*   *   *

Ох, сколько же баксов
Они заплатили,
Чтоб мы разлюбили,
Отвергли,
Забыли, -

Того, с кем построили
*Новые были", *
Сражались во славе,
В Нюрнберге судили...

Чтоб не пре...возносили,
Не про...износили,
Чтоб вырвали с корнем,
Прокляли,
Убили...

Уж имя само вспоминать запретили!

Долбили -
И рухнули мира основы...
Адольф и Иосиф -
Два полюса снова:

Распяв одного, -
Воскресили другого.

Теперь не спасёт
Супер-пупер-зарплата,-
Майданно-освенцимской
Будет расплата,

Она уж грядёт -
Ну, держитесь, ребята:
Сосед на соседа
И братья - на брата...

Не снится ль вам вещий
Вердикт-приговор, -
Когда затрепещут
Убийца и вор?..

Где кривды-неправды
Разгонит, светла:
- Встать! Именем Правды! -
СТАЛЬНАЯ
МЕТЛА.

*   *   *

В день Святого Валентина
Воскреси мово грузина...

Чтоб любил меня по-русски, -
Пусть стонала под нагрузкой
И ни-ни сходить налево...

Нищая, но...
КОРОЛЕВА!

Дом - как крепость.
Дети - святы...
Ломоносовы, солдаты,
До последней капли жизни
Верные своей Отчизне.

Пусть бы тряс жену, как грушу,
Но сберёг бы мою
ДУШУ...

Огради от ложных врат,
Будто  в рай...

Враньё -
Там - ад!

Всё их злато - на крови...

Дай, Господь,
Его
ЛЮБВИ!

На снимке - последнее выступление. 19-й съезд партии.


(вторая половина девяностых)

   Я всё более ощущала, что с вождём меня связывают некие особые таинственные отношения.
  Вот уже полвека молилась за него перед сном, как когда-то научила баба Ира – за папу, за маму, за друзей и родных.
 И, конечно же, за товарища Сталина.
Сперва о здравии, потом об упокоении.
  И записки поминальные регулярно подавала за “Иосифа”. И никакие политические перемены и катаклизмы не могли изменить моего отношения к “Великому и Ужасному”.

Не потому, что не верила в его “злодеяния” (хотя, признаться, часто и не верила).   
  Просто не считала себя вправе судить и оценивать ту мистическую глыбину, которой для меня всегда казался “отец народов”.
Таинственно-огромное и потустороннее. Потому и обычные мерки здесь не годятся, вот и всё.
“Не человек – деянье. Поступок ростом в шар земной”, – написал о нём Пастернак.

  Однако за последнее время стало происходить нечто странное.

  Статьи, документы, мемуары, книги о вожде – чаще всего оскорбительно-негативные, иногда просто наглое враньё и поношения, стали меня буквально преследовать – из самых разных и неожиданных источников.

Собирала, вырезала, выписывала, конспектировала...Но их становилось всё больше – и материалов, и моих размышлений “по поводу”, тянущих иногда на газетный подвал.

Но где можно было опубликовать такой “подвал” в девяностых?
Факты и размышления накапливались, взывая к справедливости.
В конце концов, я немного успокоилась, приняв решение написать книгу о вожде, как только издам “Дремучие двери” - роман был уже совсем близок к завершению.

Не тут-то было.

Сталинская тема настолько овладела мною, потеснив даже тему религиозную, не говоря уж о личной истории героини, что я поняла – неспроста.

Среди сплошной хулы и проклятий нашлось лишь несколько “добрых” мнений, включая рыбинские брошюрки, хорошую документальную книгу М.П. Лобанова, несколько иностранных изданий.
И всё.
А на дворе время, когда за одно лишь положительное упоминание о вожде можно было навлечь на себя такую “гончих стаю”, что костей не соберёшь.
И ни в какое издательство с этим не сунешься.
Но я не могла да и не хотела бороться с наваждением.

Опять это “должна”!
Даже почерки - мой и моего великого подзащитного стали похожи – только мой в женском варианте.
  Думала ли, гадала я, что однажды придётся выступить адвокатом “самого мудрого, родного и любимого” из детства?
Сражаться не столько с фактами, сколько с их трактовкой.
Большое видится на расстоянии...
С этого неземного “расстояния” и был мне показан милостью Божьей исторический и духовный смысл тридцатилетнего явления миру Иосифа Грозного.
Когда великая жизнь “недоучившегося семинариста кавказской национальности” чудесным образом вплелась в духовные поиски и метания моей героини.

  Сказать, что я “заболела” сталинской темой, значит ничего не сказать.
К ней просто “вели все дороги”.
  Шла ли речь в романе о судьбе Иоанны и других персонажах, о трагическом крахе страны под властью “демонократии” (мой термин), об извечных наших: “Кто виноват”? и “Что делать?” - все стёжки-дорожки так или иначе приводили в кабинет Ближней дачи.

К письменному столу, за которым писал, ссутулившись, старик с редеющими седыми волосами...
Выпавшие волоски и перхоть можно было различить на расстёгнутом воротничке старого френча, так близко я подходила.
Старик был в мягких подшитых валенках, от него исходил аромат тонкого дорогого табака (вся страна знала, что это “Герцеговина Флор”).

  Старик был очень одинок и никому не верил, хотя тысячи людей были готовы, не раздумывая, отдать за него жизнь.
Он слабел день ото дня и знал, что осталось немного.
Он ведал о моём присутствии – той, что молится за него уже полвека, так уж получилось.
  И каждый раз ждал меня, хоть и ничем этого не выдавал, продолжая быстро писать похожим на мой почерком.
Он писал завещание.
  Мне не было дано его прочесть.
Лишь вЕдение, что это не просьба о моих дальнейших молитвах о себе...
Он не страшился Суда, хоть и шагали его сапоги к заветной цели по трупам, слезам и крови.
  Все его мысли были о ней, об этой самой Цели.
Он не называл её ни “светлым будущим”, ни “всемирной революцией”, ни “зарёй коммунизма” – он сам не смог бы чётко сформулировать её имя.
Ну а я – тем более.
Однако мы оба достоверно знали, что она есть - та, к которой он вёл народ, не щадя ни себя, ни других, пока не выдохся.
Пусть по крови и трупам, но именно туда, к ней.
И просил “ту девочку”, полвека за него молившуюся, принять, как эстафету, выпадающее из старческой руки перо.
Разумеется, не “планов громадьё” и не “размаха шаги саженьи” завещал он мне.

  Тогда что же, что?

  Иногда вождь являлся в моих думах в образе подростка-семинариста с известной фотографии. Гладко зачёсанные на косой пробор волосы, нежный детский рот и по контрасту пронзительно-жёсткий взгляд куда-то мимо, вдаль.
  Иногда - небритым ссыльным на топчане под волчьей дохой, вглядывающимся в туруханскую пургу за окном и в который раз замышляющим побег...

  “Мечта прекрасная, ещё неясная”...
Мы оба знали, что она осуществима здесь, не земле, - единственно верная, хоть пока и недоступная определению.
  Может, именно о ней вождь просил меня в этих наваждениях-видениях.

Вспоминались строчки Пастернака:

Я понял: всё живо, векам не пропасть,
И жизнь без наживы – завидная часть.
Спасибо, спасибо двум тысячам лет
В трудах без разгибов оставившим свет.

И вечным обвалом врываясь извне,
Великое в малом отдастся во мне.
И смех у завалин, и мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин, и эти стихи.

  Но это - поэзия, опять ничего конкретного. Она не может быть завещанием человека точных и чётких формулировок.

  Однажды я вроде бы получила прямой ответ.
На этот раз вождь приснился мне. Вернее, его голос, который я услыхала из соседней комнаты, где шло то ли собрание, то ли митинг.
Люди спрашивали в отчаянии, перебивая друг друга, - как же им теперь жить?
Во внезапной мертвенной тишине медленно прозвучали его слова:

“Зачэм волам вытаскивать из грязи тэлегу, которая вэзёт их на бойню?”

  Ничего себе! Домашние и знакомые ахали, дивились моему сну.
Но я знала – это опять не главное, это не может быть завещанием.
Тогда что же?

  И снова, не выдержав, нарушила запрет отца Владимира “гадать” на Библии.
Господи, прости меня и вразуми!
Старинная бабушкина книга едва не выскользнула из рук, открывшись в самом конце Иоаннова “Откровения”:

  “И услышал я иной голос с неба, говорящий:
выйди от неё, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам её; ибо грехи её дошли до неба и Бог воспомянул неправды её”.

  Именно эту четвёртую строку 18-й главы прикрыл мой палец.
Только потом пойму в полной мере смысл сказанного.
  А тогда просто выпишу текст и обведу красным карандашом с намерением при случае внимательно перечитать “Апокалипсис”.

  Но странно – навязчивые сталинские сны и мысли после этого прекратились.