Можно ли считать упыря братом?
* * *
Игры становились всё более кровавыми.
Баловни удачи, красивые и молодые, - бизнесмены, журналисты, шоумены - погибали, разорванные в клочья новыми игрушками.
То тут, то там вспыхивали зверские дурные драки - между членами семьи , закадычными дружками, народами, ещё вчера жившими душа в душу и бок о бок.
Затевались кровавые войны без конца и края, без победителей и побеждённых.
Но порой с баснословно растущими счетами за проданные души.
Всё самое нелепое, невероятное и ужасное сбывалось, доброе и разумное словно разбивалось о невидимую стену.
Свита Воланда захватила рули. И, ёрничая, издеваясь, подвывая от наслаждения, подо все эти разудалые танцы-шманцы, тусовки, разборки, совокупления, оргии, ритуальные убийства, пьянки, совещания, теракты, суды, бредовые указы - катила обречённый земной шарик в лунку.
К последней черте.
Куда ни поверни, как ни тасуй колоду - выходила победно ухмыляющаяся дама пик.
Одних упырей убирали, назначали других, через год-другой всплывали третьи.
Или прежние садились на властные места, отдохнув и бодрощёлая вставными челюстями.
Меченый, Беспалый, Рыжий, Жирный, Пернатый, Чернолицый...
И ещё какие-то с жуткими вурдалачьими лицами, хоть Иоанна и убеждала себя, что и у них есть образ Божий где-то на дне души, и душа есть на задворках разросшейся плоти...
Иногда казалось - что-то должно измениться. Результативные выборы, всплывающие время от времени народные заступники...
Но опять ничего не происходило.
Принцы-заступники оказывались импотентами, сникали, обрастали жирком и тоже переходили постепенно в разряд сутенёров. Скидывали овечью шкуру и оказывались порой позубастее прежних.
Вздыхали: "Народ безмолвствует"...
Нет, он не безмолвствовал, он непостижимым образом снова и снова голосовал за "насильников, грабителей, мучителей людей"...
Так сберегаемая в отцовском дому невеста, украденная, опозоренная и отправленная на панель, сломленная - боготворит своего сутенёра и терпит побои за кусок хлеба и стакан вина.
Был дом, была многодетная семья, мальчики-девочки, чёрные, белые, рыжие. Воспитывались в строгости, в умеренности, но всё же либеральнее, чем по законам шариата.
Теперь они проклинают родителей-тиранов, которые не пускали "в Африку" срывать запретные "фиги-финики". И вообще такие-сякие - питались за отдельным номенклатурным столом.
А то, что нынешние бармалеи обедают их плотью, а душой закусывают - терпят...
Народ уже не в послушании, как при царе, при Сталине, при "советской диктатуре".
Теперь народ сам выбирает себе правителей и, насколько понимала Иоанна, несёт полную ответственность перед Небом за свой выбор и за деяния своих избранников.
Опять она к выборам сочиняла и расклеивала листовки:
Убойся за Ельцина голос отдать,
На Страшном Суде будешь рядом стоять.
Господь отвернётся - зови, не зови,
И скажет: "Ты выбрал. Ты тоже в крови!"
Отец Александр настойчиво советовал ей угомониться.
Иоанна пыталась, но молитвы её опять сводились к одному:
- Господи, пусть будет, как было - дурацкие съезды, доклады, худсоветы, запреты, характеристики, очереди, главлиты, стукачи, проработки...
Только избавь нас от этих.
Ладно, не посылай на них язвы и потопы, пусть копаются в своих огородах, нянчат внуков... Пусть, в конце концов, тусуются с награбленным добром и своими шлюхами на Гавайях и Канарах...
Только избавь нас от них.
Лужино, дом, сад, цветы. Храм, книги, чистый лист бумаги...
Семья, память о Гане.
И конечно, вера ...
Ей следовало бы быть счастливой и благодарить Всевышнего.
Почему же так невыносимо больно? Какие незримые сосуды, нервы протянулись от самого её сердца ко всем уголкам страны, к облапошенным единокровным "совкам" всех мастей и наречий?
"Как это всё случилось, в какие вечера?"...
Они - часть её, она - часть их. Их унижение и беда - её беда и унижение.
И когда бедолаги-шахтёры клянчили подачки у "жирных", которых сами же посадили на трон, ей хотелось выть от обиды и боли.
А может, действительно "так надо"? Пройти семь кругов позора, грязи, крови, распятия?.. Погибнуть, чтобы в новом качестве восстать из пепла?
Или по слову отца Тихона, это и впрямь "последние времена", и соль потеряла силу, и сгниёт всё тело?
И мы утащим за собой в геенну протухшее человечество.
Что толку спасать тех, кто не хочет видеть и слышать?
Что есть эта слепота, и глухота - наш грех или волшебство, сатанизм, зомбирование тёмными силами?..
А её тоска по баррикадам - от гордости, дурости или действительно преступно сейчас бездействовать?
Она уже не умела оторвать себя ото "всех", неотделимых от неё.
Они вместе слушали когда-то сводки совинформбюро. Читали одни книги и газеты. Смотрели одни фильмы. Учились по одним учебникам. Ездили друг к другу в гости и жили по одним законам.
Она поняла, что всегда была не только "Я", но и "Мы"...
Куда деться от этого "Мы"?
От "эсэнговцев", которых она порой ненавидела и презирала?
Но это с неё каждый раз сдирали шкуру. Из неё делали отбивную. Её насиловали, бомбили и гнали.
* * *
В таком же "предбаррикадном" состоянии была и Варя Златова.
Издательские её дела шли всё хуже, рынок религиозной литературой быстро насытился.
Покупали нарасхват всякие гороскопы, хиромантию, сонники, пособия по карточному и другому гаданию, привороты и прочую магию и бесовщину, не говоря уже о наводнившей рынок сектантской продукции.
Варя жаловалась на сатанинское нашествие, на все возраставшую даже в церковных делах власть денег.
Тогда Варя возненавидела деньги.
Сокрушалась по поводу заделавшегося бизнесменом Егорки с его пошлым шинмонтажом и бредовыми идеями.
Вечно по уши в мазуте и бензине, всё что-то считают, считают, хотят купить какой-то развалившийся то ли профилакторий, то ли санаторий и строить там светлое будущее...
Ещё один Манилов - мало их было в нашей истории!
Варя тщетно уговаривала его поехать хотя бы к Гане с Глебом, принять участие в реставрации монастыря.
- С его-то способностями заниматься невесть чем... То гитара эта дурацкая, хоровод с утра до вечера, концерты эти, девчонки у подъезда... То ещё похлеще - шины, стройка... Ты бы видела сейчас его руки!
Женить бы его, вот что. Или к нашим в монастырь...
У "наших" между тем дело продвигалось неплохо. Хоть и тоже постоянно упиралось в нехватку презренного металла. Глеб периодически приезжал пробивать у всевозможных спонсоров пожертвования.
Иоанна подключалась к сбору средств, мобилизовывала разбогатевших ганиных духовных чад, своих и филипповых знакомых.
Глеб рассказывал о тамошнем житье-бытье, восторгался росписями Гани, но при этом давал понять, чтоб Иоанна и думать не смела о посещении Святореченска.
Похоже, он всё ещё опасался её, невзирая на возраст. Продолжал опекать Ганю - воплощение своей мечты о свободе.
3ато, как бы в утешение, привозил специально для Иоанны цветные фото и слайды ганиных росписей. Самого Гани, монастырского быта, хозяйства, окружающей первозданной природы.
Поросшие лесами холмы, неспешные студёные реки, луга с дикими тюльпанами и маками, таёжное зверьё, птицы...
Потом стал привозить видеофильмы, кстати, вполне "на уровне", из которых собирался сделать большой фильм об истории и возрождении Святореченского монастыря, заработав на продаже видеокассет на колокола и дальнейшие начинания.
Иоанна свела Глеба со знакомыми профессионалами, чтобы помогли смонтировать и довести до ума будущую ленту, и уж, конечно, тоже поучаствовала в отсмотре материала, где одним из главных героев был отец Андрей, настоятель и восстановитель Святореченской обители.
Священник и монах.
Бывший в прошлой жизни богемным художником, наркоманом, пьяницей, диссидентом и бунтарём Игнатием Дарёновым.
"Рожденный свыше"...
Ганя на лесах за росписью купола. Ганя служит литургию. На прогулке, на строительстве гостиницы для паломников. Ганя в келье - показывает эскизы к будущим росписям.
Ганя с отцом, бывшим секретарём обкома. Представителем советской власти, когда-то закрывшей монастырь.
И как бы случайно, специально для неё, камера Глеба выхватила висящую на стене "Иоанну".
Будто свиделась с Ганей...
Он всё больше худел, седел - настоящий "отец-пустынник".
Но пребывал, видимо, "в процессе горения", наилучшем для Гани состоянии духовного творческого восхищения, когда он не грыз себя.
Удался ли ему, наконец, Свет Фаворский? И как хорошо, что увёл его Господь подальше от терзающих страну вурдалаков...
Молись за нас, отец Андрей, молитесь, братья Святореченского монастыря, чтобы избавил Господь от лукавого...
Но потом Глеб привёз кассету с последними ганиными картинами из серии "Вавилон", и Иоанна поежилась.
Это было, пожалуй, пострашнее раннего Дарёнова.
Когда-то он писал момент перехода от жизни к распаду и смерти.
Потом - от смерти к жизни, воскрешению.
Теперь же у него люди превращались в зверей. Один глаз человеческий, а другой - уже звериный. Одна рука - человеческая, а другая - уже лапа, хоть и нет на ней шерсти и когтей.
За счёт изгиба, оскала, позы. Зловещей цветовой гаммы будто распадающейся изнутри одежды...
"Монастырь твой - Россия"...
У отца Андрея и под рясой оказалась кольчуга.
Цвет закатных сосен на ганиной картине окрасился кровью и пожаром.
Картина жила своей жизнью, она больше не успокаивала и не вела на Небо.
Это была линия фронта.
Вскоре эта линия пересекла и их семью.
Пока, насколько Иоанна понимала, Филиппа только пугали - то что-то взорвут рядом с машиной, то подожгут дверь... Случались и анонимные звонки и письма с угрозами Лизе и детям.
Филипп был игроком азартным и не из пугливых, отступать не собирался, но боялся за семью. Нанимал им телохранителей - в школу, за покупками, на прогулку.
Лиза от такой жизни совсем извелась. Забросила свою передачу, театр, стала принимать всякие реланиумы и седуксены, снотворные, которыми однажды тяжело отравилась.
После чего Филипп срочно продал уже почти достроенную дачу в Жаворонках и купил дом в Греции, куда и перевёз Лизу с Катюшкой.
Артёма определили учиться в колледж.
А сам Филя, с телохранителями и в бронежилете мотался то в Россию, то в Грецию, то галопом по европам по делам фирмы.
Дома квартира всё более походила на Смольный, а парализованная свекровь чем слабее становилась телом, тем крепче революционным духом. Произносила пламенные речи, которые потом в записи транслировались на митингах.
Филипп звал мать переехать к ним за бугор - и Лизе будет легче, не так тоскливо, они же прекрасно ладят. А тут в любой момент может начаться заварушка...
В "заварушку" Иоанна не верила, считая, что от мыльных сериалов у народа совсем измылились мозги, хребет и воля сломлены.
Что народ окончательно предпочёл Божьему дару - яичницу.
- Из собственных яиц, - грубо подытожил Филипп.
Да и есть ли он ещё, так называемый народ?
Или просто ферма покорных зомби - для обслуживания и питания новоявленных каннибалов?
Новая порода - эсэнговцы. Эсэнгэ-овцы.
Последователи Христа добровольно отдавали себя на распятие во имя Истины и Небесного Царства.
Коммунисты-мученики переносили страдания и лишения во имя светлого будущего на земле.
Во имя чего терпят эти?
Чтоб её Артём и Катька могли в безопасности гулять по Греции и учиться в оксфордах, в то время как их собственные чада вместе с учителями падают в голодные обмороки?
Ради всех этих яичниц под названием "рыночная экономика"?
Ради братания с так называемым "цивилизованным Западом" - голубая мечта русских Смердяковых?
Получалось ужасно. Получалось, что терпит эта аморфная биомасса, бывшая когда-то великим советским народом, во имя грядущего Царства Антихриста.
Общества безудержного потребления, бездуховности и разврата, повязавшего грехом все народы земли.
Но Иоанна /как это объяснить Филиппу?/ была срощена с этой биомассой.
Нет, биомасса не входила в её внутренний мир. В её отношения с Богом, с Ганей, с самой собой, - это было нечто другое.
Как объяснить сыну, что её удел - сидеть взаперти на чердаке детства, во тьме, среди крыс к приведений, в этом страшном мёртвом заколдованном мире и ждать.
И молить Бога об избавлении, зная, веря, что рано или поздно раздастся откуда-то это левитановское: "От Советского информбюро"...
"Приказ Верховного главнокомандующего"...
И застучат по лестнице десятки бегущих ног, засверкают фонарики, высвечивая из тьмы знакомые, оживлённо-радостные лица.
С треском распахнётся пыльная рама, и все плечом к плечу в едином порыве прильнут к окну, чтобы увидеть наконец-то за черной зубчатой кромкой леса сполохи победного салюта.
Она не может покинуть свой пост, определенное Богом место в таинственно-волшебной и страшной своей стране.
Как это объяснить сыну?
Прости меня, Филька, что я, плохая мать, не научила тебя этому.
Сегодня приторно и пресно
В любом банановом раю,
И лишь в России интересно,
Поскольку пропасть на краю.
Мы, совки, "мобилизованные и призванные", воины невидимого фронта, сидим в рассеяньи и тьме и ждём, когда разорвёт ночь первая красная ракета.
Или зловещая хвостатая звезда повиснет над землёй - праща, выпущенная Десницей Божьей.
Пора. И встанем как один, чтобы защитить право идти своей дорогой.
Пусть мы в этом противостоянии варвары, пусть между нами нет единства в вопросе "Как надо?"
Но мы твердо знаем, как "не надо". И это нас объединяет.
Мы знаем, что слабые и грешные, но нас сплачивает решимость плыть против течения.
Спящее царство ждёт витязя, которой придёт в назначенный час и разбудит нас...
* * *
Филипп просил её присматривать за квартирой и бабулей в его отсутствие.
Сиделок там было, правда, хоть отбавляй - все свекровьины соратницы по компартии, и ещё какие-то новые лица, много интеллигенции.
Похоже, у них на квартире свили что-то вроде штаба - вечно толклись, печатали, заседали, спорили, митинговали.
Но, правда, квартира была в идеальном порядке, ничего не пропадало, свекровь ухожена - и Иоанну это вполне устраивало.
Когда появлялись Филипп или Денис, "революционеров" как ветром сдувало.
С ней же они не церемонились - свекровь объявила, что она "наша".
Её называли по имени, кормили пельменями /ели здесь исключительно покупные пельмени, пачками была забита вся морозилка/. И пили чай - на плите всегда кипела пара чайников.
Кофе считался буржуйским напитком. И вообще всякая прихоть в еде порицалась, когда народ голодает и бедствует.
С этим Иоанна была вполне согласна. Жевала резиновые пельмени, выслушивала сетования на несознательный электорат и продажные СМИ. Охотно сочиняла для митингов броские стишки и плакаты.
Квартира напоминала Смольный 17-го. Речи становились всё круче, лозунги-воинственней, лица - худее и злее.
С ними она немного выпускала пар.
Хоть и знала, что дорвавшись до кормушки, многие из "народных мстителей" будут так же хапать и жиреть.
Новые, призрачно фосфорисцирующие, как ночью на кладбище, блуждающие и шокирующие имена, нещадная при этом обжираловка в телекамеры.
И престижный батюшка, освящающий мероприятие.
Душа жаждала, как "пустыня безводная", и Иоанна тосковала о временах, когда всё казалось ясно и просто - Лужино, труд на земле, отец Тихон...
Даже Ганю там на Олимпе, в уединении, перемены достали, что уж говорить о ней!
Молиться, копаться в земле, читать Флоренского, потом гулять с Анчаром по лесу, переваривая прочитанное. Слушать вечерний гомон птиц...
Но она - на останкинской игле.
Она уже не может без ненависти, страдания, отвращения. Без этой "злобы дня".
Она стала мазохисткой. Ей как воздух было необходимо это ежечасное не отпускающее ожесточение.
И с ужасом чувствовала порой, как и в ней вместе с ненавистью прорастают когти и клыки, готовые впиться им в горло.
Выдирать их, как клещей, из тела Родины и давить, давить...
Она боялась, что когда-нибудь, услышав разбойничий свист, все же вцепится, хоть и не хорошо брат на брата...
Но можно ли считать упыря братом?
* * *
И тогда снова появился Егорка.