На семейном фронте.
* * *
Слава Богу, - октябрь 93-го уже не застал Ганю в Москве.
Иоанна почти обрадовалась, что ему предложили быть настоятелем вновь открывающегося древнего монастыря на ганиной малой родине, в том самом сибирском городе, где когда-то ходил его отец секретарём обкома.
Старик был ещё в здравии и памяти, жил с ганиной сестрой, внуками и правнуками, давно звал сына домой, оставаясь до конца дней убеждённым праведным коммунистом.
А потом, не без влияния отца Андрея, и коммунистом верующим. В этом было что-то символическое.
Монастырь нуждался в огромной реставрации, отцу Андрею предстояло по сути заново расписывать купол и стены, нужны были помощники, ученики, иконописцы.
Разумеется, рванулся ехать вместе с Ганей и Глеб - дети уже подросли.
Егорка, хоть и не стал священником, как все пророчили, а совсем нежданно подался в рок-певцы, затем в бизнесмены, но на обоих поприщах весьма преуспел. Как и во всем, за что брался этот когда-то чудо-ребёнок. Семье на него можно было положиться, в том числе, и материально.
И Иоанна уговорила Варю отпустить-таки Глеба, сказав, что времена надвигаются смутные, лихие и так всем будет спокойнее.
В общем, эта почётная ссылка нежелательного "красного батюшки" была для Гани Божьей милостью.
Так думала Иоанна, хоть и разделяли их снова несколько часов полёта, хоть они даже проститься не успели, так внезапно было принято решение.
Но Иоанна радовалась - Ганя в безопасности, и Покров Божий над монастырём оградит братию от этого страшного подлого времени.
Как если бы князь Андрей, князь Нехлюдов, князь Мышкин, Татьяна Ларина, Вера Павловна, Павел Корчагин, Ульяна Громова обернулись вдруг ДикИм, Кабанихой, Иудушкой Головлёвым, Салтычихой, Бармалеем...
А первомайская демонстрация - сонмом гоголевской нечисти, доконавшей Хому Брута.
Свои картины, хранящиеся у Вари, Ганя поручил ей продать без права вывоза за рубеж каким-то меценатам из новых русских - деньги должны были пойти на реставрацию монастыря.
Лишь копию "Иоанны" Ганя увёз с собой - подлинник был в Питерском Русском музее.
Иоанне он оставил в подарок пёйзаж - закатные лужинские сосны, закатное небо в огненных сполохах...И пылающая, уходящая в вечность тропинка.
Когда-нибудь, если смилуется и простит Господь, они пойдут рука об руку по этой тропе, чтобы уже никогда не расставаться. Пойдут навстречу Огню.
Они снова будут юными, и ночная звёздная Иоанна с витым старинным шнуром в летящих в вечность волосах спустится из синей тьмы в протянутые ганины руки.
И огонь охватит, поглотит их, воссоздавая в первозданном естестве, сплавляя заново разорванные половины когда-то единой плоти для нового неведомого бытия...
" Двое да едины будут..."
Вот что он хотел ей сказать прощальным своим даром, тоже предвидя надвигающийся на Россию апокалипсис, а на них - неизбежную старость, немощь и болезни.
Закат жизни...
Ничего не бойся, я всегда с тобой. И Он - с нами...
Она повесит пейзаж в красном углу, чуть пониже икон, и, когда станет особенно тяжко, будет повторять наизусть слова молитв, мысленно ступая по огненной ганиной тропе, чувствуя рукой его руку.
И огонь постепенно охватывал её, сжигая боль и страх. И молитвенная эта тропа воскрешала снова и снова, давая силы жить.
Ганя бился над Светом Фаворским. Но "Огонь" ему удался.
Однажды в один из своих неожиданно-редких наездов в Лужино на пейзаж обратил внимание Денис.
Долго молча разглядывал.
- Дарёнов всё-таки великий художник. Я бы на твоём месте это здесь не держал, мало ли что... Дарёнов - раритет, теперь особенно.
Не представляю его монахом...
Наверняка он в своё время видел "Иоанну" и о многом догадывался, но никогда ни о чём не спрашивал.
Денис вообще не любил выяснять отношения, "будить спящую собаку", как, впрочем, и Иоанна. Может, поэтому их брак оказался на удивление долгим.
Творчески Денис уже давно от неё не зависел, научился довольно лихо лепить отечественные боевики, а потом и делать совместные постановки из жизни бывшей совковой постперестроечной и зарубежной мафии.
С гонками, оголтелой пальбой и эротикой.
Сразу врубился в их ритм, зрелищность, присовокупив немного мистики и психологизма, экзотического "русского духа". Нашёл хороших спонсоров, имел успех и даже отхватывал какие-то там премии.
Сказалось его зарубежное детство, хороший английский, природная хватка и выносливость, умение всех заставить выкладываться на полную катушку.
Наступила его звёздная пора.
Денис всё реже появлялся в Москве и вообще в России, только Лиза сообщала, что "звонил из Нью-Йорка папа, передавал привет".
Наверняка, у него там были женщины, может, и другая семья, - Иоанна внутренне была к этому готова. Всё вокруг распадалось и рушилось, чего уж тут!
И её всегда изумляло, когда он нежданно-негаданно, раз в полгода, появлялся в Лужине. Весёлый, неизменно загорелый в экзотических заокеанских краях, с каким-нибудь редкостным дорогим вином и подарками.
Обнимал её:
- Ну, как сама? Иди, отмойся хоть, мужик приехал!
И блаженно разваливался в кресле у камина, будто фермер, съездивший в город на пару часов за покупками.
А она действительно бежала отмываться и переодеваться. И, если бы могла в то смутное время смеяться, наверное, представила бы себя глазами Дениса - одичавшую, озверевшую, с чёрными пятками и с дочерна загорелой злющей физиономией.
Злющей от телевизионных новостей, которые были для неё одним сплошным криком: "Наших бьют"!
И ничего нельзя сделать - кругом ложь беспросветная, предательство и маразм.
Иоанна уже представляла собой взрывоопасную смесь в смирительной бочке религиозных и нерелигиозных попыток осмыслить происходящий апокалипсис.
Продолжая вкалывать по-чёрному на участке и убеждая всё более нищающих покупателей "купить букетик".
Наскоро приведя себя в относительный порядок, она садилась рядом, и Денис начинал рассказывать. Будто она все эти месяцы только и ждала, как Сольвейг, когда он, наконец, свалится ей на голову и отчитается о забугорной творческой командировке.
Он приезжал будто из другого измерения. А они здесь, во всяком случае, она, жили будто в дьявольской мясорубке, перемалывающей всё привычное и надёжное в бесформенное кроваво-цементное месиво из осколков плоти, зданий, жизней, убеждений, идеалов, стекла и щебня.
Всё летело в тартарары.
Иоанна сидела в Лужине, как в окопе, сжималась в ужасе от снарядов несущейся из "ящика" информации. Уже страшась его включать и ещё более - остаться в неведении.
А Денис казался гражданином мира, которому везде хорошо, при любом строе и в любой стране. Была бы интересная работа, ладилось бы дело, не было бы никаких ЧП и простоев. Чтоб актёры не болели, не выёживались и не заламывали выше крыши, и чтоб погода для натуры была соответствующая.
И чтоб был кассовый успех. А зритель в массе своей везде одинаков, - ему нужно зрелище, чтоб нервы пощекотать и душу - что-нибудь для души. И обязательно - хэппи-энд...
Только темпы там бешеные, чуть сбой - горишь, как швед. Но зато комфорт, стабильность, с этим - никаких проблем...
Потом Денис заставлял её вспомнить, что она ещё женщина, жена, красивая и желанная. Здесь тоже всё было, как прежде, слажено и привычно, как и десять, и двадцать лет назад. Будто и не было никаких катаклизмов и драм в их долгоиграющей совместной жизни.
А наутро он уезжал чуть свет, целовал её, едва живую после выпитого вина и бессонной ночи, отвыкшую от подобных "радостей жизни".
- Ну, я поехал, Жаннуля. В десять встреча с этим, как его... И на аэродром.
И опять улетал на несколько месяцев в заморские края.
Павлин!
Однажды он попросился сходить с ней в храм и долго о чём-то разговаривал с отцом Тихоном. Смущённо, как провинившийся школьник.
Это было невыносимо - впервые в жизни она чувствовала себя бесконечно виновной перед всеми - Денисом, Ганей, Филиппом, Лизой, Артёмом, перед самой собой.
Обменяться кольцами...
"И что соединено на земле, будет связано на Небесах..."
Она неловко отшутилась, что, мол, вроде бы, поздновато на старости лет. Чувствуя себя ещё гаже оттого, что никогда не скажет ему правду.
Плохая жена, плохая мать...
Она с ужасом подумала, что если впрямь на Страшном Суде всё тайное станет явным, и ей предстоит предать Дениса перед лицом Истины, Вечности, то это и есть врата ада - вина перед теми, кто бок о бок прошёл с тобой жизненный путь.
Кого Господь доверил тебе жалеть и любить. Перед их глазами и собственной совестью...
Денис, как всегда, не стал "будить собаку" и перевёл разговор на другую тему.
И она никогда не узнает, что он при этом думал.
Всё было совсем не так просто, бесследно ничто не прошло.
И в той тридцать лет назад летящей к Москве вечерней электричке она предала не только Ганю, но и Дениса, Филиппа, Лизу, Артёма с Катюшкой. И, конечно, себя.
Наша совесть будет нас обличать на том Суде, - поняла она.
Словно в бездну заглянула Иоанна и молила Бога о прощении.
Только двое должны идти по огненной тропе.
Кровные узы. Узы, узы...
"И враги человека - домашние его"...
"Родовая необходимость". Истощиться, выложиться, взрастив собою других...
"Браки совершаются на небесах"...
И только двое, он и она, сплавятся воедино на огненной дороге. Только двое могут на неё ступить.
И тогда разорвётся сердце.
Семья, Родина, земля... При всякой попытке взлететь Иоанна оказывалась спелёнутой этими узами.
Мы все повязаны друг с другом, и надо или рвать по живому, причиняя страдания, или задыхаться в паутине, погибать от множества мелких родных и близких паучков, пьющих твою жизнь...
Нет, не во славу Божию, не для спасения души все эти покупки, стряпня, стирка, уборка, грязная посуда, очереди, пелёнки... И ещё - конфликты, капризы, ссоры, переходные возрасты, обиды, слёзы, бессонные ночи.
Всё это проклятье "в муках рожать", "в поте добывать", все эти "терние и волчцы"...
Эти пошлые скучные тусовки - ярмарка тщеславия, эти дешёвые амбиции...
Крест тяжкий, бремя, иго.
И тут же Крест - спасение, и "Бремя Моё легко есть".
Бремя Моё - есть бремя в Боге. Здесь таилась разгадка.
Человеколюбие и человекоугодие. Божье дело и западня.
* * *
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
"Я вижу некий свет", - сказал я наконец.
"Иди ж, - он продолжал, - держись сего ты света:
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Ступай!"
- И я бежать пустился в тот же миг.
/"Странник" А. Пушкин/
Этот "некий свет" расшифрует через несколько лет Егорка Златов.
А пока... Пока при всякой попытке взлететь Иоанна оказывалась спелёнутой узами необходимости, как кокон, и всё это при соприкосновении с кожей болело, угнетало, мучило.
Вся её прошлая жизнь, живые и неживые идолы...
Крутые монахи... Они тоже жили в коконе постоянного послушания, но непрестанная молитва и пост делали их непроницаемыми для хищников.
Они как бы законсервировались в жертвенном отдании "ветхого" в себе человека на заклание, на топливо новой бессмертной жизни, зреющей в них и в других спасающихся, за кого они пламенно молились.
Прислушиваясь с восторгом, как рождается в спелёнутом жалком покорном черве их новое волшебно-прекрасное естество, зачатая светом бабочка.
Как формируются её мощные радужные крылья, которые она расправит, едва услышав: "Пора!".
И как паутину разорвёт узы, навсегда покидая гибнущий во зле мир...
Иоанна же, особенно с отъездом Гани, едва высунувшись из кокона, чувствовала вслед за тревогой и беспокойством - бессильное отчаяние.
И, наконец, всё заполнила ненависть - и к оборотням, и к покорному стаду, не понимающему, что не "вклады", а души они теряют, соучаствуя в зловещем кровавом пиршестве...
И снова спряталась Иоанна.
Одолевали муки совести. Что надо что-то делать, что "молчанием предаётся Бог", что "с молчаливого согласия равнодушных делаются все преступления на земле".
Прежде она такого никогда не испытывала.
Вот он, пресловутый разлад с действительностью! Душа посылала сигналы бедствия.
"Бывали хуже времена, но не было подлей"...
Она начала понимать революционеров.
"Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй..."
"Звери алчные, пиявицы ненасытные!"...
Кто мог выдумать, что этот чудовищный миропорядок, ежеминутно порождающий погибель и грех, нельзя менять? В отношении личных врагов - любить, прощать, пусть.
Но возлюбить армию князя тьмы - призыв самого сатаны, ничего больше.
Наглая ложь, которой пользуется человекоубийца со времен прародителей.
"Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую".
Ударит "Тебя", а не твоего ближнего!
- "А Я говорю вам: любите врагов ВАШИХ, благословляйте проклинающих ВАС и молитесь за обижающих ВАС и гонящих ВАС".
"ВАС", а не ближнего! Не "других"!
"Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нём истины. Когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи".
Она побежала в смятении к отцу Тихону.
Тот твёрдо подтвердил, что да, именно к личным врагам нам заповедана любовь и всепрощение.
Чураться врагов Христовых, а к врагам отечества - святая ненависть. Как у Дмитрия Донского, Александра Невского и православной церкви в годы войны, собравшей деньги на танк.
- Ненависть, это как? - ошеломлённо спросит Иоанна, - Воевать?
- Это всё бесы мутят. Бесы вражды, национализма, наживы, блуда.
Ещё Сергий Преподобный сказал, что наше спасение - в единении, благословил русские войска на брань.
Силы тьмы - вот подлинные враги.
Ракета летит, к примеру...Она выпущена супостатом, чтобы убивать. И если мы не можем уничтожить врага, он далеко, недосягаем, то ракету-то сбить можем!
Эти разрушители - ракеты сатаны!
- Значит, сбивать? - Иоанна была потрясена воинственностью батюшки.
- Скажем иначе - обезвреживать. Держать активную оборону.
- Но как, батюшка?
- Молись, Иоанна. Господь укажет.
Бесы.
Филиппом, например, овладел бес стяжания. Перепродажа видеотехники, затем компьютеров, и вот он уже зарегистрировал фирму, открыл собственный магазин радиотехники и электроники. Потом пошли филиалы, иномарки...
Филя мотался по этим точкам и филиалам, ошалев от баксов, вояжей, контактов и контрактов...
Пить он, правда, начисто бросил. Но Лиза недолго радовалась - появился новый постоянный страх, что его убьют из-за денег, похитят детей - угрозы от всевозможных рэкетиров, и письменные, и телефонные, следовали одна за другой.
Пару раз Филиппу пришлось участвовать в разборках, пока к счастью, кулачных.
Он ходил в тир и спортзал, изучал каратэ и восточные единоборства, а однажды был ранен в ногу.
Как-то пытались поджечь дверь квартиры.
Но Филипп от этих испытаний только борзел.
Стал разговаривать на "новорусском", завёл "крышу" из братвы и телохранителей бывшей "девятки", накачал мышцы, начал строить виллу в престижном посёлке - с бассейном и двухметровым кирпичным забором, - настоящую крепость.
Иоанне не верилось, что этот арийского вида, фирменно упакованный "качок" с ледяной сталью в глазах, жвачкой в зубах и пачкой баксов в бумажнике - её сын.
Он был похож на отца, и внешне, и фанатичной страстью к "делу".
И на бабку, её мать - каким-то всепожирающим внутренним огнём, до поры до времени едва тлеющим где-то в полешках души в ожидании чуда.
Будто в один прекрасный миг количество баксов обернётся неким качественным свершением - венцом изнурительной самосжигающей игры, в которую он всё больше втягивался.
Сталкивались они теперь обычно в дверях.
- Привет, мать, отлично выглядишь. Извини, спешу. Ты как, в порядке? - торопливый поцелуй, аромат дорогого лосьона, - Погоди, на вот тебе... Появляйся, мать... Ты там молись за меня...
Последние слова доносились уже из лифта.
Тревожно замирало сердце. Баксы она обычно возвращала Лизе. Она боялась этих шальных денег. Что-то ей в них чудилось нехорошее, от Воланда, но и становиться в позу, не брать, отстраняться - нет, тоже нехорошо.
Взяв их, она будто снимала с него часть вины, делила грех, если таковой был.
Дурная мать...
"Я не воспитывала его, как надо, - сокрушалась Иоанна, - не окрестила вовремя, не водила на исповеди. Моя вина, Господи..."
Потом стала отдавать деньги Филиппа в разные благотворительные фонды, беженцам, на строительство храма. Хотя и знала, что Господь не примет неправедной жертвы.
"Накажи меня, только не их..." - молилась она в страхе.
Пару раз она отлавливала сына, пыталась поговорить всерьёз. Задавала толстовский вопрос:
- Ну представь, что все на свете компьютеры, рестораны, банки, тачки, канары и лас-Вегасы - твои. Ну и что?
Он отшучивался: - Луну купим, Марс, "черных дыр"парочку...
- Дома не бываешь, ешь наспех, ночуешь в кресле... Ты - свихнувшийся игрок, Филька, ты проматываешь свою жизнь.
Чёрное, чёт, зеро... Так и подохнешь среди фишек, мордой в сукно. На что разменял ты свои золотые?
- На твёрдую валюту, мать. Тебе не угодишь. Пил - плохо, вкалываю - плохо. Проиграть жизнь - это даже романтично!
Выиграть ведь всё равно невозможно. Во всяком случае лучше, чем влачить.
Или, может, опять вкалывать на светлое будущее?
Некоторые уже вкалывали однажды, а потом пришли номенклатурные дяди, поставили это их будущее на кон и разыграли на троих.
Кусок Кравчуку, Ельцину, Шушкевичу... Ну там Шеварнадзе, Назарбаевым разным по ломтю, чтоб не плакали...
Лихо, да? А те чудики в тайге мёрзли. Днепрогэсы строили, кровь проливали... Ну и что, где их выигрыш, куда твой Бог смотрит?
Ты ещё о народе обобранном вспомни...
- И вспомню.
- Да народ твой за этих паханов сам и проголосовал, народу надоели ваши проповеди. Он хочет жрать водку, трахаться и пялиться в ящик. Ему ваши патриоты с коммуняками хуже чумы - не дай бог вернутся и заставят вкалывать, сериалы прикроют, голубых со шлюхами отправят к медведям...
Эротические массажистки-комсомолочки, - вон они, целая полоса...
Народ ваш, мать, скурвился.
Разговор происходил на семейном ужине в честь пятилетия Катюши.
Утром приходили дети, а вечером Лиза велела Иоанне непременно быть, потому что папа /Денис/ в отъезде, а бабуля со всеми в ссоре.
Подруги её по бриджу как-то сразу вымерли, в доме теперь горничная - бывшая медсестра, беженка.
Ухаживает за детьми и за бабулей, которой и инвалидное кресло специально из-за границы выписали, и необходимые лекарства, - всё самое лучшее. И ящик у нее со спутниковой антенной, и видак - живи не хочу.
Но у бабули, как поведала Лиза, поехал чердак. Она проклинает перестройку, "продавшихся Западу Иуд", пенсию свою отсылает Зюганову, пишет статьи в "Правду" и частушки в "Совраску".
А недавно приехали какие-то шустрые тётки и торжественно вручили ей новый партбилет.
Бабуля у них теперь активистка, печатает на принтере призывы и прокламации.
Вместо бриджисток у неё теперь вечно торчат какие-то пролетарии, гоняют чаи с бутербродами, митингуют, проводят среди горничной революционную агитацию.
А Лизу презрительно обзывают "барыней". И детей - "барчуками".
- Какая я им барыня? - чуть не со слезами жаловалась Лиза, - Вы же знаете, мама, мою жизнь...
Ей действительно доставалось - тянула весь дом, терпела филипповы и бабулины закидоны, сводила концы с концами, растила детей. И ещё как-то ухитрялась сниматься, озвучивать...
А теперь получила приличную роль в театре, и передачу ведёт по телевидению, пусть пятнадцатиминутную, но для начала это очень много. И рейтинг у зрителей неплохой...
Ну, да, пусть есть горничная, так без неё пришлось бы вообще ставить на карьере крест...
Артём в лицее, хорошо учится, Катюша дома занимается с преподавателями, старательная...
Какие ж они барчуки?