Экзамены.
* * *
И его вдруг повернувшееся к окну лицо с сомкнутыми веками, таинственно белеющее в темноте.
Потом начнёт светать, и лицо с каждым мгновением рассвета меняется, и это чудо, от которого она не может оторваться...
Хоть и боится до смерти, что Павлин может проснуться.
Она наблюдает за ним сквозь ресницы, и кажется, что они оба где-то глубоко под водой.
Яна знает, что вскоре провалится в беспробудный сон. А когда проснётся, Павлин уже бесследно исчезнет, как и полагается чуду. И раскладушка будет стоять на прежнем месте в чулане, будто и не было никакого Павлина.
И начнутся долгие дни ожидания хоть какой-то весточки, звонка. Дни добровольных дежурств в редакции возле телефона, когда всё будет валиться из рук, а от каждого звонка перехватывать дыхание.
И хуже всего будет одиночество, абсолютная невозможность хоть кому-то признаться в этом наваждении, заболевании под названием Павлин.
Пижон, стиляга, чужак.
И почему-то абсолютная невозможность самой снять трубку и набрать его номер.
Не только трубку редакционного аппарата, но и потом в Москве, куда она приедет сдавать зимнюю сессию.
Ни на секунду не мелькнёт у неё даже мысль зайти в любую будку и за две копейки решить все проблемы.
Обложившись книгами, она будет сидеть в факультетской читалке на Моховой вместе с другими мучениками-заочниками. И двухнедельная бешеная скачка "галопом по Европам", шокирующая, подобно нашествию татарской орды, степенных, привыкших к обстоятельным семинарам преподавателей, почти излечит её от наваждения.
Новые друзья со всего Союза.
Их совместные воинственные набеги на экзаменаторов, шантаж, слезы, самые невероятные легенды, сентиментальные и романтичные.
Изысканная дипломатия, которой позавидовал бы Талейран.
Хитроумнейшие приспособления для подсказок и шпаргалок - катушки с резинками, нашитые под юбкой карманы, бёдра, исписанные под капроном событиями и датами - всё для заветной оценки в зачётке.
Всё это будет похоже на весёлую авантюрную игру. Но однако с необходимой дозой серьёзности, дающей играющим в неё двадцати-сорокалетним дядям и тётям богатый ассортимент достаточно острых ощущений.
И особенной отрадой будет короткая, двухнедельная их дружба. Сплочённость, замечательная именно своей краткостью, ощущением того, что эта сплотившая их детско-взрослая игра вот-вот кончится.
Коли-Маши вновь станут Николаями Сергеевичами и Марьями Петровнами, литсотрудниками, спецкорами, корректорами, папами и мамами - некоторые даже дедушками.
И разъедутся, разлетятся в повседневную взрослую свою жизнь до следующей сессии.
- Ребята, сюда! Яна знает "Ломоносов - журналист"! Погоди, я за Ноннкой сбегаю.
-Яна, держи шпоры по языкознанию, потом Сашке отдашь.
И ужас, мольба о помощи в глазах прославленного футболиста-заочника во время зачётного диктанта:
"Матрёна Саввишна подложила фельдфебелю и фельдъегерю винегрету и под аккомпанемент граммофона завела разговор об акклиматизации..."
А после очередного штурма - пиршество в шашлычной на Никитской.
Журналистские байки, споры со всеми преимуществами той самой "взрослости" и жизненного опыта, что делало эти импровизированные встречи, возможно, куда более ценными, чем обычные студенческие семинары.
И чудаковатый надёжный Ромка из первого Меда, их вечерние прогулки от закрывающейся в десять читалки до Павелецкой, где Яна ночует у маминой приятельницы Светы.
Покачивающаяся в ромкиной руке пудовая авоська с книгами, выпрошенными ею на ночь у библиотекарши.
Слёзы из глаз от ледяного ветра на Каменном мосту, - "Иди за мной, тогда не будет продувать".
Ромка похож с этой авоськой на заботливого отца семейства. Тёмное мешковатое пальто без всяких претензий на моду, шаркающая, чуть косолапая походка.
И на секунду больно, как хлыстом, полоснёт воспоминание о Павлине. Его поистине ковбойской поступи, в которой, как она потом поймёт, он потрясающе копировал Юла Бриннера.
И запретные стиляжьи джинсы, и пёстрое оперение, идущее ему, как кожа ядовитой змее.
Кузнецкий мост, Пятницкая, и дальше по трамвайным путям...
Их обеды - не в студенческой столовой, а в кафе на Горького, из-за которых, весьма разорительных для студенческого кармана, Ромке потом придётся завязать поясок.
Это она сообразит потом и устыдится, ибо по сравнению с Ромкой была миллионершей - ежемесячный оклад плюс гонорары.
-Трамвай! Сядем?
- Целый день сидела. Японцы говорят - десять тысяч шагов в день.
- Им легко говорить, там тепло.
- Замёрзла - бежим. Ну вот, а говоришь - разрядница.
- Давай фору - авоська в 15 кг. Старт!
Они бегут вдоль трамвайных путей по тёмной морозной улице, редкие прохожие шарахаются, испуганно жмутся к заборам и стенам.
У кирпичного дома прощаются, предстоит ночь зубрёжки. Проветренные мозги теперь способны вместить все книги в авоське.
Однажды Ромка вытащил её на каток ЦПКО.
Каталась Яна средне, да и взятые напрокат ботинки вихлялись на ногах.
Доковыляв до скамьи, Яна будет прикидывать, что лучше - ковылять ли назад к гардеробу, или, сбросив ботинки, дошлёпать туда в шерстяных носках?
И тогда вдруг Ромка неизвестно откуда добудет белую тесьму, натуго зашнурует её видавшие виды "гаги".
И они полетят по кругу - в крепкой перевязи его рук, в надёжном пространстве которых ничего не может случиться дурного.
И Яна поверит, что не упадёт, не расквасит нос, что она неуязвима и бессмертна, как Антей на земле.
Нечто похожее она испытывала лишь в раннем детстве, на руках у отца.
Самолёт и лётчик, гонщик и автомобиль - они несутся, обгоняя всех. Вжик, вжик!
Рассекая чьи-то спины, шарфы, свитера, испуганные лица.
И плевать ей на Павлина.
Она больше не думает о нём. Она думает о том, что совсем о нём не думает.
Однажды, когда после очередного зачёта они спешили в кинотеатр "Уран", на Сретенке упадёт прохожий.
Яна услышит крики "Врача! Врача!", увидит, что Роман куда-то исчез и не сразу сообразит, что он и есть врач. Что это вокруг него сомкнулась толпа.
Она будет искать его глазами, узнает его голос:
- Всем назад, дайте воздуха!
Толпа раздастся, она нырнёт в просвет и увидит Романа без пальто и пиджака, на коленях над чем-то распростёртым, безжизненным.
Страшным этой распростёртостью прямо на снежном месиве тротуара и синюшной серостью губ, волосинками на голой груди, куда ритмично и неправдоподобно глубоко погружаются его руки с засученными до локтя рукавами рубахи.
- Назад, мешаете! - рявкнул Роман, полоснул по ней яростным невидящим взглядом.
Она увидела вспухшие капли пота на лбу, и снова его кулаки погрузятся в грудь, как в тесто.
Будут месить, месить, она услышит хруст и с ужасом поймёт, что хрустят рёбра.
Подумает, что надо бы поднять валяющееся на снегу ромкино пальто - всё это в течение
нескольких минут, и тут кто-то сзади отпихнёт её, толпа сомкнётся.
А потом наваливающийся вой скорой, санитары с носилками, толпа, метнувшаяся за отъезжающей машиной.
Кто-то подаст Ромке пальто, и Яна не сразу поймёт, что его ищущий взгляд относится к ней.
- Ладно, идём.
И нагнавший их мужчина:
- Доктор, а здесь что находится? Вот нажимаю - болит.
И оживлённая толпа в фойе "Урана", хлынувшая из буфета в зал /они даже не опоздали на сеанс/.
И как у него в тёмном зале начало сводить руки, и злобное шиканье:
- Тише, мешаете!
Будут показывать "Мост Ватерлоо".
Через несколько дней много лет назад она уедет домой и узнает, что съёмки фильма идут полным ходом. Что Павлин уже успел показать себя в полной красе - "все у него дубы и бездари, один он - гений, даже в собственной съёмочной группе его терпеть не могут - если б ты слышала, как он орёт на оператора!
А осветителям не платит командировочных, прокучивая их деньги с какой-то "хвостатой" чувихой, которая приезжает к нему из Москвы"...
Всё это Яне сходу выложат в редакции.
Она поахает, поужасается. А потом расскажет как можно красочнее о Москве, об экзаменах, новых интересных друзьях, о шашлычной на Никитской и кафе на Горького.
О Ромке, намекнув на серьёзность их отношений. Находя горькую сладость в своих "откровениях", в публичном отречении от Павлина, в презрении к себе за недостойную бабскую игру, которой она хотела вернуть былое расположение коллектива.
А потом заставит себя пройти мимо съёмочной площадки, где Павлин будет терзать бледного осунувшегося Севу Маврушина, покрикивая то на него, то на оператора Лёнечку, расхристанного, с подозрительно блестящими глазками.
А редакционный фотокор Жора Пушко, тоже слегка навеселе, будет порхать вокруг, упиваясь всей этой киношной кутерьмой.
И роковая девица, в дублёнке, без шапки, с перехваченными на затылке в конский хвост волосами, запорошенными снежком, с подведёнными веками и вывернутыми негритянскими губищами в почти чернильного цвета помаде - это воплощение зловещей порочной красоты, будет сидеть бок о бок с Павлином.
Сверкая коленкой в разрезе юбки, поить его дымящимся кофе из термоса.
Яна остановится только на мгновенье, вдохнет запах кофе, духов роковой девицы, заморских павлиньих сигарет - застрявшую в горле горечь, чуть разбавленную холодком студёного ветра.
- Какие люди!.. Сева, опять тебя несёт из кадра - неужели трудно понять?
Стоп! Леонид, мне это осточертело.
Конечно, ты не при чем, чужой дядя причём, что ты с утра, как боров.
Всё сначала.
Яна ещё не знает, что в этом "работаю-отключаюсь" - единственное меж ними сходство.
Так же невидяще метнётся прочь павлиний глаз, чтоб сразить "тёпленького" Лёнечку.
Но то, что было естественным, когда Ромка оживлял прохожего, наполнится вдруг тайным трагическим смыслом.
Предательское: "Какие люди!", ловушка, превратившая пьедестал в помост.
"О, какие люди!" - и вот она на помосте, отброшенная на виду у всех взглядом Павлина.
И зябкая стыдная нагота одиночества, и ком в горле. И прекрасная холёная рука роковой девицы с неправдоподобно длинными пальцами по-хозяйски лежащая на павлиньем плече.
Скорее прочь!
Горький ком разбухает, рвёт горло. Кажется, неосторожное движение - и слёзы хлынут из глаз, носа, ушей, из каждой клеточки окаменевшего лица Яны - так она ревела в детстве, от непробиваемости мира.
Но сейчас реветь нельзя. Надо пронести одеревеневшее, как восточная маска для отпугивания злых духов, лицо мимо Павлина со свитой, мимо прохожих, домов и деревьев... Мимо кумушек на скамье у их "Большого дома".
В коричневый прямоугольник двери с ромбами, в тёмное "ничто", вверх по скрипучей лестнице.
Яна несёт себя как чашу с драгоценным ядом.
Таким горьким. Таким сладким...