Побег.
* * *
Душа кричит о помощи, когда больна и в опасности.
У меня всё хорошо, но душа кричит о помощи.
Значит, я больна и в опасности, - молилась она - Спаси меня, Господи...
И вот однажды...
Нет, она не врезалась в столб, просто помяла крыло, "поцеловавшись" с такси.
Конфликт разрешили полюбовно. Таксист взялся отремонтировать машину и сделал всё в лучшем виде, но Яне пришлось с недельку поездить на такси, а то и городским транспортом.
Однажды она в спешке вскочила наугад в битком набитый автобус, который почему-то промчал сразу несколько остановок, в том числе и нужную ей, где надо было забрать из ремонта принтер до конца рабочего дня.
Возмущаясь и колотя в кабину шофёра / - Да не остановит он, теперь только за мостом/ - она вдруг осознала, что колотит по репродукции, приклеенной к стеклу, отделяющему кабину от салона.
Это была ганина "Иоанна".
Цветная, большого формата, прекрасно отпечатанная где-нибудь за бугром и видимо, вырванная из настенного художественного календаря.
У неё были ганины альбомы, - драгоценные подарки вездесущей Регины, - покровительницы муз, однако небольшого формата - / "Сама понимаешь, там это дорого, а валюты дают нам только, чтоб не подохли"/.
На одном была и "Иоанна", выгоревшая, тускловатая. А тут...
- Женщина, вы что же?.. Вы что, не выходите? Что ж ты, дура, орала, стучала?
Да пусти же, люди выходят!. . Дурдом!
Намертво вцепившись в ручку кабины, получив несколько тычков и оборвав на плаще пуговицы, Яна чудом устояла в извергнувшемся из автобуса пассажирском вулкане.
Она стояла, не отпуская ручки, на самом проходе, - словно боясь, что чудо исчезнет.
Её толкали то входящие, то выходящие, поругивали, возмущались...
И так невероятно близко темнела едва обозначенная спина Гани, глядящего на неизвестно откуда взявшийся таинственно-прекрасный лик за окном, с летящими в синие сумерки неправдоподобно длинными волосами, перехваченными старинным витым шнуром.
С удивлённо приоткрытым детским ртом и огромными глазами, смотрящими как бы из самой вечности.
В трогательно-безнадёжном порыве догнать, обрести плоть, воссоединиться с летящим в ином измерении миром.
Обречённую на разлуку с ним, по ту сторону бытия.
Что делать, как завладеть "Иоанной"?
Сердце понемногу успокоилось.
Яна заставила себя оторваться, наконец, от ручки, села на переднее освободившееся место и стала ждать конечной остановки, чтобы наедине поговорить с шофёром.
Но автобус был, разумеется, волшебный.
Он ехал и ехал себе, всё реже останавливаясь.
Потянулись новостройки, миновали кольцевую, а он, ссаживая последних пассажиров, летел уже по какому-то странно узкому шоссе в оправе младенчески-зелёных майских берёз.
Летел будто туда, в саму вечность, где покачивался перед Яной в лучах заходящего солнца таинственно-прекрасный девичий лик.
И когда она осталась в салоне одна и поняла, что автобус не остановится никогда, они приехали.
- Всё, конечная. Или назад к "Универсаму" поедем? Вы же там хотели сойти, хулиганили... И без билета.
- Я взяла, вот.
- До Ильичёвки десять копеек, а не пять. Вот как оштрафую... Вам куда надо-то?
- Никуда, - сказала Яна, - Продай мне это, шеф!
-Что продать? Картинку? Это не моя, напарника. А тебе зачем?
- Продай, это же так, репродукция. Он пьёт?
- Кто?
- Да этот твой напарник, - Яна извлекла из сумки бутылку виски, предназначенную для расплаты за принтер, - Вместе разопьёте, а шеф?
Это же так, бумажка, это мне интересно, больше никому. Художник знакомый...
А вы Гурченко повесьте. Или Пугачёву.
Ну, шеф?..
Она почувствовала, что краснеет. Шофёр смотрел на неё в упор.
Потом на "Иоанну". Снова на неё.
Она была уверена, что узнать её уже невозможно, и всё же впала в панику. С отчаянной решимостью сунула ему за пазуху куртки бутылку, отодрала скотч от стекла и скатала репродукцию в рулон.
- Опять хулиганишь?.. Ладно, выпьем за твоё здоровье. Только я назад через полчаса поеду, пойду в пруд окунусь. Тут пруд хороший.
- "Ильичёвка" это что, от "Ильича"?
- Кто его знает... Тогда уж скорее от Леонида Ильича, а не Владимира. Вон там на холме, говорят, его дача, отсюда не видно. А ещё говорят - помещик тут был, Ильичёв. Место - будь здоров. И пруд хороший...
- Так ведь холодно ещё купаться!
-Ничего, я морж. Хочешь, пока погуляй.
Несколько пассажиров на остановке покорно смотрели, как он бежит к пруду, размахивая полотенцем.
Зажав под мышкой "Иоанну", Яна взобралась на холм и остолбенела, так прекрасна была раскинувшаяся перед ней Ильичёвка. В белорозовой пене цветущих садов, в серебристой зелени ивняка над невесть откуда взявшейся речушкой в рамке поросших лесом холмов.
За холмами вдали лениво плыли прочь от города хлопья облаков.
Прошло стадо коров с розовыми от закатного солнца боками. Нещадно матерящийся пастух размахивал почему-то не кнутом, а транзистором, откуда неслись "Опавшие листья" в исполнении Ива Монтана.
И Яна поняла, что останется в Ильичёвке навсегда.
Ей сигналил на стоянке шофёр. Ещё, ещё... Яна махнула рукой, чтоб уезжали.
Автобус уехал.
Не сидеть же тут, в самом деле, раскармливая комаров! Надо попытаться хотя бы снять дачу.
Была уже середина мая, небось, сданы не только приличные дома, но и сараи...
Но Яна знала, что не может ей не повезти в этот волшебный день. И уже на краю деревни набрела, наконец, на тётю Любу, которая посреди улицы ругалась с соседкой из-за комбикорма:
- А я тебе сразу сказала: бутылка - мешок, иначе не отдаст.
- Что им, опиться? Нет у меня больше!
- Деньгами давай, раз нету. Гони ещё три червонца.
- Нету у меня, говорят тебе, вчера песок свалила. На вот пятёрку.
- На кой мне твоя пятёрка, мой мене из дому наладит. Ну ты аферистка, мать твою...
- Хватит ругаться, девочки. У вас дача не сдаётся?
- Вон сдай ей времянку и расплотишься.
- Не сдаю я, - буркнула тётя Люба, - Насдавалась. Я в калитку, а они малину да крыжовник жрать.
- Кто, дачники?
-Пацаны ихние, ворье.
- Нет у меня пацанов, я одна.
-Все клянутся, а потом понаедет цельный табор.
Яна заверила, что сын уже взрослый, на дачу его не загонишь. А у неё на малину с детства аллергия.
- Что ж я с тебя одной сто тридцать возьму? У меня времянка сдаётся, Хорошая, с печкой. А задаток захватила?
Яна протянула три хрустящих червонца.
- Как раз тридцатник, за комбикорм расплатитесь...
- Вот и денежки Бог послал, - поддержала соседка.
- Погоди ты, может, дамочке не понравится. Пошли покажу, ладно уж...
Крохотная терраска и комната с печкой. Пружинный матрац на ножках, шкаф без ножек, стол и две самодельных табуретки.
- Замечательно, - вполне искренне сказала Яна.
- Мы здесь с хозяином жили, пока не построились. Ещё свекровь и старшенький. Вчетвером.
- И зимой?!
- А кто нас табором на квартиру пустит? И денег не было. Печку натопим, и ничего. Хозяин мастер был печки класть, зверь-печка.
Ты когда переедешь-то?
- На днях, - сказала Яна, садясь на матрац, - На днях можно?
- А мне что, живи. Тебя как звать?
- Яна.
- Ладно, Яна, ты только паспорт не забудь, у нас милиция проверяет. Если что - моя племянница.
- Хорошо, тётя Люба. Можно я ещё посижу?
- Сиди, мне-то что?
Матрац был сырой и бугристый. Из-под пола тянуло могильным холодом, обои кое-где отошли. Единственное подслеповатое окошко смотрело на сараи.
Обрывками прежнего скотча она приклеила "Иоанну" к стене напротив окна, снова села, слыша, как бьётся в стекло в неправдоподобной тишине муха.
И разревелась, как тогда в питерском клубе.
* * *
На днях, много лет назад, как только выправят крыло, она действительно сбежит из Москвы.
Приедет с постельным бельём, посудой и "Эврикой". Быстро приберётся, повесит на окно занавеску, оранжевый пластмассовый абажур за 4 рэ.
Протопит печку, ощущая, как с каждой минутой становится легче. Как душащая паутина беспричинного внутреннего страха ослабевает, рвётся.
И можно просто лечь на этот сырой продавленный матрац, послушать первозданную тишину, не боясь ни дверных, ни телефонных звонков.
Без телевизора и магнитофона, без гудения лифта, без голоса свекрови с её бриджистками.
Без Филиппа с его переходным возрастом, Дениса с его договорами, без очередей, "комков" и премьер.
Без именин, похорон, свадеб, без званых и незваных гостей...
Она испытывала почти физическое наслаждение от ощущения своей недосягаемости.
Господи, как мало оказывается, надо.
Взять и сбежать.
Побег её прошёл как-то незаметно. Денис снимал в Коломне, Кравченко в перерывах между съёмками и спектаклями занимался изданием своей первой "звериной" книжки. Филипп - битлами, экзаменами и девочками, свекровь - беготнёй по врачам.
Так уж совпало, или это тоже было чудом? Просто она сообщит, что сняла домик, где можно спокойно работать.
И сойдёт.
Потом, через пару недель, когда они спохватятся, будет уже поздно.
Она окажется вне зоны досягаемости, в другом измерении.
Будет звонить с почты, иногда появляться по неотложным делам и снова удирать в Ильичёвку.
Стопка денисовых замыслов, набросков, заявок пылилась на шкафу.
Все, в основном, про одно и то же. Энное количество персонажей, из которых один - состоявшийся преступник, остальные - потенциальные.
Кольчугину или каким-то будущим ловцам и душителям крыс "чёрного подполья" предстоит этого "состоявшегося" вычислить, а Яне - доказать, что каждый белый лебедь - потенциально чёрный.
И каждый добропорядочный законопослушный семьянин - потенциальный Ионесян по кличке "Мосгаз", серийный маньяк и убийца, терроризировавший когда-то Москву.
Сегодня ты, а завтра - я.
Мир потенциальных преступников - денисов конёк, её же постоянная задача - катать на этом коньке зрителей. Ради этого она ездила в колонии, изучала тамошний быт, язык, моталась по судам, листала дела.
У неё создавалось обратное впечатление, что каждый преступник - случаен. Впрочем, это было, наверное, диалектическое противоречие. Обе стороны медали.
Всякое преступление одновременно случайно и закономерно.
Чем омерзительней удавалось ей слепить персонаж, тем довольнее были Денис и зритель. Начальство пугалось "очернительства", а Денис доказывал, что крысы должны быть крысами.
А бегать по подполью с сачком и ловить бабочек смешно.
Она лепила Денису этот уродливый падший мир, как на ранних ганиных картинах. Наверное, он такой и был, этот мир, вместе с нею, в нём живущей и его творящей.
Вот и пусть катится в задницу!
Патологоанатом-профессионал, потрошитель душ в поисках неизбежной патологии - ей это осточертело, обрыдло.
Она нырнула в первую попавшуюся щель и теперь мечтала просто отдышаться.
Яна охотно помогала тёте Любе полоть огород, клеить обои, решать с её внуком Васей задачки к осенней переэкзаменовке.
Читала "Жизнь животных" Брема, чудом оказавшуюся в скудной сельской библиотеке.
Гоняла на васькином велосипеде, загорала у пруда или речушки, просто ничего не делала.
Что угодно, только не возвращаться в прежнюю жизнь.
Она понемногу выздоравливала.
Больше всего она полюбила бегать по ильичёвским холмам и лесам, до изнеможения, по пять-шесть километров. Утром, днем, вечером - в любую погоду.
Дыхание постепенно выравнивалось, сердце отсчитывало метры, и пропадало ощущение тела.
Ею овладевало какое-то блаженное отупение, сродни наркотическому, она сливалась с землёй, деревьями, дождём и ветром. Она была их пульсом, выстукивающим на лесных тропах кардиограмму их слитно-таинственного, животворящего бытия.
Потом она плескалась в ледяной речушке, растиралась докрасна холщовым полотенцем и то ли плыла, то ли летела в десятиметровую убогую свою обитель.
Воздушно-невесомая, едва касаясь земли старыми кедами, которые она откопала в своём барахле - ещё теми, школьными, в которых она брала призы на районных спартакиадах.
Или горящими босыми пятками шлёпала по щербатому асфальту, как когда-то в детстве.
Ей вообще казалось, что она туда если не вернулась, то впала, в какое-то приближенное к той розовой поре мироощущение.
Больше всего ей нравилось общаться с Васькой, который тоже называл её Яной и пояснял, почему за высоченным бетонным забором Леонида Ильича растёт малина, которой нигде в окрестностях больше нет.
- А то он выйдет за калитку - ничего нет. За забором всё - а тут - сразу ничего. Пусть хоть малина... Вот ему и посадили.
Она выздоравливала.
Взнузданное тело тоже окрепло, смирилось и перестало бунтовать. В Ильичёвке мир принадлежал ей, а она не принадлежала никому и ничему.
С ужасом ждала она осени. И когда осень действительно пришла, не пожелала смириться. Заплатила тёте Любе ещё полторы сотни /с учётом стоимости дров/, положила на пол толстый ковёр, хозяин вставил вторую раму, накидал на чердак дубовой листвы.
Она привезла пуховый спальный мешок и лыжи и в не очень морозные дни опять исчезала из Москвы при первой возможности.
Только вместо бега были лыжи, вместо купания - обтирание снегом. И шушуканье баб, что, мол, у Любки дачница "с припятью".
И в семье, похоже, были с ними согласны. И знакомые, и "бомонд", где она перестала появляться.
Конечно, дела делались, сценарии писались, выполнялись заявки и договора, варились супы, стиралось бельё, да и за Филиппом приходилось следить в оба глаза, особенно когда свекровь была в больнице.
И даже с Кравченко пришлось пару раз встретиться, но всё это было уже как старое платье, из которого она давно выросла. Однако приходилось его натягивать снова и снова и терпеть, хотя теснило и жало.
Она прорастала в каком-то новом качестве, сама ещё не очень понимая, что с ней.
И дело было даже не в Ильичёвке.
Какая-то неведомая сила властно уводила её от всего составляющего прежнюю жизнь, и невозможно было этому противостоять.
Яна срывалась и удирала в Ильичёвку просто потому, что больше было некуда.
Сворачивала от кольцевой на пустынное скользкое шоссе.
Темнело рано, слепили встречные машины, скрипели о стекло "дворники", отшвыривая мокрый снег.
Влево-вправо - будто секунды в вечность.
Восторженным лаем встречал хозяйский Джек - в Ильичёвке всех собак звали Джеками. Любкин Джек, Маруськин Джек...
Хозяева обычно уже спали, они ложились сразу же, после программы "Время", послушав погоду.
Яна отпирала заледеневший домик, затапливала первым делом печь сложенными на терраске дровами.
И "плакало" окно, отсыревали, нагреваясь, обои, кипел на плите чайник.
Яна бросала в него разные заготовленные летом травки и пила чай - обжигающе-горячий, колдовски пахнущий летом и пионерскими кострами из детства. Потом гасила свет и забиралась в мешок с грелкой-бутылкой.
Постепенно мешок согревался.
Огненные сполохи метались по стенам, по ганиной "Иоанне", выхватывая из тьмы то летящий в вечность лик, то лошадку с льняной гривой, то сутулую спину Гани, непостижимым образом оказавшегося там, где его никогда не было.
В вагоне электрички, умчавшей её в ту ночь от предначертанной Небом половинки, если верить древнему преданию.
Комната наполнялась блаженным теплом, дрова потрескивали всё тише, и спальный мешок плыл вместе с бугристой койкой, среди уже голубоватых слабеющих сполохов - туда, где ждало чудо.
Она уже не сомневалась, что оно непременно наступит. Что таинственная сила, исцеляющая ее от прежней жизни, где-то совсем близко.
И если это смерть, то она желала её.
Ирония судьбы - именно теперь сбитый с толку Денис стал думать Бог знает что.
Ей пришлось привезти его однажды в Ильичёвку.
Он вышел из машины, поглядел на занесённую снегом покосившуюся времянку, на зашедшегося в радостном визге Джека. Выпил под домашний огурчик стопку самогонки с тетей Любой, смущенной появлением важного гостя - Денис всегда производил впечатление эдакого барина...
И снова полез в машину, не пожелав даже откопать от снега аппартаменты Яны и зайти, чему она была весьма рада.
Ей не хотелось, чтобы он видел "Иоанну".
На обратном пути он положил на ее лежащую на руле свою, погладил виновато.
Это было так непохоже на Дениса! За что он просил прощения - за ее бегство или свой визит?
Уточнять она не стала.