихов и споров, чашек двойного кофе и рюмок коньяка, проглоченных слоёных пирожков с мясом и выкуренных сигарет.
Что забыла, что искала я среди этих столиков, среди советской уходящей и нарождающейся элиты, какого откровения?
Иногда талантливый, иногда бездарный театр личных амбиций и абсурда.
Кто-то на кого-то стучал, кого-то возносили, ниспровергали. От кого-то уводили жену, к кому-то чужая жена сама прибегала...
Иногда шепотом агитировали куда-то вступить, к кому-то примкнуть, что-то подписать.
Может, провокация, а может, вполне искренне.
Я была одинаково далека как от западных “свобод”, так и от “тёмной старины заветных преданий” – я искала Истину.
Совершенно безнадёжное занятие в том прокуренном зале с исписанными стенами, в котором, как я теперь понимаю, Её искала не я одна.
Другие самоутверждались, третьи просто “ловили кайф”.
“Ловить кайф” я никогда не умела и не хотела. Я наивно жаждала услышать от них, “самых умных и талантливых”, как же нам всем жить дальше.
Потому что, как потом скажет Высоцкий: “Всё не так, ребята”.
Во мне видели лишь писательскую дочку. Смазливую журналисточку, которая марает какие-то там рассказики и очерки и приходит сюда изловить какого-либо “звёздного карася”.
На ночь или на всю “оставшуюся жизнь”.