Герцеговина Флор (Herzegovina Flor) — папиросы, которые широко известны тем, что табак из этих папирос курил Иосиф Сталин, набивая его в свою трубку.

*   *   *

Былой Страны сухой окурок
Мусолят нынче вор, придурок,
Кирюха, шлюха, невезуха
И адская  тупая скука...

Он то дымит и еле тлеет,
То вспыхнет вдруг и заалеет -
Нездешним жаром освящён,
Знаменьем огненным крещён.

И глаз прищуренный разит,
И трубка вечная живит...
Ни смрад не страшен ей, ни хлор -
Стальной
ГЕРЦЕГОВИНЕ ФЛОР!

В Пятигорске. СкАчки есть, а моря нет!

(1971 год)

       Однажды мы с Борисом даже получили командировки в Пятигорск – писать про тамошние скачки.
 На конный праздник съехалось много иностранцев. Помню, как в ярко-зелёном платье, с модным тогда начёсом, стояла на какой-то лестнице, а внизу группа немцев дружно повернула в мою сторону головы.

 Я приготовилась эффектно “снизойти” к ним, но зацепилась каблуком за первую же ступеньку и рухнула, пересчитав оставшиеся.
 Перепуганные немцы кинулись меня поднимать, но я бодро вскочила, отряхнулась и, превозмогая боль в коленке, загарцевала к трибунам.
       Думаю, в этот момент они поняли, почему русские выиграли войну.

       Борис хотел, чтоб мы остались после скачек и отдохнули в Пятигорске. Здесь действительно было прекрасно – и целебные воды, и лермонтовские места, и погода.
 Но мне всё время мучительно чего-то не хватало.

 Наконец, поняла – моря. Вроде бы должно быть, вот сейчас покажется за горой, за поворотом дороги. Уже блеснуло голубизной...
Но ничего похожего – очередной мираж.
 Нет, хватит с меня миражей и разочарований!
 И мы улетели в Гагры, где, как говаривал часовщик Аркадий: “Куда ни глянешь – везде красиво”.
       Между тем, квартира наша наконец-то приняла надлежащий вид, достойный покрывала и камина.
 Даже коридор со встроенными шкафами моя сестра Надя расписала в китайском стиле. На стену мы повесили шестипалого китайского деда, вышитого на красном шёлке – друг привёз из Пекина в подарок, спасаясь вместе с этим дедом от хунвэйбинов. А на стену – китайский фонарик.

 Отпраздновали новоселье, на которое девчонки с работы подарили мне пылесос.
Наутро я прошлась пылесосом по своим сокровищам – это заняло пару часов. Представила, что так будет каждый день, и содрогнулась.
 Больше я к пылесосу не прикасалась, предоставив это дело свекрови.

 Я почти успокоилась, но тут под нашей лоджией у железной дороги началось какое-то подозрительное движение – строили кооперативные гаражи!
 И пошло-поехало. Ну как же нам без гаража!
 Звонки, справки, беготня по инстанциям (бегал, слава Богу, Борис). Но вот со строительством досталось и мне.
Сначала выяснилось, что в районе гаражей близко проходят грунтовые воды, поэтому для погреба и смотровой ямы надо делать кессоны.
 В нашем доме жило много метростроевцев, которые в этом деле понимали. И поведали жуткую историю, как некоторые автолюбители, открыв по весне гараж, обнаруживали свою машину прижатой к потолку всплывшими коробами погреба и смотровой ямы (их выталкивали из земли всесильные грунтовые воды).
 Чтоб катаклизма не произошло, надо вырыть две ямы побольше, а короба заказать из железа (пятёрки). И “с наружными усами”, приваренными к углам и служащими одновременно распорками внутри, чтоб короб не деформировался.
 Пространство между почвой и коробом надо заполнить бетоном, в котором “усы” застынут намертво. И всё тогда будет тип-топ.

       Мы так и сделали.
 Пока рабочие рыли ямы, мы с Борисом выносили в вёдрах грунт к железнодорожному полотну за гаражом. Затем привезли короба, которые не без мучений удалось поставить в ямы и выровнять.
 Едва расплатились с рабочими, прибыла машина с бетоном и вывалила его у ворот гаража.
 Водитель сказал, что бетон надо быстро использовать, а то через несколько часов он застынет монолитом, и тогда его никакими молитвами от входа не уберёшь.
 Предупредил и уехал.

 Мы остались наедине с огромной кучей и принялись за работу.
 Начали таскать по полному ведру – куда там – бетон был в три раза тяжелее грунта. Пришлось по полведра.
 Уже валились с ног, кружилась голова, а куча всё не убывала.
 Владелец соседнего гаража, то ли сжалившись над нами, то ли испугавшись, что бетонный монолит и ему угрожает, за умеренную плату согласился нам помочь. И даже из оставшегося бетона сделал себе пол.

       Мы едва управились к темноте и потом неделю приходили в себя.
 Но ещё предстояло навесить ворота, которые тоже никак не хотели попадать в петли. А затем выложить пол плиткой.
 Снова привезли песок, цемент, корыто и принялись готовить раствор, без конца консультируясь у соседа. Выложили метра два, провозившись весь день.
Сосед опять нас пожалел и привёл метростроевского каменщика, тоже Борю, хоть мы и отбивались – денег уже вовсе не осталось.

       Невысокий, жилистый, неопределённого возраста – с наметившейся лысиной и прокуренными зубами, в белой рубашке и чёрном костюме, гость отказался от спецовки, лишь немного засучил рукава.
Высыпал в корыто цемент, песок и послал моего Бориса за водой.
 Я смотрела, разинув рот, как мелькают его руки, размешивая раствор, который он затем вылил на пол. Разровнял, поставил на согнутую левую руку столбик плиток, а правой стал по одной метать на раствор – будто карты сдавал.

       Плитки ложились рядами, одна к одной.
 Потом он взял доску, поставил ребром, постучал по ней – ряды сомкнулись.
 Оставалось лишь смахнуть мокрыми опилками лишний раствор – и можно выкладывать следующую порцию.
 Ничего подобного в жизни не видела - “семечки”, которые он перещёлкал за каких-то пару часов. И ни единого пятнышка на пиджаке!

       Мой Борис даже напросился вместе с чудо-мастером построить кому-нибудь гараж, - испытать свои силы и поучиться.

       Тёзка пришёл рано утром. На этот раз переоделся, выпил пол-литровую кружку постного масла с солью, и оба ушли.
 Ни завтрака, ни обеда, ни, тем более, выпивок - только редкие перекуры. Муж сказал, что едва успевал подносить раствор и кирпичи.
 Никаких отвесов, уровней, угломеров – глаз-ватерпас.
 Поведал, что в метро кладёт восемь тысяч кирпичей за смену, но там у него четыре подсобника.

       Гараж они возвели дотемна.
 Ученик отказался от гонорара в пользу учителя, который, переодевшись, опустошил бутылку водки, закусив сразу завтраком, обедом и ужином и пообещав как-нибудь взять и меня в подсобницы.
 Я всегда была неравнодушна к “мастерам”.

       Больше мы “тёзку” не видели. Сосед по гаражу на мои расспросы вздыхал, что парень уже не тот, спивается. А потом сообщил, что нашли его мёртвым – погиб в пьяной драке.

(октябрь 1993)

    “А назавтра утром прибежала соседка и сказала, что по телеку показывают расстрел Дома Советов.
    Но у неё ветер повалил антенну, плохо видно, и вообще телевизор чёрно-белый, так что:
 - Включай скорей, я у тебя погляжу.

  Она (Иоанна – “Дремучие двери” – Ю.И.) не сразу осознала, что происходит.
Происходило то, чего не могло быть никогда.
Шла вселенская, на весь мир, трансляция – показательное сожжение остатков страны мальчиша-Кибальчиша... Постаревшего, а может, и погибшего на военном или трудовом фронте.

  А то и в лагере по ложному навету коварных буржуинов, набравших нынче сил и скинувших красное обличье.
Ритуальное сожжение страны детской мечты о так и неразгаданной Тайне.
Разумеется, никто в этот страшный день ни о чём таком не говорил.

В лучшем случае, поминали обнищание масс, верность конституции, права человека.
Но она понимала – “бочка с вареньем” снова пытается воцариться над Тайной.
Которую в муках искали избранники Святой и Советской Руси, прозревая глубинами души.
За которую сражались и погибали.

  Конечно же, - убеждала она себя, - “победа” эта ненадолго.
Уж не раз менялось в истории “первородство” на “похлёбку”, и толпа кричала “Распни Его!”, грезя о сытом земном Иерусалиме.

  Но Тайна всякий раз воскресала, на то она и Тайна.
И теперь именно из-за неё, заветной, неразгаданной, стекались люди к Дому Советов, многие на смерть.
Именно по ней палили из танков “не ведающие, что творят” танкисты из славной Кантемировской дивизии в обмен на обещанные квартиры.

  Неразгаданная Тайна всё же открыла людям, что она “не есть”.
Что она “не есть” ни бочка варенья, ни дармовая квартира, ни конституция с “правами и свободами”, которые “что дышло”.
И советская власть, по которой сейчас палили доблестные кантемировцы, всё же худо-бедно уважала это выстраданное и завоёванное народом знание. Защищая его всякими “моральными кодексами” и цензурами, выговорами и порицаниями, фельетонами о “перерожденцах”, о чуждой идеологии и т.д.

  Но вот дверь в новоявленное царство российской демократии вдруг распахнулась, окно с треском вылетело вон “и страшная свиная рожа высунулась, поводя очами, как бы спрашивая:
  - А что вы тут делаете, добрые люди?.

  Ужасны были даже не сами танки, хладнокровно расстреливающие собственный парламент посреди своей столицы, а заодно и всех попавших под руку, в том числе женщин и детей...
   Не этот ритуально-кровавый спектакль с трансляцией на всю планету, но беспрецедентная реакция зевак на мосту.
  Их дружно-восторженный вопль при каждом залпе.
Покуривающих на мосту, обнимающихся, надувающих на губах пузыри из жвачки и перебрасывающихся матком...
Дьявольский спектакль, подключивший весь мир телезрителей к греху массового убийства.
 
  Этому она впервые ужаснулась, когда транслировали войну в Ираке - американскую “бурю в пустыне”.
  Какая прекрасная адская идея – заставить всё человечество скопом нарушить заповедь “не убий!” – оком, слухом, услаждением, звериной жаждой крови ближнего и дальнего.
  Не боевик, не компьютерная игра – реальность.
Как быстро нас приучили к преддверию ада, где до геенны всего несколько метров “свободного” падения.
Свободного вам приземления, господа-товарищи!
  Режиссёры Преисподней непременно получат своего “Оскара”.

  Она предложила соседке кофе, налила и себе, сделала бутерброды.
Кофе как кафе, сыр как сыр. Сидим, балдеем.
Скоро будем с горчичкой и кетчупом есть друг друга, а по чашкам разливать ещё тёплую кровь…

  Она ужасалась будто со стороны себе, пьющей кофе с бутербродами – в душе было темно и глухо, как в танке на экране.
  Потом поняла, что просто не врубилась, никак не могла врубиться в происходящее... Что там, в горящем здании, гибнут в муках живые люди, а не виртуальные фигурки, не каскадёры разыгрывают очередной ужастик.
   То, что с каждым залпом разрывается в клочья плоть и содрогается Небо, сознание не вмещало – сгорели предохранители.
  Как и у многих из тех, на мосту.
Не чувствуем прильнувших к нашим душам и шеям причмокивающих “гайдаров”, мертвеем и тоже жаждем крови, попивая кофе с бутербродами...

  Господи милосердный, вбей в нас осиновый кол, только спаси души.

  - Ну, я пойду, - сказала соседка, - Всё одно и то же. Скорей бы перестреляли друг друга, ироды, наши кровные никак не поделят.
Нахапали, а за газ, слышь, опять прибавили.
Ты сколько нынче плотишь?”
(“Дремучие двери”).

  Когда соседка ушла, я несколько раз порывалась выключить ящик, но не смогла. Так и досмотрела до конца.
Готовила обед Борису.
Потом позвонил в дверь сосед, пригласили, естественно, к столу.
Появилась традиционная бутылка, к ней пиво, копчёная рыбка.
Прослушала я в теленовостях и “Раздави гадину!”, и другие аналогичные призывы давних своих знакомых по творческому цеху.
Поглядела на “тяжело здорового” президента и отправилась гулять с собакой.

 

*   *   *

   Там, в октябрьском стылом лесу, приключилась со мной истерика.
Рыдала от бессильной ярости, слала проклятия, катаясь по собранной кем-то куче ржавых дубовых листьев.
Старичок Марс прыгал вокруг, тревожно скулил, пытаясь лизнуть в мокрое лицо.

  Ничего от меня не зависит?
Ну уж, нетушки!
Тогда зачем я вообще живу?

  От этой простой мысли стало немного легче.
Подняв зарёванные глаза к белесо-голубому небу, стоя на коленях на необитаемом острове из мёртвых листьев (одна, не считая собаки), я попросила Господа, чтоб вразумил, указал путь.
Сказано: “Не убий”..
Но как же их одолеть?

  Ночью не давали спать грохочущие по Киевскому шоссе танки.
  Утром встала с плитой на груди.
  Депрессия, от которой не помогали никакие молитвы.
Я поняла, что не знаю себя.
Что, оказывается, отчаянно люблю Родину – ту, которой больше нет.
“Кипучую, могучую, никем непобедимую”. Где нет богатых и бедных, где “дружба народов – надёжный оплот”, где всё “самое-самое”.
Где прорабатывали на комсомольских собраниях за тунеядство и аморалку, где шли диспуты о любви и дружбе и дискуссии, унизительно ли брать чаевые.

  “Дремучие двери”:
“Она сходила с ума от тоски по этому искусственно тепличному миру, комфортному родному аквариуму. Пусть тесноватому, но...
Теперь, когда аквариум разбит и хлынул в рот и нос “воздух свободы”, оказавшийся грязным и ядовитым, она безумно захотела домой.
Назад в СССР.
Даже очереди вспоминались теперь с нежностью.
Даже цензура, от которой она, вроде бы, столько натерпелась.
  Будто теперь не громили, не закрывали оппозиционные газеты! Не убивали неугодных журналистов.
На экране знакомые и незнакомые ельциноиды, брызжа слюной, требовали “суровых мер”.
Ходили зловещие слухи о расстрелах на стадионе, о множестве раненых и изнасилованных, о горах вывезенных куда-то трупов.

  Смутит её и позиция Патриарха.
Не только промолчавшего, вопреки обещанию, после всенародного “пролития крови”, но и побратавшегося при всех с кесарем-убийцей, нагло искавшим церковного покровительства своим непотребствам.
  Вспоминался Сталин, никогда не использовавший церковь для своих политических разборок и не маячивший после расстрельных процессов в храме со свечкой.

Он брал грех на себя.

  Митрополит Филипп отказал в благословении пролившему кровь Ивану Грозному – великому государственнику!

  Разве допустимо, чтобы паства, как и в преддверии Великой Октябрьской, опять связала Церковь с ненавистной государственной машиной угнетения?

  “Никто не даст нам избавленья – ни Бог, ни царь и ни герой”…

  Можно ли мириться со злом? Не в отношении себя лично, но твоих ближних и дальних
Всё то же гамлетовское: “Быть иль не быть?”.
“Молчанием предаётся Бог”.
  Сказано: “Не противься злому”. То есть злому человеку, а не вселенскому злу.

   Велено прощать свои обиды, любить своих врагов.
  Но разве можно не защитить “униженных и оскорблённых” - от тех, которые губят не только тела, но и души?

  Что же делать, Господи? Научи, вразуми...” (конец цитаты)

  Я открою наугад Библию, хотя отец Владимир запретил мне искать таким образом разрешения жизненных проблем.
   Выпал второй стих из 30 главы Иеремии:

  “...напиши себе все слова, которые Я говорил тебе, в книгу”.

   И опять наплакалась, но уже светло и радостно.
  Конечно же, книга.
  Напишу и издам.
   Хватит митинговать перед роднёй, соседями, на рынке и в электричках.
   Настал “момент истины” - поведать о главном, что мне открылось с той давней июльской ночи, когда с дерзновением попросила у Господа допуска к Его тайнам.

И потом, “в минуты роковые” – все выстраданные размышления, сомнения, переживания на газетных и журнальных полях.
  На клочках бумаги и накладных от фирм с ценами за розы и хризантемы...
  Надо собрать их воедино и по горячим следам, как это ни трудно. Постараться “забить в пушку туго”.
Чтоб выстрелила.
  Потому что “слово – тоже оружие”, о чём мне и было получено напоминание свыше.

 

   *    *    *

В снах моих не бывает покойников,
Все ушедшие - будто живые.
Не боимся властей и разбойников,
Времена посещаем любые...

Им, изгоям
В холодных мирах:
  - Вы - со мною.
    Вы - вовсе не прах!..

  Случилось это перед самым Новым Годом.
 Числа не помню, передавали только, что были несколько дней подряд небывалые выбросы на Солнце, магнитные бури и прочие катаклизмы, из-за чего даже какой-то японский спутник с орбиты сошёл.
  Ну и я сошла.
  Чувствовала себя неважно давно, но, как всегда, старалась не обращать внимания.   
  Наверное, была среда, потому что ездила в Москву.
  Вернувшись, решила немного “взбодриться” и поработать за компьютером, выпив, в виде исключения, вторую чашку кофе.

  Внеплановый кофе плюс магнитно-солнечные происки, наверное, и вызвали приступ - с повышением давления, глотанием лекарств, бессонной ночью и прочими, уже привычными, неприятными последствиями.
  Но к утру, вопреки обыкновению, давление не снизилось. Пришлось принять ещё одну таблетку.
И более того, стало спотыкаться сердце. Не “мерцать”, как год назад, а именно “спотыкаться”, как старая усталая кляча.
Несколько шагов – остановка. Ещё пару ударов - опять остановка.
  Будто раздумывая – а стоит ли вообще куда-то топать?

  Задерживала дыхание, надавливала на глазные яблоки, звонила знакомым врачам, принимала какие-то снадобья...Всё бестолку.
Спотыкалось, кляча.
Остановится, потом заворочается где-то в средостении, заспешит. При волнении, быстрой ходьбе.
Я пугалась, хваталась за пульс. Частит, спотыкается.
  В общем, приехали.

  Врачи посоветовали сделать кардиограмму и пройти обследование.
Это вообще повергло меня в панику.
  Наверняка что-нибудь найдут, придётся таскаться по анализам. Потом положат в стационар, а может, и на операцию...
Дом на Бориса оставить нельзя по известной причине – начнут собираться дружки-соседи, того гляди споят и спалят...
  Прежде всего, конечно, опять были у меня мысли о неоконченной книге, о папках с материалами наших дискуссий по “Изании” и читательскими письмами...
О так называемом “имуществе” в лице дома не думалось, не говоря уж о мебелЯх и тряпках. Хотя, конечно, тоже, вроде бы, жалко.

  Решила жить, как жила. Как Бог даст.
  И будь, что будет...

  Старалась не напрягаться и не волноваться, по-прежнему делала по утрам довольно интенсивную гимнастику, игнорируя эти самые систолы.
Обливалась холодной водой, продолжала работать над “Дверью в потолке”, отвечала гостям на сайт, ездила в Москву...

С последним было труднее всего - даже дойти до станции, особенно “под грузом” книг. Пару раз выручали попутные машины. Ну а в Москве...
Чуть прибавишь привычно шаг – спотыкается мотор и частит. Поволнуешься - опять трепыхается.

  В последний раз перед Новым Годом собралась, как всегда, на электричку, простилась с Борисом и вдруг поняла – не могу. Страшно.
  Вдруг станет в дороге плохо, не доеду, заберут на скорой в больницу, и тогда...
Мой мир без меня. И кто знает, на какой срок.
А что будет с книгой?

И никуда не поехала...
Раз, другой, третий, по возможности перепоручая свои дела то тому, то другому.
Чаще всего Борису, которого прежде старалась пускать в Москву как можно реже, особенно на семейные торжества. Из-за его больных ног и опасения, что пойдёт в разнос.

Дочь с зятем усаживали его ужинать, стол щедро накрывали, контроль в лице меня отсутствовал...
Обычно он возвращался, что называется, “на полусогнутых”, в буквальном и переносном смысле.
А назавтра у обоих зашкаливало давление.

2004 год

  Новый год мы с Борисом встречали вдвоём. И, тем не менее, ночь выдалась бурной.
К вечеру стало ни с того, ни с сего вышибать электропробки, одна даже раскалилась, запахло жареным – в прямом и переносном смысле.

Обегала соседей, одалживала пробки, меняла, переставляла – бестолку.
Позвонила дежурному электрику.
Тот ответил, что их касается лишь происходящее снаружи дома, а внутри – “ваши проблемы”.

- А если сгорим?

- Отключите свет и ложитесь спать.

- Но как же Новый год?

- Тоже мне праздник, мы вот уже встретили, трам-тарарам… (это было заметно).

- Тогда с Новым годом!

- Хватит балаболить! – дежурный разозлился, - Ненавижу эти праздники – надо их все на... отменить.

Короткие гудки. Я снова набрала номер и попросила позвать начальника.

- Какой тебе тудыт-растудыт... в полдесятого начальник!

  Но я нутром чувствовала – здесь он где-то, отмечает в коллективе.

- Да не может он подойти, ясно?

- Пусть подползёт. Скажите – знакомая. Писательница.

  Поняв, что не отстану, дежурный раздобыл-таки шефа, который пробурчал в трубку, что никаких писательниц знать не знает.
Эка невидаль – пробку вышибает. А ты её через пять минут обратно. Всё равно ночь не спать.

- А если сгорю?

- Твои проблемы. Мы только за улицу отвечаем.

- Но ведь не одна я сгорю, ещё и соседи. Такого знаете? (называю весьма известную начальнику, и не одному ему, фамилию), - Напротив меня живёт.
  Он ведь, кажется, ваш друг, да?
Вдруг тоже полыхнёт?

  Пауза.

- Вот прилипла... Ладно, сейчас подъедем.

  Приехали двое ребят на огромной спецмашине, что-то поковыряли в коробке, поставили вместо пробки напильник и пообещали, что в ближайшие дни не сгорю, если не буду включать всякие там электрокомбайны. А после праздников сделают щиток “как родной тёте” за соответствующее вознаграждение.
И попросили в подарок книжки с автографом, что я с удовольствием исполнила.

Пробили куранты, мы с Борисом поцеловались.
У Бориса в рюмке плескался чайный гриб, у меня – коктейль из сердечных капель.

  А щиток нам через пару дней сделают.