*  *  *
 Стараюсь держаться, по-прежнему занимаясь самолечением.
Часами сижу за компом, перерабатывая и заново осмысливая четырехлетний материал нашего Форума.
Всё стало мУкой – неотложные дела, которые приходится кому-то перепоручать, гимнастика по утрам, холодный душ, прогулки.
Продолжаю уповать на “правильный образ жизни”, надеясь с его и Божьей помощью выкарабкаться.

“Полезная” и безвкусная еда, которую надо в себя запихивать, отказавшись от острого, солёного и сладкого.
Единственный отрадный островок – кресло у монитора. Всё прочее вызывает отвращение, даже думать тошно.

Вот только успеть закончить хотя бы сырой интернетовский вариант, отправить на сайт - будто в море запечатанную бутылку с посланием для потомков.
А потом лечь, закрыть глаза , расслабиться и...

  Ни о какой золотисто-синей двери в потолке уже не мечтаю - лишь о небытии.
Где не надо ни общаться, ни волноваться.
 Ни есть, ни спать, ни просыпаться, ни отбиваться от собак, ни судиться из-за забора.

  Ни запихивать в себя еду, ни разминать позвоночник, ни содрогаться под душем, ни вглядываться в борисову физиономию – не глотнул ли?

Ни гонять гостей с бутылками за пазухой, ни вызывать скорую, ни хвататься за мужнин и свой пульс...

Прежде все мои планы на будущее так или иначе были связаны с “практической Изанией”, подразумевающей наличие сил и здоровья – для поездок, деловых контактов и встреч, пламенных речей и исторических свершений.
А теперь...

Кому нужен “полудохлый”, по выражению Юстаса, лидер?
Только б успеть запустить в житейское море это самое “послание”.

  По ящику как –то пророчили, что люди в будущем станут бестелесными файлами.
Свободно перемещаясь и функционируя в виртуальном пространстве, они фактически обретут бессмертие.
Тогда предыдущие книги и “Дверь в потолке” – и есть мои файлы.
 Вся моя жизнь, а Изания – главный её итог. Её дитя, смысл и будущее.

Конечно, многих и сегодня спасла бы Изания – но кто нынче задумывается об “Инструкции” свыше, не говоря уж о Предназначении?

Так что плыви, моё слово, до лучших времён, когда пробьёт твой звёздный час.

  Говори, что знаешь, делай, что должен, и будь, что будет.

Только не прервать цепь, передать свой файл тем, кто побежит дальше.

И в день грядущий острый профиль вдвинет. Вот и всё.

Беги, бегун...

*   *   *

  Отправляю на форум очередной газетный материал о “Московском Вавилоне”:

  НАПОЛЕОН НЕ СУМЕЛ РАСПРАВИТЬСЯ С МОСКВОЙ – ЭТО УДАЛОСЬ СДЕЛАТЬ НАМНОГО ПОЗЖЕ.

  “Кто они, эти люди, изуродовавшие, как похотливые насильники, лик города?

Неужто никто не рассказывал им в детстве сказок и они ничего не знают о дУхах дома, берегущих дыхание ушедших людей. Из которого время прядёт невидимое чудо – атмосферу былого?

  Нельзя сдать в аренду, не приносит прибыли – вот содержание смертного приговора.

В Москве имеют право на существование лишь три вида помещений:
 тонары с куревом, выпивкой и шаурмой, элитные высотки по полторы тысячи долларов за квадратный метр и подземные парковки.

  В двух шагах от жемчужного Пашкова дома, некогда залитого сиренью, в сотнях метров от Кремля, по дороге к Арбату всё уделано теми же тонарами. Загажено, заплёвано и приправлено мочой.
Напротив “Праги” смели с лица земли кусок бесценного Арбата, снесли весь центр, Зарядье.

  На Павелецкой, у Таганки не осталось ни одного живого, настоящего московского дома.

  Сожгли Манеж. Произнести страшно.

  Гостиница “Москва” доживает последние дни.

  Теперь настала очередь “Детского мира”.
 Куда они денут дыхание многих поколений детей? Кто защитит его, детскую мечту, подарившую столько радости?

  Иностранцы, небось, нам завидуют.
Думают, москвичи, как подданные арабских шейхов, утопают в золоте, изнемогают от излишеств.
Едешь по Ленинскому, по Кутузовскому, по Ленинградскому проспекту – а там ни одного человеческого магазина.
  Аптеки, булочные, молочные – простыл и след.
Зато появились косметические салоны для особ королевской крови, магазины элитных вин, деликатесов, персидских ковров, одежды и обуви с такими ценниками, что кажется, будто зрение подводит.

  От Белорусского вокзала до метро “Аэропорт” - четыре казино и несколько “игровых мешков”.

  Выгнали из города его ангелов-хранителей – значит, теперь это другой город.

  В Америке ведь тоже есть Москва”.

*   *   *

  Медленно погружаюсь в блаженное ничто – ниже, ниже.
Рядом похрапывает Борис.
 Со мной ли, без меня – всё равно ему кранты после очередной мерцаловки и давления за двести.
И мне кранты. Это неизбежно.

  Жить, кроме нас, на даче никто не сможет и не хочет. У Вики - аллергия, пахать здесь на грядках никто не будет.
Наследники наши пашут на работе и отовариваются в супермаркетах.

  Бедный Джин! Надо на него составить специальное завещание.

  Но вот что радует – никаких там, в “потусторонке”, не будет чокнутых соседок, рухнувших заборов, судов в стиле Кафки...

Потусторонним вход воспрещён!

  Продолжаю погружение. Чтобы никто и ничто не достало.

Больше не вижу двери в потолке, - этот сине-золотистый свет надо заслужить.

  Да, смерть надо заработать.

  Но разве мне не повезло?

  Как известно, “рукописи не горят”. Найдут когда-нибудь своих адресатов и мои книжки, и Изания.
Уже находят.

Куда хуже простаивающим режиссёрам, стареющим актёрам, всяким там невостребованным работникам “ящиков”, лабораторий, хозяйств...
У которых мечта и любимое детище всей жизни погибает на глазах из-за какого-нибудь “недофинансирования” (слово-то какое поганое)!
Сколько их получило инфаркты и инсульты, спилось...
Не говоря уж о самоубийствах.

Моя Изания...Она прежде всего для таких, как они, талантливых. Кого в первую очередь до слёз жалко...
Впрочем, неталантливых нет - есть неразбуженные, нераскрученные.
Но и спасателей нет как нет...

Умирающее царство напрасно ждёт принца с поцелуем Любви.

  Продолжаю погружение. Всё спокойненько.
 “И закусочка на бугорке”.
Вика пристроена, Ритка пристроена, Наташка пристроенаю За Борисом скопом как-нибудь присмотрят.


И меня помянут иногда. Может, и читатели вспомнят “добрым тихим словом”…

  Нет, так нельзя.
Как говаривал дед, с которым мы обустраивали дачу:

- Обед мы с тобой, Юлька, ещё не заробили.

Небытие ей подавай, бугорок, бутылку запечатанную...
Размечталась!
 А с текстом ещё возни полно, завтра надо встать в форме.

Господи, дай силы. Только бы комп не сдох.
 Новый принтер, слава Богу, достала, дискеты и бумагу обещали привезти – а для черновиков пока что хватит обратной стороны рукописи “Дремучих дверей”...

  Наутро Борис объявляет сухой закон, решив подготовить для российского Паломнического центра фотовыставку из редчайших снимков - о деятельности и имуществе за рубежом Православного Палестинского общества в прошлом веке.

То есть появилась надежда продержаться несколько месяцев, укрепив супруга телом и духом и завершив “бутылочно-интернетовский вариант” романа.

А уж затем можно будет по очереди отправляться по врачам, обследованиям и клиникам.

Снился мне Сталин.

В простой белой кепке -
На теплоходе куда-то плывёт...
Трубка в руке
Тигроглазый и крепкий.
Ну а вокруг
Горячится народ.

 - Вы только гляньте -
Заводы и недра,
Пашни, леса, пионерлагеря -
Хапнули вмиг.
Всё б им баксы да евры...

- Вы-то что рты разевали, друзья?

- Дурнями были. Теперь как нам выжить?
Вновь брат на брата? Крушить, убивать...
Вождь улыбнулся в усы:
- Погодите.
Пусть богатеют. Зачэм им мешать?

Ну а созреют...Тогда - наша эра.
Им - возвращать. Нам с тобой - принимать.
Вечного нет под луной...
Их, товарищ, афера -

Был ей срок жить, а придёт -
Помирать.

Кто-то в народе вздохнул, сомневаясь:
- Разве теперича, гады, вернут?

Вождь пыхнул трубкой. Предрёк, усмехаясь:
- Пусть даже с жадности все перемрут...

Есть же наследники, дети и внуки -
Кончатся вскоре народные муки.

Всё до рубля принесут.
Приползут!

На фотке: Юлия (справа) в Артеке


Начало пятидесятых

       Кем быть, на что потратить свою бесценную жизнь? – вот, пожалуй, единственное, что меня тогда терзало.
 И я сама себя терзала, бегая по спортсекциям и кружкам, составляя спартанские распорядки дня – с обязательной гимнастикой и обливанием ледяной водой.

 А перед тем, как провалиться в сон – непременно “Отче наш”. Молитва Неведомому Богу, которому я поклялась “быть верной”.
 О здоровье всех родных и товарища Сталина, которому тоже нужна была помощь и милость Бога. Хоть они с Лениным и были нарисованы на первой странице букваря - на месте, предназначенном Всевышнему.

 Всезнающий, Совершенный, Всемогущий, Непостижимый, Вечный.
 И, конечно же, никакой не человек.

 Тщетно пыталась я представить себе тогда этого “Неведомого Бога”.
 Полутёмная церковь с иконописными ликами и непонятными ритуалами представлялась мне просто клубом для злых старух в чёрном, которых я побаивалась, и потому внутрь не заходила.
 А Богом было это жёсткое неведомое “ДОЛЖНА”, требующее от меня искать с недетским упорством свой путь, своё предназначение и призвание.
 И ужас, что не найду или ошибусь.

*   *   *

       Из хвастливого письма маме на курорт:
       “На днях меня вызвали писать норманнскую теорию по истории. Эту работу взяли на выставку, а учительница объявила её “блестящей”.
 Взяли на выставку и мою работу по физике. А учительница по литературе сказала, что я “настоящий писатель”.
 В общем, начинается моя карьера, а какая (историческая, физическая или литературная) ещё сама не знаю.

 Я совсем сошла с ума. Сижу и занимаюсь целые дни.
 Занимаюсь музыкой, по утрам по-прежнему обливаюсь холодной водой, делаю гимнастику и выполняю режим дня с точностью до 0,01 секунды.

 Я стала такой паинькой, что даже сама удивляюсь. Даже в кино мне ходить не хочется. Учителя меня наперебой хвалят, так что я сейчас по успеваемости 2-я в классе.

 У нас осталась только одна отличница, а у других отличниц есть тройки. Даже гетина мама, у которой отличницы получают 3 и 4, поставила мне 5.

 Сначала от такой необыкновенной серьёзности у меня болела голова, но потом я привыкла. Кино меня интересует, но при виде мальчишек меня начинает тошнить. А когда они начинают ко мне приставать, я окидываю их таким взглядом, что они отшатываются”.

       Написано детским почерком и плохим скрипучим пёрышком. Листок в кляксах.

*   *   *

       Впрочем, одна страстишка – к азартным играм, у меня обнаружилась весьма рано, - когда вечерами у отца собиралась компания поиграть в “спекулянта”.
 Чтобы мне разрешили сесть со всеми, готова была идти на самые жёсткие и мучительные условия, вплоть до мытья посуды.
 С детства ненавидела необходимые, неблагодарные, изо дня в день повторяющиеся обязанности. Так называемую “бытовуху”.

       Потом начались “пристенок”, “очко”, “подкидной дурак”. На мелочь, но всё-таки на деньги.

       Такой же азартной была в спорте, но меня преследовали травмы.
 В шестом классе серьёзно повредила на катке ногу – оскольчатый перелом голени со смещением.
 К тому же собравшиеся вокруг “знатоки” усугубили дело, по очереди пытаясь кости “вправить”.
 В результате пролежала насколько недель на спине – вначале с пропущенной через пятку спицей, к которой привязана гиря, а затем в гипсе.
 Меня пугала не перспектива остаться на всю жизнь хромой (что было весьма вероятно, перелом был очень серьёзный), а мысль, что, не дай Бог, останусь на второй год.

(конец семидесятых)

       И вот на плите загорелся голубой огонь.
 То, что в Москве было само собой разумеющимся, здесь, в сорока километрах от Центрального телеграфа, казалось чудом.
Посёлок ликовал. Рассказывали о какой-то бабке, которая в порыве чувств поцеловала плиту и обожгла нос.
       Для меня же газ пока был лишь очагом в голых стенах, ещё мало напоминающих жильё.
   Предстояло “начать и кончить” отделку, хотя бы вчерне, чтобы провести в доме отопление и подключить АГВ.
 То есть нужны были батареи, трубы, всякие там углы, вентили и сгоны. Бойлер для ванной, который предстояло как-то исхитриться замаскировать, чтобы не придралась комиссия при приёмке.
 И ещё, раз такое дело, надо было провести в дом воду из колодца со всеми вытекающими отсюда затратами. И всё это не считая стоимости работы, которую можно было доверить лишь профессионалам.
       Уже не хватало никаких борисовых зарплат и гонораров, никаких моих договоров в “Экране”, никаких займов.

 Не понимаю как, но я ухитрялась что-то урывками писать – давно задуманную трагическую историю любви...
 Когда во время съёмок по сценарию героини-журналистки погибает оператор... Кто-то в снежную бурю, спасая свою шкуру, бросил раненого в лесу и сбежал.
 Главный подозреваемый – режиссёр будущего фильма. Он же - возлюбленный героини.
 Ей предстоит написать о нём обличительный материал, и она мужественно идёт на это, жертвуя личными интересами ради принципов.
 Но продолжает “копать”, пока не узнаёт, что с погибшим был совсем другой человек...

       Очерк ещё не напечатан, никто ничего не знает.
 И главный редактор говорит ей, что всё легко можно исправить, оставив обличительный пафос, лирические отступления и “художественные особенности”, заменив лишь имя героя и кое-какие детали.
Она идёт на это во имя опять-таки “высшей цели” (обличительный острый материал должен быть напечатан). Но сообщает герою, что предала его и не имеет права стать его женой.

 Её поражает, что он эту историю принимает неожиданно спокойно, - мол, не исключено, что первый вариант очерка не так уж далёк от истины...Что он не знает, как бы повёл себя в той ситуации, когда нужно было выбирать между возможной гибелью и подлостью.
 Этого никто о себе не знает, не побыв в той шкуре...Потому и сказано: “не суди”.

 Ему удаётся сломить её сопротивление, они вместе.
Но приключается с ней едва ли не худшая беда – приступы отвращения к чистому листу бумаги.
 Она больше не может писать и боится, что навсегда потеряла свой талант.

       Я ещё не знала, чем кончу эту историю, и тем более не знала, что уже пишу свою будущую мистерию “Дремучие двери”.

 Я вообще до "любви" ещё не добралась, а успела поведать лишь о военном и послевоенном детстве героини.
 Но очень нужны были деньги.
 Решила настрогать из рукописи несколько притч-рассказов, предложив в “Смену” и “Работницу” – авось, где-то возьмут.
 Результат получился неожиданным – взяли сразу в оба журнала.

Пришлось мне извиняться и делить между ними “рассказы” по-братски.
 Правда, две притчи и там, и там отвергли - историю с пленным немцем (пацифизм) и с бабкой Ксенией (религиозная тематика).
 В “Смене” рассказы были признаны лучшим материалом года и отмечены премией.

(1961 год)

       И вот, наконец, на “отлично” защищён диплом, сданы госэкзамены, в том числе и выпускные на английских курсах.
 Теперь я - “литературный работник газеты” с сомнительным знанием иностранного языка.

 Вике полгода.
Мама в награду за мой подвиг забирает её на лето на дачу под Рязанью, а мы с Борисом летим по литфондовской курсовке в Гагры.
 Соседка Света шьёт мне модный сарафан с юбкой колоколом – алые маки на чёрном фоне. У меня сорок четвёртый размер и хвост пистолетом.

       В Гаграх стояла чудовищная июльская жара. Жильё дикарям обходилось тогда рубль койка, потрясающие цыплята-табака на птицефабрике в Пицунде – что-то около двух рублей. А куч-мач (жареные куриные потрошка – огромная сковородка) – трёшку.

 Там мы и познакомились с Галкой Галич, дочерью Ангелины Николаевны, последней жены Александра Аркадьевича.
 Галка была младше нас года на два и, как теперь сказали бы, “крутая”.
 В потёртых джинсах, с пачкой американских сигарет в кармане и шикарной зажигалкой.
 Она сходу предложила нам с Борисом “расписать пулечку” и, разумеется, ободрала вчистую.

       В преферанс прежде мы играли только на даче с отчимом – “по копеечке”.
 На пляже в Гаграх загорали игроки совсем другого класса.
 Проснулся со времён детского “спекулянта” спящий во мне игрок, и я “заболела” преферансом.
 Меня тянуло, как назло, в самые сильные компании. Карманные деньги быстро кончились.
 Помню, как ходила по гагринскому пляжу и продавала провинциалам свои шмотки.
 Но зато научилась играть.
       Кстати, шмотки продала довольно выгодно.

       Игры наши продолжились и в Москве – на квартире Галичей у метро Аэропорт.

 Иногда к нам присоединялись сам Александр Аркадьевич, Тюлька Полякова.  Или Алик Есенин-Вольпин - математик, сын Есенина и поэт, который читал свои антисоветские стихи и хвастался, что ему за них ничего не будет.
 Потому что он псих и уже не раз бывал в дурдоме.

       Борис к тому времени уже неплохо зарабатывал на Радио. Я же проявила незаурядные предпринимательские способности и любовь к торговле.
 Время от времени мы обходили родственников, собирали ненужные вещи, главным образом, детские, и шли на Преображенский рынок. Где я их ухитрялась с рук весьма успешно реализовать.
Помню, как за девять рублей купила в комиссионке Вике японскую курточку, в которой та пару лет проходила и из которой выросла. А затем я продала её уже за пятнадцать.

       Так что деньги у нас водились – и на игру, и на гостей, и на походы в шашлычные. И в любимый мной “Пекин”, где мы наслаждались салатом из бамбука, бульоном из ласточкиных гнёзд, уткой по-пекински и гнилыми яйцами.
 Даже не верится, как всё тогда было доступно и дёшево.

       Конечно, время от времени появлялась у меня тоска и по “культурному досугу”, особенно по консерватории, куда меня прежде регулярно водил ленинградский Лёшка.
 Однажды с большим трудом достала билеты на Баха.
 Перед самым концертом позвонила Галка и пригласила “на пулечку”.
 Я сообщила, что у нас в программе нынче Бах.
Галка сказала, что от консерватории до Аэропорта на такси не больше полутора рублей, поэтому она нас ждёт после концерта с бутылкой коньяка.

       Коньяк мы купили, но куда его деть?
 Сдать вместе с пальто в гардероб – так ведь из кармана торчит, собака!
 Брать с собой в зал – совсем уж неприлично.
 В общем зарыли мы бутыль в близлежащем сугробе возле памятника Чайковскому, и заняли места согласно купленным билетам.
Но Борису было уже не до Баха.
 Он все фуги провертелся, мешал мне слушать и, едва дождавшись перерыва, рванул во двор.

 Вернулся с заледенелой бутылкой за пазухой и в ужасе сообщил, что там, во дворе, работают снегоочистители.
 Но что теперь с бутылью делать – так ведь воспаление лёгких получишь...
 Завернул в программку – всё равно холодно.
 Кашлянул пару раз, слушатели на нас шикают. В общем, концерт был испорчен, настроение у меня - тоже.
       И мы отправились к Галичам. Я надулась и в такси всю дорогу молчала. Было стыдно перед Бахом да и перед собой.
 Дома оказались и Александр Аркадьевич с Ангелиной, был накрыт стол к ужину и злополучный коньяк пришёлся кстати.
 Пока я мыла руки, Борис потешал аудиторию:
       - Выскакиваю – у сугроба топчется какой-то хмырь. И тоже рот разинул – с чего это я примчался к Чайковскому раздетым в пургу?
 А я этак строго гляжу – мол, не иначе ты, мужик, что-то нехорошее хочешь со всенародной реликвией сотворить. Под шумок, пока культурные люди Баху внимают...
 В общем, кто кого переглядит.
 А мужику уже видать невтерпёж... Он всё норовит к памятнику поближе, где потемнее, и в аккурат к сугробу с коньяком.
И мне знаки подаёт относительно своего намерения.
 А я:
 - Ты что, гад, надумал? То-то я ещё из окна понял…Осквернять храм музыки!
 Здесь классик, всенародное достояние зарыто, ему весь мир поклоняется, а ты...
Знаешь, что за это полагается?

       Мужик штаны подтянул, и бегом на ту сторону. Я руку в сугроб – нет бутылки! Шарю, шарю – нет. Неужто спёр, подлец? Полбутылки, небось, враз охобачил и решил место в мочевом пузыре освободить...

       А тут шум, фары... Прямо на меня снегоочиститель прёт. Слепит, сигналит – мой сугроб ему помешал, тварюге...
 Я машу, ору – стой!
 - Что такое?
 – Тут, - объясняю, - только что делегация из братской Армении была, коньяк к памятнику возлагали.
 – Какой ещё коньяк?
 – Четыре звёздочки. Целый ящик по сугробам рассовали. У них обычай такой, там это всё копейки. Мы цветы, а они – коньяк...
 Вижу - не верят. Сигналят, сейчас милицию позовут.
 А сам я руками шарю, шарю, окоченели руки по локоть.
 Есть! Метра на два левее лежала, мамочка. Может, снег подтаял.
 Поднял над головой, у водилы аж глаза повыскакивали.
 Мотор враз заглушил:
- Давай лопаты, Васька, у памятника надо вручную.
 - Ты что, обалдел, знаешь, сколько тут кубов?
 – Плевать на кубы! Это ж всенародная реликвия, дурья башка, к нему вон из самой братской Армении...

       До сих пор в ушах их хохот – вальяжного Александра Аркадьевича, изысканной Нюси и грубовато-желчной Галки. Которая не слишком жаловала песни знаменитого отчима-диссидента, предпочитая после “пары рюмок” - “Пару гнедых” или “Прощай, мой табор” в исполнении моего бесшабашного супруга.

       “Не забывайте, цыгана Борьку!”...

       Судьба этой семьи сложилась ужасно – будто какое-то общее проклятие. Погибли они порознь, но все трагично, нелепо и случайно.

       Лишённая привычных командировок из-за необходимости сидеть с Викой, с дипломом в кармане, но не у дел, я стала вести светский образ жизни и вечерами зачастила в ЦДЛ, когда свекровь возвращалась с работы и подменяла меня.

 Было самое начало шестидесятых, разгар “оттепели”.
 Всякие “интересные встречи и мероприятия” вскоре сменились простым сидением в том самом знаменитом кафе с исписанными афоризмами посетителей стенами. Где зимой все дымили как паровозы и поглощали кофе с коньяком и без, а летом открывалась дверь в небольшой садик со столиками – нечто вроде спасательной кислородной подушки.

 В кафе всё время велись групповые писательские разборки, в сути которых я не разбиралась - с бойкотами, индивидуальными и коллективными, порой с мордобоем и драками.

 Столики то сдвигались, то раздвигались. За одними – Аксёнов, Гладилин, Ахмадуллина, Евтушенко (который пил только шампанское). Роберт Рождественский, литовский график и пловец Стасис Красаускас, который славился способностью никогда не пьянеть.

 Однажды он на моих глазах осушил бутылку коньяка, потом ополовинил другую, предназначенную нам с Гладилиным.
 После чего мы с ним транспортировали “тёпленького” Гладилина домой, и Стасис, лишь чуть-чуть порозовевший, вытащил на прощанье из папки свой рисунок и начертал твёрдой рукой:
 “Юле от литовского графика”.

       В противоположном лагере были Стасик Куняев, Володя Цыбин и, кажется, Володя Фирсов...
Ещё помню Егора Радова с Риммой Казаковой, Виктора Драгунского, Женю Храмова, Юру Казакова.
И, конечно же, Михаила Аркадьевича Светлова.
 Который, видимо за мои пламенные, совсем не модные тогда антибуржуазные речи, называл меня “старой большевичкой” и однажды презентовал спичечный коробок, на котором нацарапал:
 “По старой привычке дарю только спички”.
 Но в раздевалке подошли непредсказуемые Гена Снегирёв с Колей Глазковым, попросили для кого-то прикурить, да так и сгинули с раритетным коробком.

       Иногда захаживали актёры и прочие знаменитости из соседнего Дома Кино, а также композиторы и художники, космонавты и герои труда, восходящие и заходящие звёзды разных величин.
 Помню себя то в гостях в мастерской Ильи Глазунова, то у Андрея Эшпая, где был ещё и Гарик Эль-Регистан, фамилия которого мне что-то смутно напоминала.

 То в чьей-то мастерской, сплошь завешанной изображениями апельсинов. То у художника Георгия Мазурина, который показал мне портрет Лаврентия Берия, играющего с Буратино на виселице, и научил правильно варить кофе.
 То в мрачной комнате у тоже мрачного и талантливейшего Юры Казакова, который читал мне какой-то свой потрясающий рассказ, запивая водкой и заедая ржаной горбушкой – больше в доме еды не было.

       Бессчётное количество пьяных надрывных разговоров, стихов и споров, чашек двойного кофе и рюмок коньяка, проглоченных слоёных пирожков с мясом и выкуренных сигарет.
 Что забыла, что искала я среди этих столиков, среди советской уходящей и нарождающейся элиты, какого откровения?
 Иногда талантливый, иногда бездарный театр личных амбиций и абсурда.
 Кто-то на кого-то стучал, кого-то возносили, ниспровергали. От кого-то уводили жену, к кому-то чужая жена сама прибегала...
Иногда шепотом агитировали куда-то вступить, к кому-то примкнуть, что-то подписать.

 Может, провокация, а может, вполне искренне.

 Я была одинаково далека как от западных “свобод”, так и от “тёмной старины заветных преданий” – я искала Истину.
 Совершенно безнадёжное занятие в том прокуренном зале с исписанными стенами, в котором, как я теперь понимаю, Её искала не я одна.
 Другие самоутверждались, третьи просто “ловили кайф”.

       “Ловить кайф” я никогда не умела и не хотела. Я наивно жаждала услышать от них, “самых умных и талантливых”, как же нам всем жить дальше.

 Потому что, как потом скажет Высоцкий: “Всё не так, ребята”.

 Во мне видели лишь писательскую дочку. Смазливую журналисточку, которая марает какие-то там рассказики и очерки и приходит сюда изловить какого-либо “звёздного карася”.
 На ночь или на всю “оставшуюся жизнь”.