Бесы.
* * *
Уйдёт она по-английски
- Антон, ты мне нужен. Да нет, секрет... Чего-чего - проводи меня, вот чего. Куда-куда - в койку. Дениса Гиви не отпускает, а у меня всё, отбой.
В холле, сидя на подоконнике открытого окна, одиноко курила Хельге. Она почти со страхом смотрела на приближающуюся Яну. Яна вслушивается в себя - всё та же беззвучная пустота.
Она просит Хельге принести куртку Дениса, которую они забыли на спинке стула, та стремглав бросается исполнять.
Как у них там, в Тарту, где и реки и кровь текут медленно - вцепляются жёны в светлые кудряшки мужниных подружек? Или травят каким-либо колдовским зельем?
Или, как сейчас Яна, улыбаются им улыбкой Джиоконды и отпускают о миром?
Такси они с Антоном решили не ловить и проветриться - всего-то пешком четыре-пять километров.
Ночь тёплая, цикады трещат, море неподалёку плещется.
Шли весело, обоих слегка пошатывало, болтали, мурлыкали разные песенки - так им и прежде доводилось вместе возвращаться с какого либо коллективного мероприятия.
То, да не то. Что-то смущало Яну. И этим "чем-то" был грим Дениса, парик, куртка и запах Дениса. Его гримасы и словечки, которыми окончательно вжившийся в роль Дениса Антон успешно забавлялся.
Но её это уже не смешило, а смущало - слишком он был похож. Даже не на нынешнего, а на того экзотического Павлина, сердце которого она когда-то безуспешно штурмовала.
Так или иначе его рука на талии волновала её. Этого ещё не хватало!
- Сними ты этот дурацкий грим, жарко же!
- Зато автографа никто не просит. Смотри, не пристают, даже не оборачиваются.
Нет, я пожалуй, так и останусь. Представь, являюсь завтра так на съёмку, всем общий привет... Так, господа хорошие, а где у нас Кравченко?
Яна так и покатилась со смеху, до того он похоже передразнил Дениса. Изловчившись, сорвала с него парик Дениса лысеющего, и Антонов золотистый, вечно обесцвеченный для съёмок есенинский чуб вырвался на свободу, и Денис стал Антоном.
Платком она соскабливала с его лица грим, он со смехом отбивался, всё более становясь Кравченко, и вот уже какой-то жигулёнок резко затормозил, чья-то восторженная физиономия возникла в рамке бокового окна:
- А я гаварю - Кольчугин!.. Павка, Антон, садитесь!.. Куда везти, дарагой?..
Они в панике бежали к морю, пробрались на какой-то ведомственный пляж. Антон пошёл в стихию отмываться и надолго исчез. Она слышала только, как он блаженно плещется и горланит.
Не удержалась и тоже полезла в воду, поплавала у берега. Вода была по-летнему тёплая, воистину бархатная, крупные южные звёзды над головой, огоньки карабкающегося на гору волшебного города - о, море в Гаграх!..
Она вылезла первой, обтёрлась кравченковской майкой, сбросила мокрое бельё и натянула на голое тело фирменное своё платье.
Кравченко, наконец, тоже выбрался из воды. Он был великолепно сложён, и они всегда на съёмках придумывали ему выигрышный выход из воды - моря, реки, бассейна, ванны. Выходящий из воды Павка Кольчугин давным-давно был для неё штампом.
Но сейчас опять что-то изменилось, она будто увидала его впервые. Отныне ей суждено было видеть в нём Дениса, улучшенную изрядно помолодевшую копию.
Это было как наваждение. Почему она раньше не замечала этого поразительного сходства? Она подала ему влажную майку, смотрела краем глаза, как он вытирается, потом курит, сидя рядом на кипе тоже влажных поролоновых ковриков...
- Ладно, пошли, - вставая, она протянула ему руку, - Одевайся, простынешь.
Он перехватил руку, вскочил рывком, резко потянул на себя, и она не удержавшись, свалилась ему на грудь в железные лапы, которые не замедлили сомкнуться.
Обычно сдержанный Антон, "непьющий, морально устойчивый, характер нордический", если напивался изредка, неизменно наглел и давал рукам волю, какая бы юбка ни оказывалась в тот момент на его искривленном лишними градусами жизненном пути.
Яну он, случалось, тоже зажимал где-нибудь в углу тайком - это уже стало своеобразным ритуалом, надо было лишь щёлкнуть его по носу - "Отвяжись, балда!"
Он ждал, когда она щёлкнет, одёрнет, оттолкнёт, рука медленно скользила по платью, под которым ничего не было. Их разделяла лишь эфемерно-шелковистая чешуя французского изделия, купленного Яной из-под полы в комиссионке на Герцена.
Его лицо в полутьме так походило на Денисово...
Теперь всё перемешалось, - это был то Денис, то Антон, то придуманный ею несгибаемый Павка.
И вспыхнувший вдруг незнакомый хищный блеск в Антоновых глазах, по которому она так томилась в объятиях Дениса...
Сладостно-мучительное, предсмертное торжество добычи, которую жаждет охотник, и тем самым безраздельно принадлежит своей добыче, так её одурманило, что она упустила, проморгала условно разделяющее их мгновение.
За которым невозможное становилось возможным.
Он всегда подсознательно хотел её, вершительницу своей судьбы. Здесь были замешаны и их ругань на съёмочной площадке, и зависимость от их с Денисом воли, и неосознанная ненависть к Денису да и к ней.
Бунт свободы, бунт создания против творца...
Короче, она с ужасом увидела, как умеренно пьяненький, умеренно нахальный и вполне управляемый Антон превратился вдруг в эдакого огнедышащего монстра.
Это пламя уже пожирало и её, и его самого. Освобожденную вдруг тёмную стихию уже невозможно было загнать обратно в бутылку.
Яна попыталась вырваться - он зарычал, будто тигр, у которого дрессировщик отбирает кость, он стал совершенно невменяемым.
Один ад знал, какие сдавленные в кравченковском подсознании запреты, помыслы и желания вырвались на свободу из-за неосторожного её поведения. Глаза, губы, руки требовали от неё жертвы, одновременно кладя свою голову на плаху.
- Ну всё... - подумала она.
Искажённое страстью лицо Дениса. Невероятно! Пылающий гибнущий лёд, по которому она всегда томилась.
Она подумала, что они, наверное, здорово пьяны. Мысль-алиби.
"Скотина, животное, пьянь", - в Антонов адрес - тоже алиби.
И наконец, покорно-злобное "ну и пусть" - так в детстве она смотрела на двойку в тетрадке, на вымазанное в луже или порванное платье.
Раз так, ну и пусть. Она тогда вообще порвёт тетрадку, и платье, и весь мир в клочья, и себя.
Сладкая жажда гибели, саморазрушения - когда вонзились когти.
Ну и пусть, - подумала она и перестала сопротивляться.
То, что произошло в ту ночь на куче влажных поролоновых матов какого-то ведомственного пляжа, совсем сбило её с толку.
- Животное!..- думала она уже о себе, лёжа, как выжатая тряпка, в когтях рехнувшегося огнедышащего Антона. Будто и не она это, а лишь её шёлковая шкурка - такая блаженно-мёртвая пустота внутри.
"Я - животное..." - это шокирующее открытие /она всегда мыслила о себе как о существе высокодуховном, с презрением относясь к "жрецам плоти"/ - почему-то не слишком её опечалило.
Просто констатировала факт.
Кравченко шевельнулся.
- Только попробуй вякнуть!.. - зашипела она.
Но он не собирался вякать, у него теперь одно было на уме. Он, разумеется давно протрезвел, но мастерски притворялся пьяным - так было выгоднее.
"И только хмель один всё разрешает", - как пелось в любимом ею в детстве романсе.
Джинн вырвался из бутылки. Наконец-то не они с Денисом монопольно и унизительно стряпали на семейной кухне его, кравченковскую судьбу, - этот эпизод на мокрых поролоновых матах не был предусмотрен в сценарии.
Теперь автором стал он, Кравченко.
Наступил его звёздный час, он решил это доказать и плевать ему было на всё. Хоть дерись, хоть кусайся.
Ей удалось направить события хотя бы в цивилизованное русло, пообещав перенести место действия в комнату Отарика.
Когти нехотя разжались.
Пришлось отказаться от попытки добраться берегом - Антон поминутно останавливался и тискал её, как юнец, дорвавшийся до одноклассницы.
Она выволокла его на дорогу, заставив снова напялить парик и очки, - редкие ночные прохожие теперь не обращали на них ни малейшего внимания. Мало ли на курорте подгулявших странного вида парочек?
Антон всё не унимался, он опять всё более походил на Дениса, от него пахло Денисом, его лосьоном.
Денисова куртка болталась то на его, то на её плечах, то и дело сваливаясь на тротуар, когда он её лапал, всё более наглея.
- Перестань притворяться пьяным, балда!
У витой чугунной калитки она сделала последнюю отчаянную попытку спровадить его в гостиницу - куда там!
Только комната Отарика, потом хоть гильотина.
Она убеждала его перестать разыгрывать "Египетские ночи", грозила Денисом, который может нагрянуть в любую минуту.
Антон только хохотнул и сказал, что даже если Денис их застанет в одной койке, ему и в голову не придёт что-то такое подумать. И это было чистой правдой.
Кравченко пошёл вразнос. Напоминание о Денисе подействовало на него, как кумач на быка. Впрочем, как и на Яну. Выплыло из тьмы конопатое личико Хельге, а затем и прочие денисовы подружки закружились в дьявольском хороводе вокруг них...
Яны и Антона с лицом Дениса, Дениса с лицом Антона, вцепившихся в неё мёртвой хваткой бульдога с давлением челюстей в столько-то там атмосфер.
- Уймись, хозяев разбудим!..
Но и этот последний козырь лишь ещё более окрылил сорвавшегося с цепи Антона. Как же - она его боится! Она в его власти... И пусть весь дом проснётся, Гагры проснутся, мир проснётся - ему плевать.
Ибо пробил его час.
Она увязала всё глубже, пока вовсе не оказалась в ловушке - в этой мансарде, спичечном коробке, где от Кравченко уже спасения не было. Где даже отбиваться от него нельзя было, чтобы не поднимать шума. Где можно было лишь терпеть, стиснув зубы, в надежде, что должен же он, наконец, угомониться и заснуть!
Однако эта её вынужденная покорность лишь подливала масла в огонь. В этом его упоении неожиданно подвернувшейся власти над ней безусловно было нечто бесовское.
Хуже всего было то, что ему удавалось снова и снова поджигать и её бесовским этим пламенем.
Не жертвой она была, но соучастницей. Равноправным игроком в сложной амурной игре на нескольких досках - с Антоном, Денисом, Хельге, денисовыми подружками и собственными комплексами.
Где Денис-Антон наконец-то принадлежал ей.
Где обретая, она освобождалась от него. Где мстя, - прощала его.
И вместе они, она и Кравченко, мстили Денису, освобождаясь от него, и были заодно в этой игре.
Ненавистное двуликое божество, довлеющее над Антоном - Яна-Денис, вдруг надкололось. Это теперь он, Антон, разрушал его. Теперь богом был он.
Каждая искра, которую ему удавалось высечь из тела пленённой Яны, была его трофеем, прометеевым огнём, украденным с Олимпа, от которого он возжигался.
Лишь на рассвете, когда закричат хозяйские петухи, Антон, как и подобает нечистой силе, исчезнет.
С утра была назначена съёмка в райском местечке в нескольких километрах от Гагр. Где были и волшебно раскрашенные южной осенью горы, и стремительная горная река, и висячий мост...И сакля на берегу реки с костром посередине, над которым жарилась на вертеле козлятина для гостей, пыхтела в котле мамалыга, вино подавали в восточных кувшинах с высоким узким горлом.
Где супермен Кольчугин уходил от заманивших его в ловушку бандитов - лихая классическая сцена погони, столь обожаемая и Денисом, и Антоном, и зрителями.
С хлещущими из простреленных бочек кровавыми винными струями, с прыжками по столам и крутым горным склонам, с моста в пенную реку, с яростной схваткой где-нибудь над пропастью... И, наконец, с автогонками по горной дороге - Яна всё это терпеть не могла - дешёвка!
Но, увы, "пипл хавал", как будут говорить спустя много лет. И приходилось сочинять эти дурацкие погони.
Лихой режиссёр, лихой оператор, лихие дублёры, а чаще всего и сам Кравченко без дублёра, - лихая натура, - сцены эти на просмотрах неизменно срывали аплодисменты.
Всё было захватывающе и красиво в этом райском уголке - особенно полёт бандита в пропасть на белой "Волге" был красив.
Даже загубленного старого корпуса "Волги" - не жалко - вон сколько "Волг", белых и разных, вылизанных, увешанных всевозможными побрякушками носилось взад-вперёд от одного застолья к другому!
Потом, много лет вперёд, здесь будет война.
Кровь, танки, пожары, обезумевшие лица беженцев, бегущих через мост...
Тогда сама мысль о чём-то подобном казалась абсурдной, ничего такого не могло случиться ни здесь, где группа была всё-таки дома, хоть и в гостях, ни в любом уголке страны.
И кавказцы, когда приезжали в Москву, хоть и были гостями, но это была и их столица.
А когда Шеварнадзе лютовал по поводу разложения грузинских верхов, Яна во время съёмок на Рижском взморье встретила в "Жемчужине" весёлую компанию южан, удравших от всевидевшего секретарского ока под крылышко братьев-прибалтов. Которые на их кошт весьма весело с ними гудели.
И Хельге была дома, приезжая на лето к южному морю и солнцу.
"Мой адрес не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз!", - всё это было, её страна со всеми нелепостями и недостатками, которую она всем сердцем любила.
И вообще нелепо доказывать лягушке, что море лучше болота, или белому медведю, что его родное Заполярье хуже тропиков, ибо там холодно и нет лиан.
Но до грядущего, хоть и было "подать рукой", но оставалось ещё полтора десятилетия. И Яна, заставив себя в тот безумный день всё-таки притащиться на съёмку по жаре на местном дребезжащем автобусе, подставила щёки для поцелуев - одну Денису, а другую - несгибаемому Павке Кольчугину.
Которому, к счастью, как и всей группе, как и всегда на съёмках, до неё уже не было никакого дела.
Придуманный ею мир жил своей жизнью. Группа нервничала, спешила, опасаясь, что погода вот-вот испортится, потому что ветер с моря.
Все умчались снимать графоманский денисов шедевр - сцену над пропастью, где Кольчугин в смертельной схватке одолевал пастуха, владельца тайного макового поля, почему-то каратиста, - этот эпизод Яна ещё в Москве обозвала "над пропастью во лжи".
Оставив их снимать над пропастью невыспавшегося Кравченко, Яна просидит в одиночестве несколько часов в киношном рафике, на стоянке возле туалета.
"Дети разных народов", прибывшие на отдых по профпутёвкам и дикарями по баснословно дешёвым авиабилетам и по ещё дешевле - железнодорожным, наевшись и напившись до отвала за какой-нибудь червонец с носа /мамалыга с сыром и аджикой, копчёное мясо, зелень, вино и форель, да, да форель!/ - шныряли мимо в туалет, покуривали "Яву" по 40 коп. пачка и кадрились.
Не подозревая, что живут в империи зла и тюрьме народов.
Что не за горами счастливое время, когда они упорной борьбой завоюют право больше никогда не появляться в этом волшебном краю.
Когда у каждого будет свой собственный край-рай, выбраться из которого большинству будет не по карману.
Да и многие прекрасные края станут фронтами, где можно будет вволю пострелять друг в друга за свободу отказаться от большого дома во имя отдельной суверенной комнаты.
И на месте, где сейчас стоит рафик, тоже в разгар бархатного сезона будет лежать убитый чернокудрявый подросток - грузин или абхазец - кто их разберёт? - в окровавленной футболке с Микки Маусом.
И эта весёлая мышь в алом подтёке на ткани покажется особенно страшной.
Но тогда самая мрачная шизофреническая фантазия не могла ни до чего такого додуматься. Тогда Яне, одиноко сидящей в киношном рафике и пребывающей в тупой сонной одури, казался самым важным ответ на вопрос:
- Что же теперь будет?
Ответ явится сам собой, вульгарно-примитивный, как дважды два, и почему-то в образе облезлой дворняги, мусолящей в пыли перед рафиком козлиную ногу.
Яна свистнула ей в открытое окно, просто так.
Собака лишь чуть скосила глазом, поглощённая костью.
- Да ничего не будет. Ни-че-го, - не то, чтобы услышала, но и не сама себе сказала.
- Ни-че-го... Ни-че-го, - хрустела собака кистью.
-А почему, собственно, что-то должно быть? - подумала Яна, - Ни-че-го...
И сразу что-то изменилось. Уже в каком-то новом качестве она отправилась с проснувшимся шофёром рафика жевать копчёное мясо с мамалыгой, запивая терпким вином, а тут и группа вернулась, в отличном настроении.
Кравченко всю обратную дорогу спал на плече у гримёрши, а обмякшая от вина Яна дремала на плече Дениса, облачённого в ту самую джинсовую куртку, которая в горах пришлась весьма кстати - там гулял ветер.
Потом, само-собой, она оказалась в денисовом номере "Гагрипша", и Денис продемонстрировал ей, что соскучился, или неплохо это сыграл.
А она, впрочем, не очень-то и сыграла, будто продолжалась прошлая ночь.
И то ли Денис стал ненасытным Антоном, то ли Антон - Денисом.
А кем была она?
- Шлюха, - подумала она, засыпая, - Я - шлюха.
Но и это не потрясло, не задело. И где-то в подсознании грызло, как собака ту кость:
-Ничего не случилось. Ни-че-го!