(1960 год)

       Весной шестидесятого я должна была ехать на совещание молодых прозаиков в Комарово под Ленинградом, но тут выяснилось, что жду ребёнка.

 То есть я его, само собой, не ждала. Это был последний выпускной год, предстояла защита диплома и госэкзамены.
 Кроме того, я, всё более грезя о лаврах Маты Хари, поступила учиться ещё и на курсы английского языка.
 Маячили на горизонте и несколько интереснейших командировок.
 В общем, ребёнок в это “планов громадьё” никак не вписывался.

       Я сделала “по знакомству” у врачихи в женской консультации серию гормональных уколов и отправилась в Комарово с уверенностью, что всё будет в порядке. Вернулась через две недели.
 - Это ж надо, как жить хочет!, - развела руками врачиха и выписала мне срочное направление в больницу к своей подруге.
 - Скажешь - уплочено.

       Но тут что-то произошло. Моё состояние, которое я прежде воспринимала, как досадную болезнь, вроде аппендикса, нуждающегося в немедленном удалении, вдруг из-за этой врачихиной фразы приобрело совсем иной смысл.
 Ребёнок, который “хочет жить”. Ребёнок. Человек, которого я собираюсь убить. Чуть не убила..
     Мысль, которой я ужаснулась, и поняла, что не смогу этого сделать.

       Помню, как родичи меня успокаивали и уговаривали.
 Дескать, и диплом надо получить, и Борис пока на своём Радио недостаточно зарабатывает, и ещё сто раз родишь, и свекрови скоро на пенсию, вот тогда...

И, наконец, главное: ты ж уколы делала, родится невесть-что.

       - Оставляй, - неожиданно буркнул Борис, - Что будет, то и будет.

       Проревев всю ночь, я побежала к врачихе. Та подивилась моей внезапной “дурости” и заверила:
  - Ребёнку ничего не сделалось, а вот роды могут быть с осложнениями. Чокнутые мы, всё же, бабы...
  И повторила:
 - Это ж надо, какой живучий!

       Дома я приготовилась к новым атакам, но там лишь обречённо вздохнули.
 А Борис отобрал у меня сигарету и стал подсчитывать, когда...
 Получалось, в аккурат к зимней сессии.

       Я решила, что никто ничего не должен знать – ни в редакциях, ни на факультете, ни знакомые с друзьями – никто.
 И, надо сказать, мне это удалось. Я вела прежний образ жизни, разве что без выпивок и почти без курева. Да по вечерам мы с Борисом совершали долгие прогулки по ВДНХ и Сокольникам.

 Я панически боялась “потерять фигуру” (было, что терять). Делала какие-то йоговские упражнения, от чего действительно до семи месяцев ничего не было заметно. Разве что - “ты, вроде, поправилась”.

К счастью, тогда вошли в моду мешковатые пальто и платья-трапеции. В общем, все курсовые на заочное отделение я сдала, в командировках отчиталась.
 Но роды случились неожиданно и, как и предостерегала врачиха, всё было “не так”.

       В палате все вокруг орали на разные голоса, а я смотрела в потолок и, улыбаясь, умирала.
 Я ещё не знала, что умираю, что всё неправильно – и ягодичное прилежание из-за этой экзотической йоги, и “сухие роды”, и полное отсутствие родовой деятельности – из-за тех самых уколов.
 Медперсонал вокруг тоже не особенно интересовался моими намерениями – ждал, когда заору, как все.
 А я не орала.

       Потом кто-то из понимающих родичей или знакомых спохватился и забил тревогу. Отчим срочно привёз в роддом тогдашшнего светилу акушерства – профессора Ланковица.

 Медперсонал вокруг забегал, зашушукался. Профессор что-то колдовал с моим безучастным телом, а потом объяснил мне, что происходит: ребёнок задыхается, поэтому мне надо немедленно тужиться и рожать. Самой.
Потому что медицина в данном случае бессильна из-за “ягодичного прилежания”.
 Если же у меня лично ничего не получится, ребёнка придётся вынимать по кускам. Потому что иначе погибнет мать. То есть я.

       Я всё поняла и старалась изо всех сил, потому что схватки начались сразу же после отъезда “светилы”.
 Молча корчилась у себя на койке, натянув до подбородка одеяло, и отмахивалась от врачей.
 Я ужасалась этому “по кускам”. Ребёнок, который “хотел жить”, был уже частью меня, главней меня.
 Я надеялась, что, если умру, они плюнут на меня и спасут его.
 И, когда захлестнула волна особенно нестерпимой боли, я откинула одеяло и, как тогда в детстве, увидала в белой плите нависшего потолка отчётливо проступивший прямоугольник.

 То ли дверь без ручки, то ли люк.
 В прорези просачивался голубой с золотом свет. И уже не было ни разрывающей тело боли, ни страха – только желанно свободная золотая голубизна.
 Надо только высоко, очень высоко подпрыгнуть, изо всех оставшихся сил толкнуть дверь и вырваться.
 Насовсем.
       Однако снова внезапное: “должна!”.
 Должна оставаться на этой пыточной койке, на которой распята, как на Кресте. Вроде бы своей, но отнюдь не собственной Волей.
Должна, потому что принадлежу не себе, даже не ребёнку, а таинственному слову “должна”, которое и есть я .
И тогда делаю ещё одно отчаянное усилие, слыша крик подбежавшей акушерки:
       - Ты чего не орёшь-то? Маша, живо её на каталку! Рожает уже, а не орёт!
       - Старайся, мамаша, старайся, тут щипцы нельзя, только сама...

       А потом – этот первый крик.

       Я тогда ещё не знаю Евангельских слов:
 “Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришёл час её; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир”.

Но от этого удивительного крика действительно разом оказываюсь в ином измерении, где есть только полузадохшееся синюшное и сморщенное существо в руках акушерки, корчащееся в одновременно скорбном, возмущённом и победном плаче.

       - Девочка, - говорят мне, - Нет, нет, руками нельзя.

       Господи, какая ж она страшная… Какая она прекрасная!

       Виктория – победившая смерть, Победа, - так мы её назовём.
 Она вырастет стройной, красивой и трудолюбивой, выучится на хирурга-офтальмолога, как и её второй муж. Спасёт зрение тысячам людей.

       Но это потом, а пока я уже через пару недель с перебинтованной грудью (чтобы не “сгорело” молоко), буду бегать на консультации, зачёты и экзамены, на курсы английского, оставляя Вику с няней.
 А там и дипломную работу придётся защищать (серия очерков). Затем – сдавать госэкзамены и английский на курсах...

  С ужасом вспоминаю, как приходилось иногда оставлять Вику в коляске во дворе на попечение “блаженной” Веры, которая часами неподвижно сидела в кресле. Всегда улыбалась, на всё соглашалась, и по-детски радовалась гостинцам, которыми я её одаривала.

 Благо, Вика росла ангельски спокойным ребёнком. Ей было годика два, когда однажды ночью её вдруг затошнило, - так она не стала никого будить, сама склонилась над горшком.
 Затем снова задвинула его под кровать и улеглась.
О случившимся мы узнаем только утром.

       -Не зовите мне врача, я сама выживу, - одно из её детских изречений.
В наши дни весьма актуальных.

 "Российские военно-воздушные силы начали разгон облаков над Москвой. В небо поднялись несколько самолетов с реагентами, которые должны обеспечить хорошую погоду в праздничный день".
Лента новостей.

*   *   *
А у нас за Москвой
Дождь кромешной стеной -
Самолёты кружат,
Реагентом бомбят.

Им до фени страна,
Посылают нас на...
Чтоб в Москве прояснилось,
Чтоб за всех веселилась...

Ну а мы за Москвой
Выпадаем в отстой...
Хошь завой
Хошь в запой,

Хошь - проснись и запой...

Про былого вождя,
Что спасал
ОТ ДОЖДЯ.

(конец семидесятых)

       И вот на плите загорелся голубой огонь.
 То, что в Москве было само собой разумеющимся, здесь, в сорока километрах от Центрального телеграфа, казалось чудом.
Посёлок ликовал. Рассказывали о какой-то бабке, которая в порыве чувств поцеловала плиту и обожгла нос.
       Для меня же газ пока был лишь очагом в голых стенах, ещё мало напоминающих жильё.
   Предстояло “начать и кончить” отделку, хотя бы вчерне, чтобы провести в доме отопление и подключить АГВ.
 То есть нужны были батареи, трубы, всякие там углы, вентили и сгоны. Бойлер для ванной, который предстояло как-то исхитриться замаскировать, чтобы не придралась комиссия при приёмке.
 И ещё, раз такое дело, надо было провести в дом воду из колодца со всеми вытекающими отсюда затратами. И всё это не считая стоимости работы, которую можно было доверить лишь профессионалам.
       Уже не хватало никаких борисовых зарплат и гонораров, никаких моих договоров в “Экране”, никаких займов.

 Не понимаю как, но я ухитрялась что-то урывками писать – давно задуманную трагическую историю любви...
 Когда во время съёмок по сценарию героини-журналистки погибает оператор... Кто-то в снежную бурю, спасая свою шкуру, бросил раненого в лесу и сбежал.
 Главный подозреваемый – режиссёр будущего фильма. Он же - возлюбленный героини.
 Ей предстоит написать о нём обличительный материал, и она мужественно идёт на это, жертвуя личными интересами ради принципов.
 Но продолжает “копать”, пока не узнаёт, что с погибшим был совсем другой человек...

       Очерк ещё не напечатан, никто ничего не знает.
 И главный редактор говорит ей, что всё легко можно исправить, оставив обличительный пафос, лирические отступления и “художественные особенности”, заменив лишь имя героя и кое-какие детали.
Она идёт на это во имя опять-таки “высшей цели” (обличительный острый материал должен быть напечатан). Но сообщает герою, что предала его и не имеет права стать его женой.

 Её поражает, что он эту историю принимает неожиданно спокойно, - мол, не исключено, что первый вариант очерка не так уж далёк от истины...Что он не знает, как бы повёл себя в той ситуации, когда нужно было выбирать между возможной гибелью и подлостью.
 Этого никто о себе не знает, не побыв в той шкуре...Потому и сказано: “не суди”.

 Ему удаётся сломить её сопротивление, они вместе.
Но приключается с ней едва ли не худшая беда – приступы отвращения к чистому листу бумаги.
 Она больше не может писать и боится, что навсегда потеряла свой талант.

       Я ещё не знала, чем кончу эту историю, и тем более не знала, что уже пишу свою будущую мистерию “Дремучие двери”.

 Я вообще до "любви" ещё не добралась, а успела поведать лишь о военном и послевоенном детстве героини.
 Но очень нужны были деньги.
 Решила настрогать из рукописи несколько притч-рассказов, предложив в “Смену” и “Работницу” – авось, где-то возьмут.
 Результат получился неожиданным – взяли сразу в оба журнала.

Пришлось мне извиняться и делить между ними “рассказы” по-братски.
 Правда, две притчи и там, и там отвергли - историю с пленным немцем (пацифизм) и с бабкой Ксенией (религиозная тематика).
 В “Смене” рассказы были признаны лучшим материалом года и отмечены премией.

*   *   *

  ДомА вокруг были мрачные, - то ли закопчённые, то ли выкрашенные в чёрный цвет. Сердитый пояснял:
 - Здесь - здание научно-просветительского общества "Не знаю и знать не хочу".
 А это - Виловодная площадь. Тут вилами по воде пишут дуракам разные царицыны обещания.
 Видишь фонтан со статуей царицы?
 В одной руке у неё - Пирог Изобилия, а в другой - Чаша Народного Терпения.
 Из чаши в бассейн льётся вода, вот по этой воде и пишут вилами.

О да бе плюс
Шан- но - е...
Пишут вилы по воде...
ВОды в речку утекут -
Обещанного три года ждут!

 А вон там  - Столовая.
          ДУРАКИ ЕДЯТ ПИРОГИ! - висело над Столовой.
          - А умные - объедки?
          - Скажешь тоже - "умные"! Какой дурак признается, что он умный? Для умников - пирожки с нерыбонемясом.
 - А что такое "нерыбонемясо"?
   - Нерыбонемясо - это...ну, нерыбонемясо...
   - Понятно.  Нужен барашек в бумажке.