Номенклатурный мальчик.
* * *
Жил-был Ганя, баловень судьбы, номенклатурный мальчик.
Сын ответственного партработника из большого уральского города - папы с персональным шофёром, регулярными командировками и вызовами в Москву.Спецраспределителями и прочими номенклатурными благами.
Папа, кстати, был убеждённым аскетом, фанатом "летящего вперёд паровоза".
Пусть меняются машинисты, ошибаются, прут на красный свет, давят отдельных граждан, а то и целые народы - не становись на рельсы!
Рельсы проложены правильно, остановка только в коммуне и "иного нет у нас пути".
А в случае чего и винтовка в руках имеется.
Этому летящему к светлому будущему локомотиву отец и молился.
Это был смысл его жизни, за который сражался в гражданку дед, а потом и он вкалывал, голодал, проливал кровь уже на второй мировой.
И опять строил, руководил, не спал ночами - иногда на работе, иногда дома, ожидая ареста.
Отец бы, наверное, предпочёл сам быть раздавленным этим локомотивом, чем потерять в него веру. Лиши его этой веры, отец бы, наверное, застрелился.
Потом настал конец восьмидесятых, времена разоблачения.
Когда бывшие единоверцы стали поклоняться уже не цели, не светлому будущему, даже не локомотиву, а самим рельсам.
Которые якобы были когда-то проложены правильно, но полоумные злодеи и маразматики-машинисты умудрились каким-то образом угнать с них паровоз, разъезжая по окрестным полям и деревням, давя массу народа и вообще творя уйму бед.
А теперь весь смысл в том, чтоб вернуть его на рельсы.
Цели, правда, уже не видно, но рельсы-то правильные!
Их будет искренне жаль, оставшихся в конце восьмидесятых и позже растерянно стоять на рельсах, по которым промчалась их жизнь.
И мучительно размышлять - куда же они всё-таки приехали?
Или по инерции одиноко бредущих вперёд по шпалам, уже без пущенного под откос паровоза.
Брести, пока хватит сил...
Но тогда, в конце пятидесятых, отец был на коне, а вечно во всём сомневающийся Ганя пробовал дискуссировать.
Но тот обрезал:
- Вот сдам тебя, контру, куда следует!
В шутку, конечно. А мать пугалась.
- Молчи, Ганечка. Думай, как хочешь, только молчи.
Отец тоже считал, что каждый имеет право думать. Но молча.
Верь себе пожалуйста хоть в марсиан, но с рельсов сойди и не мешай правильному движению.
- Почему ты считаешь, что оно правильное?
- Потому что верю. А во что ты-то веришь? - огрызался отец. - В корыто с икрой? В мешок золота? В капитализм?
Что там хорошего, в их капитализме? Изобилие!..
Ну представь - всё твоё. Заходи в любой магазин, покупай что хочешь и сколько хочешь.
Ну обожрёшься икрой, а дальше что?
- А в светлом твоём будущем разве не так? Каждому по потребностям. Мало ли у кого какие потребности!
А если я обжора?
- Моё будущее, сын, светлое, а не сытое, - отец молитвенно поднимал палец, - светлое!..
- Ты хоть знаешь, что это такое? Это же, папуля, абстракция. Прекрасный мираж.
- Лучше уж верить в прекрасный мираж, чем в корыто.
- Ты, бать, как Пушкин. "Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман".
С этого, пожалуй всё и началось. С необходимости достойно ответить отцу и самому себе.
Куда идти? Какую цель поставить вместо "мечты прекрасной, ещё не ясной", обильно политой потом и кровью нескольких поколений?
Итак, "наш паровоз вперёд лети".
Если не в коммуну, то куда?
Ганя с удивлением обнаружил, что современное человечество над этим не очень-то задумывается.
Никто не хочет, естественно, глобальных катастроф, атомных или экологических...Ну а вообще-то едем и едем...
Некоторые ещё верят в прогресс, хотя с развитием цивилизации вероятность полететь под атомный, экологический или прочий откос весьма возрастает.
Другие с удовольствием повернули бы паровоз назад и строят насчёт этого всякие радужные планы.
Ну а большинство просто едет в неизвестном направлении, зная лишь одно - рано или поздно из поезда тебя выкинут.
Навсегда.
А он помчится себе дальше, поезд смертников.
Над каждым тяготеет смертный приговор. Уж сотни поколений сменили друг друга, и ни сбежать, ни спрятаться.
Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
А пассажиры стараются вести себя так, будто им ехать вечно.
Поудобнее устраиваются в купе, меняют коврики, занавесочки, знакомятся, рожают детей - чтоб потомство заняло твоё купе, когда выкинут тебя самого.
Своеобразная иллюзия бессмертия!
Детей, в свою очередь, заменят внуки, внуков - правнуки..
Бедное человечество!
Поезд жизни, ставший поездом смерти.
Мёртвых, уже сошедших, в сотни раз больше, чем живых.
Да и они, живущие, приговорены.
Вот шаги проводника - за кем-то пришли. Не за тобой ли?
Пир во время чумы. Едят, пьют, веселятся, играют в карты, в шахматы...
Собирают спичечные этикетки, набивают чемоданы, хотя на выход здесь требуют "без вещичек".
А иные строят трогательные планы переустройства купе, своего вагона или даже всего поезда.
Или вагон идёт войной на вагон, купе на купе, полка на полку во имя счастья будущих пассажиров.
Досрочно летят под откос миллионы жизней, а поезд мчится себе дальше.
И эти самые безумные пассажиры весело забивают козла на чемоданах прекраснодушных мечтателей.
Вот такая невесёлая картина открылась юному Гане после долгих размышлений о смысле жизни.
Получалось, что всякая конкретная жизненная цель оборачивается величайшей несправедливостью и бессмыслицей.
Самоутвердись и исчезни.
Потратить жизнь, чтобы облагодетельствовать будущих пассажиров и освободить им место. Красиво!
Но они-то тоже смертны, эти будущие пассажиры.
Всё человечество состоит из смертных, значит, жизнь твоя посвящена смерти.
А если кто-то из людей и достигнет бессмертия - разве справедливо бессмертие на костях миллионов?
Ладно, возьмём общество потребления.
Самый идеальный вариант - отдаю по способностям, получаю по потребностям.
Могут быть, конечно, самые ужасные потребности, да и способности тоже...
Жить, чтобы жить.
Ешь, пей, веселись, рожай, ходи в театр или там на бега...
Оставь после себя гору пустых бутылок, стоптанных башмаков, грязных стаканов, прожженных сигаретой простыней...
Ну а если крайности отбросить...
Заходи в поезд, садись на своё место, веди себя прилично, занимайся, чем хочешь, только не мешай другим пассажирам. Уступай дамам и старикам нижние полки, не кури в вагоне.
Перед тем, как уйти навсегда, сдай проводнику постельное бельё и выключи свет.
Всё в любом случае оканчивалось нулём. Смысла в жизни не было.
Да, именно в Светлое Будущее верил отец в душе.
Не в экономическое изобилие и не в политические права, а в некую прекрасную сказку, грядущий рай на земле.
В котором непременно найдётся место и ему, Петру Дарёнову.
Потому это и была абстракция. Потому-то отец и тысячи других его единоверцев не смогли бы объяснить, что конкретно подразумевают под Светлым Будущим.
Но здесь соединились извечная русская, да и не только русская мечта о свете и бессмертии.
Ёмкое слово "Свет", соединившее в себе понятия Истины, Праведности, Добра и Красоты, и слово "Будущее", обещающее этот Свет всем, живым и мёртвым.
Никакая конкретная земная цель ничего подобного не сулила.
Это была наивная детская вера. Новая религия, заменившая отнятого Бога.
Не набитое брюхо, не вседозволенность и вседоступность - отец был аскетом, сторонником жёсткого воспитания и твёрдой власти.
Он жаждал этой железной непогрешимой руки, заменяющей опять-таки Бога, которой можно по-детски слепо довериться, и лишь подбрасывать угли в топку ведОмого ею паровоза.
Обычный земной человек для этой цели не годился. Нужен был сверхчеловек, которому они и поверили.
После смерти сверхчеловека его роль отчасти заменила идея непогрешимого и всеблагого государства.
Всё это воистину было опиумом для сбившейся с пути, страдающей народной души.
Опиумом для тех, которым удалось не спиться и не потонуть в обывательской трясине.
Для тех, у кого вызывали тоску, по выражению Лермонтова, "скучные песни земли".
Сводящие роль человека к роли травы, выросшей на навозе предшествующих урожаев и призванной лишь удобрить собой последующие.
Это Ганя по-настоящему поймёт потом, а тогда он так и не нашёл, что ответить отцу.
Возможность наслаждаться жизнью даже в самом комфортабельном поезде смертников, когда вокруг пустеют купе и в любую погоду могут придти за тобой, представлялась ему весьма сомнительной.
Жизнь - шутка, не только "пустая и глупая", но и трагическая, - к такому выводу пришёл юный Ганя.
Но есть в ней избранники судьбы, - думал Ганя. - Которым не надо погрязать в суете, химерах или пьянстве, чтобы избавиться от ужаса жизни.
Наделённые даром творчества.
Только в творческом вдохновении человек может вырваться из давящего житейского тупика и улететь к звёздам.
И он, Ганя, - этот избранник.
Он не помнил, когда начал рисовать...Казалось, рисовал всегда - на дверях, окнах, обоях. Пальцами, карандашами, углём, мелом, украденной у мамы губной помадой или куском свёклы из винегрета.
Что-то поражало его, он хватал, что попадётся под руку, и рисовал.
Ему удавалось двумя-тремя линиями или цветовым мазком схватить самое главное.
Ганя ещё ходил в детсад, когда его посланная в Москву на конкурс детского творчества акварель "Печка" получила премию.
Коричневый прямоугольник в оранжево-красной рамке, обозначающей гудящее за дверцей пламя.
Сначала ганины кисти просто пели, как птицы на ветках.
О красоте мира, природы, человеческого тела, лицА и о содержащейся в этой красоте тайне.
Его первые портреты, пейзажи, натюрморты напоминали чуть приоткрытые шкатулки с драгоценностями, где под неброской росписью крышки скрывается истинная красота, таинственная и недоступная.
Он тогда увлекался спортом /летом - байдарка, зимой - горные лыжи /, лихо отплясывал рок-н-ролл. Увязывался на улице за красивыми девчонками и взрослыми дамами, не раз бывал бит, сам бил.
И рисовал, рисовал...
Всё, вроде бы, шло, как надо. Отца неизвестно откуда взявшееся дарование сына и радовало, и страшило - опасался богемы.
Богему Дарёнов Пётр Михайлович представлял в виде Любови Орловой из "Цирка", лихо отбивающей чечётку на пушке в трико из какой-то рыбьей чешуи.
Однако, когда ганины работы выставили среди прочих в музее подарков Сталину, напечатали в "Пионерской Правде" и даже послали куда-то за рубеж, отец стал постепенно склоняться к уговорам матери отпустить Ганю учиться в Ленинград.
Где проживала сестра отца, старая дева и тоже "номенклатура", и была бы счастлива поселить у себя одарённого племянника.
После смерти вождя отец окончательно сдался - ему было не до сына.
Физическая кончина своего бога потрясла его гораздо больше, чем развенчания двадцатого съезда. Отец тогда похудел, ушёл в себя.
Интересно, что именно Сталин, а не Ленин был человекобогом Петра Дарёнова.
Итак, в середине пятидесятых Ганя оказался в Ленинграде.