Сашка, Васька и Одинокий Волк.
* * *
(начало восьмидесятых)
О “чудесах” Преподобного я поведала Сашке перед тем, как отправиться с ним в милицию.
И ещё рассказала, как должна была отвезти маме, живущей на станции по нашей дороге, две полных сумки скоропортящихся слив и яблок.
В тот же день я была записана к зубному, и встала дилемма. Или первым делом отвезти маме “дары сада”, рискуя опоздать к врачу и “не быть принятой”... или же с тяжеленными сумками таскаться по Москве в поликлинику, а уж затем – к маме.
А в сумках к вечеру наверняка будет компот…
Тогда я стала взывать ко Всевышнему, чтоб подсказал правильное решение.
И не придумала ничего лучше как традиционно кинуть монету.
Выпало – ехать в Москву.
Плелась с сумками по платформе к метро, подняла глаза и...
В электричке, готовой вот-вот отбыть из Москвы, с моей стороны, у открытого окна, сидела сестра Алёна, проживающая с мамой.
Я быстро передала ей в окно сумки.
А уж потом стала размышлять, какова вероятность подобного совпадения.
Чтоб две электрички в одно и то же время, на одном пути... Да чтоб Алёна сидела с моей стороны...
Да чтоб я вышла именно на эту платформу, да чтоб подняла глаза...
И ещё я поведала Сашке про бурю, которая внезапно распахнула огромную тяжёлую створку окна...
Едва успела удержать, как ураган начал рваться внутрь комнаты. Я была в доме одна. Навалившись всем телом на раму, чувствовала, что долго так не выдержу.
От порывов ветра рама ходила ходуном, выскочив из пазов, никак не хотела закрываться. Стоит отпустить – вмиг разобьётся стекло, и тогда...
Что же делать, Господи?
И вдруг – внезапное озарение.
Неведомая сила попридержала бурю и подсказала, что в камине лежит небольшая деревяшка, предназначенная на дрова, но заточенная с одной стороны клином.
Я бросилась к камину, затем назад к раме, едва успев к очередному порыву ветра.
Оставалось лишь втиснуть деревяшку заточенным концом между рамой и подоконником, несколько раз стукнув по ней оказавшимся тут же под рукой камнем для засолки капусты. Деревяшка легко продвинулась под раму – будто специально для того и была заточена.
Рама приподнялась и встала на место, замок закрылся.
- Ну скажи, Сашок, – разве не чудо?.
Не знаю, поверил ли он, но наутро мы отправились в милицию.
Я его всю дорогу крепко держала за рукав куртки, чтоб не сбежал.
В тамбуре электрички Сашка выразил желание закурить.
- В последний раз. Там уж “Яву” не купишь, - обречённо вздохнул он.
Но в милиции...
Те самые церберы, что ловили его по полям и лесам, заламывали руки, материли и грозили сроками, вдруг превратились в сущих ангелов.
Здоровались приветливо, будто родного брата увидели. Расспрашивали сочувственно, давали советы,водили из кабинета в кабинет, пока мы с ним, не уставая благодарить и раскланиваться, не добрались до начальницы паспортного стола.
Которая записала все данные и велела через несколько дней приходить за документом.
А кто-то и работу порекомендовал хорошую – в соседнем совхозе, с общежитием…
Спустя полгода мы с Борисом увидели Сашку воскресным днём в Переделкинском храме.
Прилично одетый, он чинно кивнул, шепнув, что у него всё в порядке. Работает, собирается жениться.
И что поставил свечку за упокой горемычной нинкиной души.
Больше мы его не встречали.
* * *
А читателю расскажу и про Толика Трыкова, который когда-то, помогая по строительству, жил у нас на даче.
Как выяснилось, скрывался от алиментов и необходимости лечиться от нехорошей болезни.
Толика, в конце концов, сцапала милиция, посадили и лечили принудительно.
Он отбыл срок, вернулся в Москву.
Но квартира его оказалась опечатанной, шансов на её возвращение никаких. Как и устроиться без прописки на работу или где-то снять жильё без денег.
Короче, Толик сказал, что если я его прогоню, он отправится грабить и убивать всех подряд.
Об “прогоню” не могло быть и речи.
Приюти бездомного, накорми голодного...Протяни руку, утешь, помоги снова встать на ноги...
Но Толику требовалась ещё и регулярная выпивка, и возможность после неё на кого-то выплеснуть свою обиду и ненависть к человечеству.
Нужна ему была и свобода, которой он был начисто лишён, потому что не имел права находиться в Москве без прописки и работы.
Короче, попал в заколдованный круг.
Он чифирил, колобродил, дымил Беломором и разговаривал сам с собой.
А я запиралась в спальне на все замки, гадая, что втемяшится в его больную башку. Одновременно мечтая, чтоб бедолага, наконец, угомонился.
И страшась, что заснёт с непогашенной сигаретой.
Не знаю, жалела я его больше или ненавидела.
Однажды, когда Борис был дома, Толик крепко выпил и стал, как обычно, слать проклятия на головы всех подряд. Начиная с правительства, начальства и милиции и кончая женщинами и бывшими дружками.
И до того меня разбередил, что я в порыве самых высоких чувств рухнула на колени и попросила у Толика прощения за все обиды и зло, нанесённые ему человечеством.
Реакция последовала совершенно неожиданная.
Вместо того, чтобы умилиться, пролить вместе со мной слезу и возлюбить врагов своих, Толик вдруг в ярости вскочил, рывком поставил меня на ноги и с криком: “Ненавижу!” сорвал с меня крест и впился в шею железной пятернёй.
Всё произошло так неожиданно, что я даже не успела испугаться. Да и Борис застыл посреди комнаты с тряпкой в руке.
Я видела прямо перед собой бешеные глаза Толика с черными, несущимися мне прямо в сердце, как две пули, зрачками...
Но вдруг что-то произошло.
"Пули" замерли, будто увязнув в невидимом щите. Пальцы, сжимающие моё горло, ослабли, разжались.
Маска звериной злобы сменилась растерянностью и изумлением.
И я ощутила вдруг возникшее между нами пуленепробиваемое табу.
Эта властно защитившая меня сила свыше наполнила душу таким безмерным покоем и счастьем, что я вышла на кухню и, сжимая в ладони порванную цепочку с крестом, наверное, улыбалась.
Потому что выскочивший следом Борис с криками:
- Что тут смешного? Дура! Населила тут шизы, он же тебе чуть шею не свернул!
- весьма выразительно передразнил мою блаженно-отрешённую улыбку.
Он потребовал, чтоб я немедленно указала Толику на дверь.
Толик в комнате тоже орал, что, конечно же, он сам сейчас уйдёт, и больше мы его не увидим.
И никто не увидит, потому что ему самому обрыдла такая жизнь.
Что от отбросов общество должно избавляться. А всякие там добренькие святоши, вроде меня – сплошное лицемерие и туфта.
Уж не помню, какие единственно верные слова подсказал мне в тот вечер Господь, но вскоре мы втроём мирно пили чай с клубничным вареньем и смеялись над вселившимся в Толика бесом, которому мой крестик стал поперёк горла.
И Толик, чтобы этому бесу насолить, ушёл к себе в комнату и вернулся с крестом на шее. Который прежде не носил, хотя я ему давно его подарила вместе с цепочкой.
И мою цепочку отремонтировал, всячески стараясь загладить вину.
А я ещё долго чувствовала его пятерню на горле и защитный покров Божий...
С которым, наверное, не горят в огне. И расступается море, и ласкаются дикие звери.
* * *
Довелось спасать и Ваську, сына Валентины из нашего посёлка, с которой мы вместе ездили в храм.
Прибежала как-то, бухнулась в ноги.
Приходили, мол, из милиции – сын твой тунеядец, алиментов не платит, будем сажать. Короче, Юлька, спасай Ваську.
Беспутный Васька, по прозвищу “котяра”, с наглыми кошачьими глазами и презрительной улыбочкой на тонких губах, очень нравился женщинам.
Они от него беспрерывно беременели, делали аборты, вцеплялись друг другу в волосы и лили слёзы.
А Васька кочевал от одной к другой. Девчонки щедро поили его, чтоб удержать, сами спивались и погибали.
Короче, в глубине души я считала (не ведая, правда, об ужасах тюремной жизни), что Ваську давно пора изолировать от общества.
По крайней мере, от его прекрасной половины.
Но Валентина так взывала к Божьей и лично моей милости...
- Ладно, приведи его.
Васька явился трезвый и какой-то пришибленный – он уже однажды сидел и повторения явно не жаждал.
Он безропотно согласился на все мои требования – надел крест, затем мы вместе помолились.
Дал слово пораньше лечь спать и не употреблять. Даже пива.
А наутро, вооружившись всевозможными своими удостоверениями и убойными аргументами в защиту заблудшей васькиной души, я повела его в психбольницу.
Как сейчас помню, на улицу 8 марта. Куда, как меня предупредили, устроиться по блату стоит пятьсот рублей.
Удостоверения и пламенные речи сработали.
Лицо главврача постепенно сменило маски “Пой, ласточка, пой” и “Меня больные ждут”, на всё более возрастающий интерес.
Не к Ваське, молча сидящему у стола в позе притомившегося от добрых дел ангела, а к моей персоне.
Причём интерес чисто профессиональный.
А “ласточка” всё пела уже про вернувшегося из тюрьмы Толика, про его опечатанную квартиру, и как тот едва её не придушил, обидевшись на человечество.
И про Нинку с Сашкой в шалаше на мёрзлой земле. И про Нинкину гибель под электричкой.
И что надо обществу в лице милиции встречать своих заблудших подопечных жильём и работой по душе, а не толкать на новые преступления…
- А у вас дома они костры разводить не пробовали? – вдруг весело перебил главврач, - Скажи, тебе-то какого лешего до их дурдома?
Из неуклюжих моих попыток прояснить для него, да и себя самой, ответ на этот вопрос, он увидел во мне, скорее всего, экзальтированную жертву религиозного дурмана.
Напуганную поповскими байками про адские муки для не соблюдающих заповедь о “милости к падшим”.
- Грехов, что ль, много настрогала? – подмигнул он.
Грехов хватало.
Я вообще себя порой осознавала испорченным механизмом, производящим сплошной брак из поступков, желаний и помыслов.
Но, видит Бог, боязнь ада, наказания, меньше всего были стимулом моей неуёмной жажды спасать.
Мысль: “вот стану творить добрые дела и спасусь” вызывала зевоту.
Некоторые духовники говорили, что это “от гордости”.
Но я и сейчас не приемлю этой корыстной цепочки: “Вот пущу переночевать бездомного – попаду в рай”.
И не могу сказать, что “любила” этих бедолаг, - порой от них прямо-таки воротило.
Тут было другое, мистическое – некое действо с элементами творчества, битва с врагами видимыми и невидимыми...
И, конечно же, самоутверждение. Потому что радость, когда иногда что-то получалось, была и моей.
Нас будто связывала отныне некая пуповина общей победы.
Может, и Творец, вложивший в нас, грешных, частицу Себя, так же страдал за каждого из-за этой “пуповины”. Когда она до предела натягивалась или совсем обрывалась, а “творение” обрушивалось в очередную бездну?
Во всяком случае, Ваську Господь помиловал – скорее всего, по слёзной и горячей материнской молитве Валентины.
Его оставили в психушке на излечение, выдали нужную справку.
Чтоб он и дальше трепал матери нервы, то впадая в запой, то завязывая, то работая, то тунеядствуя.
Чтоб менял женщин, которые по нему сохли. Чтоб фактически сгубил Лильку, Наташкину мать.
* * *
Миловал Господь и Толика, который всё больше зверел от необходимости у нас скрываться и жаждал свободы.
И вот приснился мне странный сон.
Будто я в комнате с открытым окном.
Выглядываю во двор и вижу волка. Который тоже видит меня и начинает прыгать, пытаясь вскочить в окно.
Я протягиваю волку руку, втягиваю в комнату за лапу...
Но через мгновение уже застываю в страхе, потому что волк начинает, как бешеный, носиться по комнате, круша всё подряд.
Мне удаётся с невероятными усилиями добраться до окна и снова его распахнуть, куда волк в конце концов и обрушивается.
Мне становится жаль зверюгу – неужто разбился?
Выглядываю – слава Богу, всё в порядке. Волк, прихрамывая, трусит прочь.
Сразу подумалось о Толике.
Пошла к отцу Герману
- Терпи. Он скоро уйдёт.
После очередного закидона “Волка”, Борис, позвонив по кремлёвке секретарю райкома партии Киевского района, получил аудиенцию и обещание разобраться насчёт толикиного жилья, работы и дальнейшей судьбы.
Через неделю секретарь сказал, что в Киевском суде из архива дело Трыкова исчезло. Скорее всего, уничтожено как липовое.
Что делать?
Борис наутро поехал прямо к директору завода им. Хруничева, где прежде работал Толик.
- Трыков? Так это же бывший капитан нашей лыжной команды!
Где он? Пусть приходит прямо ко мне.
Толика сразу же оформили на работу.
Затем Борис отправился к начальнику паспортного стола по поводу прописки и жилья. Где обнаружилось, что квартира “волка” чудесным образом пока никем не заселена, только опечатана. Что надо лишь заплатить квартплату за два с половиной года, что мы незамедлительно сделали.
Толик попросил ещё деньжат (взаймы до получки). Пришлось самим занять, но дать.
Наверное, так чувствовали себя атланты, с которых сняли тонну-другую груза.
Спустя полгода или год, не помню, “Волк” заехал в гости. Сообщил, что работает, проживает по месту прописки, нашёл хорошую женщину и выражает нам благодарность.
Про “долг” ни он, ни мы, речь не заводили.
Толик привёз подарок – сделанный своими руками макет домика, который мы вскоре подарили каким-то молодожёнам на свадьбу как символическое гнездо “верной любви и защиты от жизненных бурь”.
Не знаю, принёс ли им счастье наш с “волком” дар.