Анатомичка.
* * *
Свет погас. Яна бежит к себе на второй этаж, барабанит в дверь. Мама только что вернулась с работы и, не успев переодеться, побыстрей готовит ужин. В правой руке у неё - нож, в левой - картофелина.
Мама уже прогнала отчима и не ждёт больше с войны или из Австралии Аркадия Синегина.
И никаких аспирантур и диссертаций - теперь все её мечты, страсти и надежды связаны с дочерью Аркадия Синегина.
Умницей, общественницей, гордостью школы.
Она видит по лицу Яны - что-то случилось. Спешит за ней в комнату, постукивая шлёпанцами, заискивающе ловит её взгляд.
Сорокалетняя мама, уже слегка расплывшаяся, с резкой морщиной на щеке и лёгкими, едва прочерченными - на лбу и переносице, но по-прежнему с голодно-лихорадочным блеском глаз. Сейчас, сейчас свершится чудо, которого она ждала всю жизнь.
Да говори же, Яна!
- Меня берут в "Пламя". В штат!
Мама всплескивает руками, и они, горячие, сильные, смыкаются у Яны за спиной. В одной - нож, в другой - недочищенная картофелина.
И тогда... Яна вдруг понимает, что ей это можно сказать. Только ей.
- Знаешь такого Юрия Широкова? Писателя?
- Ну? - вся напрягается мама.
- Он сказал, что у меня талант.
Она отталкивает Яну, идёт к столу. Выпускает, наконец, из пальцев нож и картофелину, медленно вытирает о фартук руки.
А когда оборачивается, Яна впервые видит в её глазах покой.
Это - покой свершения.
Отплодоносивший, готовый к зиме сад.
Свершилось, - говорят её глаза, - Я верила. Я всегда знала.
* * *
Сентябрь пятьдесят пятого. Моховая 8, университетский дворик.
К обеду должны вывесить списки принятых на журналистику заочников. У Яны как раз проходной балл - четыре пятёрки и тройка по географии.
Озверелый географ валил всех девчонок, спрашивал, сколько шлюзов на Беломорканале, и, тыкая указкой в немую карту, интересовался, что там такое.
- Географическая точка, - ответила Яна.
- Какая именно?
- Имеющая большое географическое значение, - ей уже нечего было терять.
- Тройка исключительно за остроумие, - хмыкнул географ. - Будущий журналист должен знать свою страну.
А теперь вот психуй, потому что прошёл слух, что часть отсеянных "блатных" очников претендуют на их места. А пострадают, конечно, в первую очередь девчонки.
Яна томится на скамье под мягким осенним солнышком, томится, что её отсеют, а это будет невиданный позор. Томится от голода, потому что болтается здесь в ожидании уже несколько часов. И ещё томится просто от безделья, потому что в той её насыщенной, рассчитанной по минутам жизни не было места праздности.
Справа девчонки с филфака, пока еще тайком дымя сигаретами, повторяют французские глаголы. Слева на соседней скамье - ребята из первого МЕДа зубрят анатомию - у них здесь рядом бывают занятия. Все при деле.
Ох, до чего тошно!
Румяный крепыш в белом халате и шапочке орёт громче всех, поглядывает в её сторону, будто на ней изучает все эти кости с мудрёными латинскими названиями.
Нет, надо всё же поесть!
Студенческая столовая. Рубленый шницель с пюре, винегрет, стакан чая и румяный пончик с повидлом - царский обед за сорок пять копеек. Ох, этот аппетит молодости!
Она, как вожделенные лакомства, проглатывает и шницель - смесь рубленых жил с мочёным хлебом, и пересоленный винегрет, и пончик - пончик действительно вкусный, корочка хрустит на зубах.
Хотела взять три штуки, но достался последний.
- Разрешите?
Этот медик. Друзья сидят неподалёку, посмеиваются, подмигивают. Сейчас начнёт кадриться. Но он смотрит так невинно и поднос весит с тонну. Одних пончиков полная тарелка.
А ведь в очереди стоял сзади неё!
- Из другого зала, - он перехватывает её взгляд. - Туда только привезли, горячие. Угощайтесь. Я видел, вам не досталось.
Противостоять соблазну нет сил. Яна хватает сразу два. Медик быстро расставляет тарелки - сильные тяжёлые руки и ловкость фокусника.
- Спасибо.
Корочка хрустит на зубах, горячее повидло обжигает язык.
- Роман - он протягивает руку.
- Иоанна, - отвечает она с набитым ртом.
- Ого! Это что, в честь Грозного?
- Не, Орлеанской девы.
- Значит, Жанна, - он трепетно пожимает её липкие сладкие пальцы, будто они из китайского фарфора.
Через пять минут Роман выуживает у неё всю биографию вплоть до волнений по поводу злополучного списка.
- Тебя примут! - заявляет он, фанатично сверкая глазами. - Только пока не вывесят списки, ты не должна от меня отходить. Я передам тебе своё везенье. Я везучий.
Одним глотком проглотив стакан компота, он тащит её за собой.
- Вот, знакомьтесь, это Жанна. В честь той самой, в доспехах. Она пойдёт с нами на лекцию.
- Так сейчас же анатомичка!
Роман хватается за голову.
- Мне туда нельзя?
- Трупы там, - жуя на ходу яблоко, бросает один из медиков, - бывшие люди.
В анатомичку она всё же за ними увяжется. Вобьет в голову, что Роман действительно послан ей провидением и отходить от него эти два часа нельзя.
А непредвиденное препятствие - страшная анатомичка, ещё больше укрепит это суеверие. Явится чем-то вроде обязательного жестокого испытания на пути к заветной высокой цели.
Может потому, что она внутренне подготовилась к ужасному, единственное, чего она не сможет перенести, - это тошнотворный запах.
Облаченная, как все, в белый халат и шапочку, она будет стоять у стены, прижав к носу облитый одеколоном платок, и смотреть, как Роман, уже забыв о ней, деловито орудует над "этим".
- Тело, - убеждала она себя, - просто оболочка, шкура. А душа бессмертна, она не здесь. Это не люди. Куклы, экспонаты, учебные пособия...
Наверное, всё бы так и сошло благополучно, если б не вошёл вдруг в анатомичку смурной дядька. Коршуном оглядев всех, он принюхался и шагнул к Яне.
- Это что ещё за парфюмерия? Позорище - будущий врач! Как же больных будем лечить? Перитониты, гнойные язвы, гангрены? Тоже с платочком, а?
Из какой группы?
- Из нашей, - сказал Роман, - она у нас слабонервная.
- Слабонервным в медицине делать нечего, - сказал Смурной, - пошли, поможешь.
Роман с ребятами так и замерли.
Яна знала, что им влетит, если откроется, что в анатомичке посторонние, и пошла.
И потом совсем не боялась, когда, как во сне, спустилась вслед за Смурным в ледяной подвал. Когда тащила с ним вместе на носилках голую замороженную куклу с чернильным номером на ноге, убеждая себя, что это так, в самом деле кукла, пособие, муляж. Когда поймала уже в анатомичке отчаянный Романов взгляд и даже подмигнула: Вот, мол, какая я железобетонная!
Затем кукла с деревянным стуком перевернулась с носилок на свободный стол и Смурной, ущипнув её за бедро, сказал:
- Вот и все дела.
И вышел.
Иоанна стояла и удивлялась, что совсем, совсем ничего не чувствует.
Желтовосковая рука торчала как бы в приветствии. На ней было вытатуировано: "Сочи,1951".
Видимо, это "Сочи" её и доконало.
Она начала хохотать и хохотала до тех пор, пока Роман не вытащил её в коридор и не начал трясти за плечи.
А потом, когда не помогло, отвесил несколько профессиональных пощёчин и сообщил, что до института работал на скорой и знает, как утихомиривать истерику.
Оплеухи, действительно, подействовали. Яна перестала хохотать и разревелась.
Он вытирал ей нос злополучным платком и извинялся, что так получилось.
Потом они побежали смотреть списки, и Яна с восторгом и визгом повисла у него на шее, потому что прошла.
И сказала, что "прошла через трупы"...
Начинённая, как праздничный пирог новостью о своём поступлении, она едет домой на электричке.
В зиму пятьдесят пятого.
Ещё предстоит, много лет тому назад, чудесная осень.
Почти в каждом номере "Пламени" - материалы Синегиной.
То лирически-тёплые, то хлёсткие, "гневно-непримиримые", как записали ей в характеристику.
Хан не мог нарадоваться на новую сотрудницу, хоть и сражался по-прежнему с её "джиннами", разил их беспощадно своими красными молниями.
- Пойми, у нас газета! Верность идее, точность, лаконичность, принципиальность - вот наше оружие. А все эти красоты - шелуха.
Ты пока жизнь изучай, газета - лучшая школа.
А талант не пропадёт, придёт время - будешь и в журнал Широкову писать.
Яна не протестует. А джинны?
Черканные-перечерканные, выдранные, вырезанные, затертые ластиком, выброшенные в корзину, они будут возвращаться к Яне как ни в чём не бывало.
И будут допекать, пока в один прекрасный вечер, отложив очередной репортаж, она не сдастся.
В муках оживлять их, как рабочий сцены, таскать и переставлять с места на место декорации, освобождая для них подходящее жизненное пространство.
Зажигать то солнце, то луну и звёзды, создавать, творить для них то снег, то дождь, то море, то горы...
3накомить друг с другом, мирить и ссорить. И - самое мучительное - учить говорить по-человечески.
Страдать от их уродства, несовершенства и в то же время исступлённо любить.
Быть беременной ими, рожать и потом любить, как мать золотушное хилое своё дитя.
Она стыдится этой своей страсти, скрывает её даже от матери, которая неслышной тенью скользит по комнате, стараясь не дышать.
Подкладывает в печь поленья, подсовывает дочери то тарелку оладушков, то чай с лимоном и, сама став совой, тоже не спит ночами, с тревогой и обожанием наблюдая со своего диванчика за творческими муками дочери Аркадия Синегина.
В книжном ящике отцовского письменного стола - единственном, запирающемся на ключ, будет расти стопка исписанных листков.
Зарисовки, коротенькие рассказы и "нечто" без названия, конца и начала - просто сценки, портреты, диалоги.
Здесь живут её джинны.
Человек, профессия которого - рисовать страшные плакаты типа "Не ходи по путям!" и "Не прыгай с платформы!", "Сэкономишь минуту - потеряешь жизнь!".
Мальчик, которому не ладящие меж собой взрослые рассказывают про свои обиды, и каждый прав.
Начальница, которая любит плавать, но не ходит в бассейн, ибо раздеваться перед сотрудницами ей мешает субординация.
Муж, от которого ушла "жена с собакой".
И ещё много других, вычеркнутых Ханом и вновь воскрешенных ею в свободное от работы время.
Не смерть вождя, не развенчание его, а предательство и двуличие сатрапов, поносящих своего мёртвого бога, оставили след в её душе.
Её дело - служить Истине.
Не правде, а Истине - она уже понимала разницу, ибо правда жестока, низка, некрасива и бескрыла.
А Истина указывает путь, даёт крылья.
Это - свет, который необходим людям, это - путь и надежда.
Надо "сеять разумное, доброе, вечное", пропалывать, ухаживать за всходами, удобрять и поливать - вот её долг перед людьми, Родиной и Небом.
А перед сном она по-прежнему будет молиться Богу о живых и мёртвых – отце Аркадии и вожде Иосифе.
* * *
- Там к тебе то ли Эдик, то ли Гарик, - говорит Хан, - Павлин Павлиныч.
"Павлин" у него - синоним стиляги, Павлин Павлиныч - превосходная степень.
Месяц назад трое "Павлинов" нахулиганили в кинотеатре - опять, наверное, из-за этого фельетона... Били морду - не били морду...
- Да пошлите вы их, Андрей Романович...
- Между прочим, "они" назвались режиссером из Москвы и прокурили весь кабинет какой-то дрянью. Иди, иди.
Яна идёт вслед за Ханом к его кабинету. Сейчас она увидит Дениса...
Внезапно свет меркнет.