*   *   *

Какой от тела
Толк да дело,
Когда рехнулось это тело?
Когда пошло оно вразнос -
Вот в чём трагический вопрос.

Одной рукой гроши стяжает,
Другою - золото швыряет...
Глаза друг друга ненавидят,
Что вдаль, что вблизь - в упор не видят.

Одна нога - не в силах встать,
Другой с утра - рекорды брать...

КУДА ПОЛЗЁМ, япона мать?

Фото из Интернета

(начало восьмидесятых)

  Между тем на меня обрушилось очередное искушение – с совершенно неожиданной стороны.
   
 Один из моих соседей собрался строить гараж.
Но таким образом, что выезжать из него пришлось бы вплотную мимо нашей калитки (вход к нам – в конце тупика, длина фасадного забора - всего метров десять).

Там располагалась зона отдыха. У калитки часто играли дети, в том числе и наша Рита, когда её привозили.
Мало ли что...
  В общем, когда были исчерпаны все устные попытки убедить соседа разместить гараж иначе (что было вполне возможно), Борис обосновал наши возражения письменно и направил бумагу местному начальству.

В отместку мстительный сосед, имеющий, на беду, “лапу” в партийных верхах, настрочил ответное заявление аж в прокуратуру и в ЦК.
Что мы никакие не кандидаты наук, не журналисты-писатели, а аферисты, спекулянты, самогонщики, воры, а может, и шпионы...
Сама я заявления не читала, но, судя по бурной реакции правоохранительных органов, что-то там подобное было.
В общем, я обомлела, когда у калитки появились вдруг следователь (женского пола) в сопровождении милиционера. Едва ли не с обыском.

  Призвав на помощь силы небесные, провела их в комнату.
Притащила имеющиеся в наличии документы. О покупке и строительстве дома, договоры на сценарии, удостоверения и дипломы, трудовую книжку. Наши с Борисом публикации, в том числе и последнее издание “Земли спокойных” в сборнике фантастики.

Следовательница немного смягчилась, даже растерялась, но пожелала осмотреть “оранжерею и птицеферму”.
Я даже не очень поняла, о чём речь, но послушно повела гостей в огород, показав покосившийся парник из старых оконных рам и крохотную пристройку к гаражу, когда-то служившую курятником.
Гостья сочувственно улыбнулась и вздохнула.
Она уже поняла ситуацию.

- В заявлении написано, что у вас шикарные отапливаемые теплицы и помещение на двести кур. И что всё это, включая дачу, построено из ворованных стройматериалов.
У вас сохранились строительные документы, квитанции?

Вот где пригодилась журналистская привычка никогда бумажонок с печатями не выбрасывать. Плюс принцип не покупать новых, наверняка ворованных стройматериалов!
Я выгребла из ящиков полный примус справок - о приобретённых досках, кирпиче, брусе, железе, вагонке, оставшихся от строительства бани легальной госконторой.
А также неведомо откуда взявшуюся подшивку квитанций. О цементе, краске, линолеуме, оконных рамах, пакле, шлаковате, гвоздях и шурупах.
Особенно впечатлила следовательницу справка о покупке “оцинкованной кровли со сгоревшего дома”.

  Всё это действительно явилось вроде как “по щучьему велению” – происхождение некоторых документов даже мне самой было неведомо.
Однако гостья, аккуратно переписавшая всё в тетрадь, впоследствии объявит, что по данному вопросу у следствия к нам никаких претензий не имеется.

  Затем опросила соседей на предмет нашей благонадёжности – по поводу “самогоноварения и спекуляции заграничными шмотками”.
Признаться честно, самогон мне в разгар стройки всякими правдами-неправдами добывать доводилось, но сама я его никогда не гнала. Хотя бы потому, что на даче всё время проживал кто-либо из “спасающихся”.
  Ну а соседи (кто без греха?), к которым отправилась гостья, проявили по этому поводу завидную солидарность и заявили, что в нашем посёлке “никто, отродясь и ни в жисть”.

Оказались они на высоте и насчёт “шмоток”.
Полина Григорьевна, известная активистка и коммунистка посёлка, которая прежде нередко на меня наезжала по мелочам, неожиданно дала нашей семье общую положительную оценку.
    Мол, “характер советский, в порочащих связях не замечены”.
А Лидия Ивановна, мать покойной Нинки, как мне потом со смехом поведала следовательница, задрала неожиданно подол, продемонстрировав штопаные голубые штаны на резинках (такие закупил как-то в Москве Жерар Филипп - для хохмы).
Вот, мол, они, заграничные шмотки - у Юльки купила…

  Ну а я глотала валокордин и возносила молитвы.
Когда нежданные гости отбыли, отправилась к клеветнику-соседу, внушая себе, что врагов надо прощать и любить. Хотя внутри всё клокотало от ярости и возмущения.
- Прощать и любить!, - твердила я про себя, переступая порог вражеского дома.
Ноги не слушались.

В комнате, кроме хозяев, сидела ещё сгорающая от любопытства Полина Григорьевна, – не каждый день следователи с милицией появляются на нашей улице!
При виде меня все присутствующие изменили окраску:
Полина Григорьевна порозовела,
Тамара Николаевна побледнела,
а Михаил Герасимович побагровел так, что я даже испугалась за его давление.
Желание влепить пощёчину сразу прошло.
Общественница Полина как раз ждала от меня нечто подобное, даже рот приоткрыла:
- Ой, сейчас будет!..

- А, Юлечка, садись к нам, - выдавила хозяйка, приподнимаясь было со стула. Но я положила ей руку на плечо, и ощущение худого старушечьего плеча под ладонью окончательно умиротворило.
Прощать и любить.

- Ну что ж вы, Михаил Герасимович, - заговорила я проникновенно, - Из-за какого-то гаража родных соседей за решётку, да? Там же дети у калитки играют!..
Ещё б донесли, что мы - агенты международного империализма и у нас передатчик на чердаке.
Но я вас всё равно люблю и прощаю.

И поцеловала в багровую щёку.

Странно - в тот момент я действительно почувствовала, что испытываю к соседу лишь самые добрые чувства и жалею его, как можно пожалеть старика, которого “бес попутал”. И который сам сейчас не рад, что натворил.
Хозяин что-то стал бормотать и оправдываться, соседка прослезилась:
- Да говорила я ему...
Идиллию неожиданно нарушила Полина Григорьевна, раздосадованная, что “кина не будет”:

- Ненавижу! – набросилась она на меня, - Эти твои “тю-тю-тю”. Надо гордость иметь!

Всё это так живо напомнило неадекватную реакцию Толика, когда он за “тю-тю-тю” едва меня не придушил.

- Прощать и любить, - твердила я вечером и Борису, который, приняв рюмку-другую, в ярости вынашивал планы мести, - Всё обойдётся.

  Так и получилось.
У соседа надобность в гараже вообще скоро отпала, он не раз просил потом прощения, сваливая всё на этого самого “попутавшего беса”.
  А власти, слегка, по тем временам, потрепав нам нервы, нашли в доме разве что пять лишних квадратных метров, за что и присудили “ну очень смешной” штраф.
Правда, с этим штрафом и вышла очередная мистика.
Выданную в горсовете квитанцию полагалось оплатить немедленно – кто-то из начальства уходил в отпуск и всё такое.
Мне секретарша сказала, чтоб быстрей бежала в сберкассу, а то там с двух до трёх перерыв.
На часах – без четверти два, сберкасса в полукилометре, через железнодорожные пути.

Я помчалась.
Дальше – почти по Булгакову.
У путей “выткалась из тумана” женщина и сказала, что сберкасса “в аккурат на той стороне за серым домом”.
Уже вслед я услыхала:

- Только осторожнее, здесь разъезд, много стрелок. Поезда туда-сюда...

  Что мне какие-то поезда, когда было без трёх минут два!
Я видела только серый дом за путями, ничего больше.
И вдруг в ушах будто грянуло:

  “Поезда туда-сюда”...

  Обернулась – прямо на меня летит скорый.
Едва успела сориентироваться, на каком он пути, и отскочить.

Смерть ещё громыхала за спиной колёсами, а со стороны Москвы приближалась электричка. Я скакала через рельсы – только б не споткнуться!
  Наконец, заветный серый дом, вывеска сберкассы.

  Только б дверь не заперли. На моих часах – ровно два.
Святой Сергий, помоги!

Взбежала на крыльцо. Внутри – человек десять, очередь.
Все смотрят на меня, и девушка в окошке смотрит на меня. Потом на часы на стене.
Снова чудо – на часах почему-то без пяти два.
Преподобный опять остановил время.

  - Всё, обед, больше никого не приму, - объявляет девушка, - Давайте вашу квитанцию.

  Это она мне.
Руки у меня дрожат, никак не отдышусь.
До сих пор на ведаю, позвонил ли ей кто из горсовета, то ли действительно сам Сергий сжалился...
Но главным чудом была даже не девушка, а очередь, которая безропотно покинула помещение, позволив нам всё спокойно оформить.
  И даже оставшиеся у входа ждать трёх часов не стали высказывать мне вслед, что думают по поводу “чуда с квитанцией”...
Правда. Ничего, кроме правды.

На фото: Стол переговоров на Потсдамской конференции. 1945г.

1953-й год

 Потом умрёт Сталин.

  Мне будет только пятнадцать, и “вождь” для меня, как и для большинства, означал “Ведущий”.
 Не начальствующий, не управляющий, не руководящий, а именно Ведущий, что подразумевало некую цель, причём очень важную.
Может быть, самую важную - путь к оправданию всей жизни.
 Вернее, разные пути, ведущие к этому общему для всех оправданию под названием “Светлое будущее”.
 Непременно вверх, а значит, к общей вершине. И впереди он, Вождь. В сапогах, маршальской фуражке, с заложенной за воротник кителя рукой.
 Негромкий голос с акцентом, дымок трубки, тигровый прищур всевидящего хищника.

 Покат тропы, подкрадывающиеся к стаду волки, летящий вниз камень – он видел всё.

 “Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе”.

 Это было сущей правдой. Практически никогда мой внутренний компас совести не указывал иное направление – вразрез с поступью Вождя. Хотя, собственно, было-то годов мне всего ничего.
 Идти за ним приходилось всё время в гору, как мне, так и всей стране.
 Это было непросто, иногда тяжко, но всегда интересно – а что там, за поворотом?

 Мы были первопроходцами.
 Порой отлынивали, сбивались с тропы, подтягивая друг друга в общий строй. Иногда щелчком по носу.
 А если кто-то начинал бузить, он оборачивался и смотрел на нарушителей в упор, с прищуром.
 Тогда в этом месте начиналась какая-то возня, в результате чего этот бузивший, или бузившие, вдруг исчезали куда-то бесследно. Ряды смыкались, и движение продолжалось.

  Никогда Вождь не был для меня Богом и не заменял Его.
 Сталин был в Кремле, на земле, а Бог – повсюду.
 И под землёй, куда зарывали покойников - оттуда Он забирал хороших к себе на небо. И в светлых облаках над неведомой вершиной, откуда Ему всё было видно. И куда нас вёл Вождь.

 Окончательно всё решал Бог, в том числе и судьбу самого Вождя.
 И, когда на первой странице букваря я увидала портреты мёртвого Ленина и тогда ещё живого Сталина, внутренний компас решительно отодвинул земных вождей на полстраницы ниже, освободив место для Вечного.
 О Ком так замечательно написал ещё неизвестный мне тогда Державин:

       Дух, всюду сущий и единый,
       Кому нет места и причины,
       Кого никто постичь не мог,

       Кто всё Собою наполняет,
       Объемлет, зиждет, сохраняет,
       Кого мы называем: “Бог!”

       Собою из себя сияя,
       Ты свет, откуда свет истек,
       Создавый всё единым словом,
       В твореньи простираешь новом,
       Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!

  Я не просто верила, что Бог есть Я изначально это знала каким-то внутренним ведением. Но, поскольку часто слышала от взрослых обратное, нашла объяснение в том, что свергнутые цари, помещики, капиталисты и оставшиеся после них несознательные злющие старухи в тёмных платках завели себе такого же злого бога.

  Несправедливого, помогающего грабить, обманывать и мучить бедняков.
 Это, конечно же, “не наш” бог. От него все беды, войны и несчастья, потому в него и не велят верить.
 А наш, - добрый, всевидящий и невидимый, живёт на небе. За таинственной дверью в потолке, которая когда-либо откроется перед тем, кто никого не обижал. Защищал слабых, не крал и не обманывал.
 Кто погиб за народное дело или умер под пытками, не выдав товарищей…
Кто строил города, прокладывал дороги, выращивал хлеб.
 Писал хорошие добрые книги и сочинял песни.

  Кстати, именно эти первые книги, фильмы и песни, тщательно отобранные школьной программой, как ни странно, поведали мне о “нашем Боге”.
И почти никогда так называемая “идеологическая пропаганда” не шла вразрез с показаниями внутреннего компаса. Глубинной шкалы ценностей того, что хорошо и что плохо.

 Помню, как на уроке истории я возмутилась, почему расстреляли детей царя в Екатеринбурге – дети –то при чём?
 Ответ учительницы, что их могли использовать когда-либо для восстановления монархии, объяснял, но не оправдывал.
 Политическую борьбу тогда мой компас не вмещал – только систему ценностей, в которой не было места убийству детей во имя высшей целесообразности.

  Сохранилась в школьном дневнике запись: “Смеётся на уроках дарвинизма”. Развеселила меня гипотеза нашего обезьяньего происхождения.

       Твоё созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь!
       Источник жизни, благ податель, душа души моей и царь!

       Твоей то правде нужно было, чтоб смертну бездну преходило
       Моё бессмертно бытиё. Чтоб дух мой в смертность облачился,
       И чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! В бессмертие Твоё.

  К чему я всё это? Да по поводу смерти вождя.
 Даже мысли не было, что, может, не ходить на похороны – ну чего торопиться? Ведь сообщили – скоро тело набальзамируют, внесут в мавзолей.
 И будет лежать века, как и Ильич, “вечно живой” - глядите себе на здоровье…

  Нет, не “глядеть” я шла, когда рано утром, надев лыжный костюм, тёплые ботинки на шнуровке, только входящие в моду, и, сунув в карман пару бутербродов, решительно направилась к Дому Союзов. Ещё не зная, чем всё это кончится.

 Вот теперь, спустя более полувека, вспоминаю, анализирую и понимаю – не глядеть.
 Опять эти “должна” и “надо” гнали меня.
Но тогда я ничего и не собиралась анализировать – просто шла, куда все.
 От нашего писательского дома на Лаврушенском до площади Свердлова всего-то полчаса ходьбы. Но оказалось - не тут-то было.

 Словно вся Москва, и не только Москва, шла и ехала в тот день в одном направлении. Повсюду натыкаясь то на колонну грузовиков и автобусов, то на наряд милиции, пешей и конной, на везде жёсткое:
 - Нет проходу!

  Помню, как петляя и просачиваясь через какие-то дворы и переулки, добралась до Трубной. До той самой арки-убийцы, где уже тогда творилось неладное, раздавались визг и крики вперемежку с “раз-два – взяли!”.
 Толпа напирала, рвалась туда, не зная, что ворота заперты.
 Или ей уже было не до инстинкта самосохранения, гонимой тем самым “надо!”. Что всё более овладевало и мной.

  Однако, всё же победила осторожность, или мой ангел-хранитель в лице двух мальчишек, поначалу тоже орущих: “взяли!” и увлекающих меня за собой.
 Но затем, когда я приготовилась к очередному штурму, ребята вдруг протолкнули меня в узкий проход в толпе (народ расступился, чтобы выпустить растерзанную мамашу с истошно ревущим ребёнком).
 И мы неожиданно оказались на тротуаре.
  На мои разочарованные стенания и упрёки тот, что поменьше, румяный крепыш по имени Костя, процитировал задумчиво:
       - Не, мы пойдём не таким путём.
       - Не таким путём надо идти, - по-ленински согласился второй, Рустам.
 Как потом выяснилось, из династии цирковых наездников, приехавших на гастроли, и брат мужа костиной тётки. Москвички и тоже циркачки.

  Мы шли до вечера, кружа вокруг улицы Горького.
 То приближаясь к цели, то отдаляясь. По крышам домов и гаражей, по чердакам и балконам. Под грузовиками и брюхами лошадей, по карнизам балконов.
 Мы звонили в квартиры, чтобы нас пропустили на балкон пройти по карнизу к чердачной лестнице. И странно – нас пропускали. Молча кивнув, когда мы говорили: “к Сталину”.

 Давно были съедены бутерброды и урюк, что был у ребят.
А о прочих естественных отправлениях мы и думать забыли – всё высушил и спалил всепожирающий огонь того мартовского дня.
 Помню, как стояла на какой-то крыше. Внизу – протянутые руки Рустама:
 – Прыгай, тут же невысоко!

 Какое там “невысоко”!
 Понимаю, что это – смерть, и всё же лечу вниз.
 Стараюсь не приземлиться на сломанную два года назад ногу, сшибая Рустама.
 -Корова, кто же так прыгает!
 Но, слава Богу, оба живы, только болит бедро.
Потом обнаружу огромный синяк, но это чепуха.

А пока мы идём. Пароль: “Я живу на улице Горького, дом шесть”.
 Милиция нам не верит.
 Тогда начинаю плакать и врать о больной маме.
 Совсем неподалёку медленно движутся делегации с венками.
 
- Стой, куда?!

  Костя с Рустамом кидаются “на протырочку”, милиция – за ними.
 И тогда я в суматохе ныряю под стоящую технику и врезаюсь в проходящую колонну. Прямо в грудь военного с траурной повязкой.
       - Это ещё что?..
       - Улица Горького, дом шесть, - продолжаю бормотать я сквозь слёзы, с ужасом сознавая, что мелю чушь.
  И он всё понимает и, поморщившись, рывком разворачивает меня лицом к движению, крепко взяв под руку.
       - Если что – ты со мной.
  Киваю, глотая слёзы, со всех сторон стиснутая толпой молчаливых, смертельно уставших людей. То по сантиметру, то почти бегом продвигающихся куда-то. Потому что мне ничего не видно из-за слёз.
 Запах хвои, рыдающая музыка, уже все кругом плачут, кому-то плохо.
 - Товарищи, у кого-то был валидол?

  Он лежит в венках и цветах. Уже не “с нами” и уже “не вечно живой”.
Принадлежащий иному измерению, вечности – это я понимаю как-то сразу и сразу успокаиваюсь.
 Тоже смутно осознавая, что пришла не к нему, а к этой самой “вечности”.
 Просить за него. Свидетельствовать о том, чего уже никогда не будет. Что ушло из нашей жизни вместе с ним.
 Ушедшее было трудно и ужасно, но всё же прекрасно.

  Они все пришли свидетельствовать – и фронтовики, и просто работяги.
 И бабы из ближних и дальних деревень, и застывшие в своих куцых пальтишках студентки, и узбечка в цветастой безрукавке.
 “У москвички две косички, у узбечки – двадцать пять”…

Этого уже никогда не будет. Кончается эпоха, которую мы прожили с ним.
 Оборвалась ведущая вверх лестница, по которой мы поднимались за ним.
Сталинские пятилетки, приказы Верховного Главнокомандующего, победные салюты, “рапортуем товарищу Сталину, спасибо товарищу Сталину”…
 “И сам товарищ Сталин в шинели боевой…”

Наверное, кто-то пришёл из любопытства. Кто-то – не пожелал идти, порадовался, выпил и закусил…
 Но большинство явилось свидетельствовать.
О том же, о чём ходатайствуют по христианскому обряду провожающие усопшего в последний путь.
Или ничего, или только хорошее.
Нет, даже не о своей любви – народная любовь к правителю порой слепа и лукава. Привёл народ в кабак, к полному корыту, в чужие земли – вот тебе и любовь.
 И так бывает.

  Я потом долго размышляла, в чём же мы все свидетельствовали, но так и не нашла нужного слова. Просто плакали в неподдельном горе.
И бабьи навзрыд, и “скупые мужские слёзы” - они и были ходатайством.

 И я вдоволь наревелась на чьём-то плече, и сразу стало легче. Потому что сделала это. Сделала, что была должна.
 “Спасибо вам, что в дни великих бедствий о всех о нас вы думали в Кремле”, - вертелось в глупой моей голове.
       - Проходите, товарищи, всем надо проститься…
       “За то, что вы повсюду с нами вместе. За то, что вы живёте на земле”.

       Уже не живёте. Жили.

  Едва помню, как добралась до дому. Как мне там досталось на орехи – пронёсся слух о машинах, полных галош и трупов.
Как домашние ахали, увидав иссиня-чёрное пятно на бедре. Как стояла под горячим душем, уже ничего не чувствуя.
 Спокойная за него и за нас, потому что мы не забудем.
 Вечная память.
 “За то, что вы жили на земле...”

*   *   *

 РЕЧЬ ПАТРИАРХА АЛЕКСИЯ ПЕРЕД ПАНИХИДОЙ ПО И.В.СТАЛИНЕ, СКАЗАННАЯ
В ПАТРИАРШЕМ СОБОРЕ В ДЕНЬ ЕГО ПОХОРОН (9.03.1953 г.

 Великого Вождя нашего народа, Иосифа Виссарионовича Сталина, не стало.
 Упразднилась сила великая, нравственная, общественная.
Сила, в которой народ наш ощущал собственную силу. Которою он руководился в своих созидательных трудах и предприятиях. Которою он утешался в течение многих лет.

 Нет области, куда бы не проникал глубокий взор великого Вождя.
Об его напряженных заботах и подвигах во время Великой Отечественной войны, давшими нам победу над сильным врагом и вообще над фашизмом; об его многогранных необъятных повседневных трудах по управлению, по руководству государственными делами - пространно и убедительно говорили и в печати, и, особенно, при последнем прощании сегодня, в день его похорон, его ближайшие соработники.
 Его имя, как поборника мира во всем мире, и его славные деяния будут жить в веках.

Мы же, собравшись для молитвы о нем, не можем пройти молчанием его всегда благожелательного, участливого отношения к нашим церковным нуждам.
 Ни один вопрос, с которым бы мы к нему ни обращались, не был им отвергнут. Он удовлетворял все наши просьбы. И много доброго и полезного, благодаря его высокому авторитету, сделано для нашей Церкви нашим Правительством.

Память о нем для нас незабвенна. И наша Русская Православная Церковь, оплакивая его уход от нас, провожает его в последний путь, "в путь всея земли", горячей молитвой.

В эти печальные для нас дни со всех сторон нашего Отечества от архиереев, духовенства и верующих, и из-за границы от Глав и представителей Церквей, как православных, так и инославных, я получаю множество телеграмм, в которых сообщается о молитвах о нем и выражается нам соболезнование по случаю этой печальной для нас утраты.

Мы молились о нем, когда пришла весть об его тяжкой болезни. И теперь, когда его не стало, мы молимся о мире его бессмертной души.

Молитва, преисполненная любви христианской, доходит до Бога.
 Мы веруем, что и наша молитва о почившем будет услышана Господом.

 И нашему возлюбленному и незабвенному Иосифу Виссарионовичу мы молитвенно, с глубокой, горячей любовью возглашаем Вечную Память".

(Журнал Московской Патриархии. 1953, №4. С.3)

На снимке: 15 букетов на продажу в одном флаконе.

       Был канун 79-го.
 Под Рождество мне приснился удивительный сон.
 Будто в такую же ясную морозную ночь я с кем-то разговариваю у станции и вдруг чувствую - надо поскорей домой, там что-то случилось...
 Бегу, как обычно во сне, не чуя ног. И вижу у нашей калитки, среди сугробов, покойную бабку Аксинью. То есть Ксению, жену соседа, Дмитрия Осиповича.
 Понимаю, что она “оттуда”. Что ей просто дозволено под Рождество побывать на земле.
 Но почему пришла ко мне, если её калитка напротив?

       Обнимаю бабку и спрашиваю, как ей “там”?
 И вдруг она начинает убиваться и плакать - мол, очень плохо, ужасно.
 И шепчет:
- Не умирай...

       Какая странная просьба! Пытаюсь её утешить, бормочу, что вроде бы пока не собираюсь. А она в ответ:
       - Не собираешься, а третья скоро…
       То ли “третья”, то ли “третье”.

       И добавляет, что вот тоже не собиралась, столько добрых дел сделала, и в семье вкалывала, и в колхозе...
 Достаёт какую-то книгу, читает о своих заслугах и плачет навзрыд.
 Просыпаюсь в полном ужасе: что за таинственное “третье” в вещем сне под Рождество?

       Третьего января, как раз после Нового Года, мне должны были в редакции вручать премию, которую, естественно, предстояло с ребятами обмыть.
 То есть о том, чтоб отсидеться третьего дома, не могло быть и речи.
 Да и кто может поручиться, что дома мне не свалится на голову кирпич – разве можно уйти от судьбы?

       В общем, купила я бутылку коньяку, сварила на закуску пару десятков яиц (тогда ещё держала кур), и, трясясь, поехала.
 Но ничего такого не случилось.
       А может, предупреждала Аксинья о вялотекущей Третьей Мировой? Которая начнётся через несколько лет безо всякого объявления, и на которой многим из нас предстояло погибнуть.
 Если не телом, то душой.
Или просто о наступающем третьем тысячелетии?

       Но тогда я ни о каких катаклизмах не помышляла - просто продавала всё, что можно, включая главы неоконченной рукописи.
 Вскоре нашёлся куда более результативный источник доходов – продажа цветов.

 Начала с выгонки тюльпанов и нарциссов к 8 марта, с продажи корней георгинов.
 А затем как-то ехала в электричке с симпатичной молодой женщиной по имени Галя. Которая похвасталась, что вот, она сама себе хозяйка, хоть и без образования.

 И нигде штатно не работает, но всегда имеет на хлеб с маслом и даже с икрой.
 Пригласила в гости. Продемонстрировала теплицы и мужа-сварщика, который их смастерил. А заодно и продала стаканчики с рассадой георгинов, стойких в срезке.
У меня не было мужа-сварщика, но теплица имелась – из старых террасных рам, которую соорудил местный алкаш Дима.
В теплице я выращивала огурцы. Урожай был рекордным, но куда их девать?
 Засолила бочку – испортились.
 А торговать огурцами - пОшло.
То ли дело – цветы!

       В общем, при первой возможности я оставляла своих работничков и уезжала с вёдрами и коробками к вокзалу.
 Возвращаться приходилось строго к обеду, иначе кадры начинали повсюду рыскать - не столько в поисках закуски, сколько традиционной бутылки.
 Как правило, находили, пока я не сообразила заложить тайник под крыльцом.

       На “цветочки” закупили мы асбестовые трубы , установили на крыше вентиляцию от плиты и АГВ, получили справку от пожарных.

 Я без конца бегала по соседям за консультациями, названивала, куда возможно.
 То заказанный для питьевой воды короб из нержавейки не поддаётся обычной сварке, нужна аргоновая, то мои студенты, управившиеся вчерне со вторым этажом, стонут: “А где нам взять такие окна”? Стандартные не подходят, заказывать – дорого, самим смастерить – слабО.

Я не спала ночами, размышляя, где будет дверь, где окна...Придумывала какие-то пандусы, сама не зная, что это так называется. Вычисляя, измеряя, изобретая.

       Впоследствии специалисты скажут, что, по крайней мере, с рациональной точки зрения планировка дома идеальна и удобна.
Я умудрилась вместить в “доме с мансардой” на первом этаже четыре комнаты (смежно-изолированные), зимний сад, большую прихожую, откуда лестница вела на второй этаж.

 Из прихожей - одна дверь на кухню, вторая – в туалет, третья – в отдельную комнату.
 Да ещё и кладовка для обуви получилась под лестницей.

 Из кухни одна дверь вела в столовую, а другая – в зимний сад, откуда налево можно было пройти в ванную, а направо – в комнату Вики.

 Вика, правда, на даче не прижилась – здесь никогда не удавалось добиться стерильной чистоты, а у неё была аллергия на шерсть животных, на паклю и всевозможные запахи.
 Она начинала чихать, кашлять, по ночам и вовсе задыхаться. И до сих пор, приезжая в гости, принимает антиаллергены.

       У меня тоже была в детстве аллергия (диатез), потом я мучилась с руками, которые от любой химии начинали чесаться и покрывались волдырями.
 Как только начала работать руками в земле, врачи настоятельно советовали надевать резиновые перчатки, выписывали разные мази и таблетки.
 Но у меня был свой метод: клин клином.
 Как ни странно, прошло.
Теперь я даже удобрения разбрасываю без перчаток.