Денис - Солнечный день.
* * *
Потрескивают дрова в печурке, от промокших насквозь носков, пальто, варежек, платка валит пар.
Запах шерсти, чуть подгоревших, приготовленных мамой сухариков /Яне всегда, когда пишет, надо что-то грызть - сухари, леденцы, семечки/ - и мамин запах.
Её духи, её неслышные шаги, шуршание халатика, её молитвенный взгляд.
Тебе уже сорок, мама.
Ты уже не ждёшь Аркадия Синегина, не завершаешь его диссертации и не терзаешь мужчин недолгой своей красотой.
Нынешний смысл твоего бытия - Иоанна Синегина, в валенках и старом байковом платье в муках сражается с выпущенными на волю джиннами.
Гибнут простреленные авторучкой слова, строчки, вздрагивают в агонии летящие на пол скомканные листки.
Она очеловечивает джиннов, населяя ими придуманную для Дениса Градова историю.
Как же много их нужно - ей никогда не приходилось иметь дело с таким количеством персонажей.
И когда уже казалось - нет, не выдержит, не справится - вдруг всё стало на свои места.
И на двадцать второй странице они начинают жить своей жизнью, и Яна едва успевает записывать их поступки, размышления, диалоги.
Через пять дней и ночей много лет назад, на восемьдесят второй странице, в восемь двадцать утра, незнакомец оденет свою болонью и уйдёт.
Яна поставит точку, доплетётся до редакции. Отдаст Любочке для перепечатки рукопись /Павлин должен прибыть к концу дня/ и отпросится у Кости / Хан болен гриппом/ на пару часов отдохнуть после бессонной ночи.
Её разбудит бешеный любочкин стук в дверь.
-Ты что, сдурела? Этот твой уже давно в редакции, темнеет уже!
Ничего себе, пара часов!
И то ли спросонья после тёплой постели, то ли от ледяной струи из-под крана, под которую она сунет заспанную физиономию, но начнётся у неё самый настоящий преддуэльный колотун.
Она будет вглядываться со страхом в лицо подгоняющей её Любочки. А Любочка, обычно охотно выступающая в роли критика, как назло будет помалкивать.
И, наконец, Яна не выдержит.
Ох уж, эти богини-машинистки с великим неотъемлемым правом первого слова!
- Ну, как тебе?
С жалкой заискивающей улыбочкой она ждёт приговора.
Любочка, её Любочка, поднаторевшая, поднахватавшаяся всяких литературоведческих терминов и больше всего на свете боящаяся показаться в этом вопросе дилетанткой, вдруг скажет:
- А девчонки говорят, ты не сама писала...
- Какие девчонки?
- Ну наши, - судя по всему, это было мнение самой Любочки.
- А кто же?
- Ну, тебе лучше знать. Да ладно, шучу...
Но она не шутила.
Так же отчуждённо-подозрительно встретят её в редакции.
Будто их баловень, любимица, привычная к советам, покровительству, даже к беззлобным тычкам, которыми осыпали порой её неудачные опусы, вдруг в чём-то очень ловко их провела.
И, только вчера сшибавшая трёшки до получки, вдруг вытащила из кармана пачку невесть откуда взявшихся четвертных.
И теперь всем неловко и не по себе.
Яна почувствует себя одинокой, брошенной и ужасно несчастной.
Демонстративно взяв у рассеянно кивнувшего ей Павлина / он был целиком поглощён чтением сценария/ сигарету, она забьется в угол и, пуская дым, не затягиваясь / курить она так и не научилась/, будет ждать, когда Денис доберётся до восемьдесят второй страницы.
Вся комната будет этого ждать.
Но не как прежде - на стороне Яны, - а просто наблюдать, как валяют дурака два вражеских резидента на явочной квартире в преддверии неминуемого разоблачения.
А Павлин покажется ей ещё павлинистее и прекрасней.
Куртка уже другая - чёрная с золотыми пуговицами, тот же мессершмиттовский шарф. Онегинский чуб отливает платиной в нимбе от болтающейся на голом проводе стоваттной редакционной лампочки.
Последняя страница, всё.
Тишина засасывает Яну как трясина, она ждёт выстрела. Поединок, дуэль.
И эти, подружки разлюбезные, жаждущие крови...
- Ну что, Иоанна Аркадьевна, пойдём поговорим?
Кина не будет. Глядя на вытянутые лица зрителей, Яна чувствует себя хоть немного отмщённой.
- Уже седьмой час, все комнаты заперты, - ещё на что-то надеется публика.
И тогда Яна встаёт.
- Можно ко мне, это не очень далеко.
Нокаут. Теперь они окончательно квиты.
Яна ведёт Дениса Градова /он сегодня без "Москвича" - потёк сальник тормозного цилиндра/- мимо магазинов "Продукты" и " Промтовары", мимо одноэтажных домишек с уютно горящими окнами...
Мимо люськиного дома - он совсем покосился, врос в землю - или... или это она выросла? Длинный путь, а идут они лишь мгновенье.
Да, так и было - длинный путь к её дому за мгновенье.
Денис рассказывает о каком-то приятеле, который может одной силой воли двигать спичечные коробки. Но проку от этого никакого, и Денис уговаривает его тренироваться в плане продвижения сценариев через худсоветы и комитеты.
Яна едва слушает.
Какое ей, в конце концов, дело до его приятелей, хоть бы они горы двигали. Она устала. Она ещё не знает, что Денис всегда "тюльку гонит", когда выбит из колеи.
Мимо керосиновой лавки, по тропинке, ведущей к дому. Скользко, подморозило. И фонарь, разумеется, не горит.
Денис ворчит.
- Ну конечно, у нас асфальтов нету, иллюминаций нету и машины к подъезду не подают.
И сценариев мы писать не могём, и вообще...
Яна набирает в лёгкие побольше воздуха, чтобы "вдарить словом", у неё не выдерживают нервы.
Как вдруг тропинка под ногами кренится, будто корабль в шторм.
Яну несёт куда-то вбок - Денис едва успевает подхватить.
И их, вцепившихся друг в друга, крутит волчком взбесившаяся тропинка.
И крутятся берёзы, и пустая заледенелая скамья под берёзами, и коричневая дверь с ромбами, перед которой они вдруг останавливаются.
- Однако,.. - взгляд паиньки, у которого в руках взорвалась хлопушка. Негодующе-опасливый - не выкинет ли Яна ещё что-нибудь эдакое.
Её душит смех, прямо помирает со смеху.
- Однако, - повторяет он и передразнивает её смех, и сам начинает смеяться.
Им на двоих едва сорок. И рушится Берлинская стена, и Яна ведёт Павлина в свою жизнь.
Через коричневую дверь c ромбами, через чёрное "ничто", по скрипучим деревянным ступеням в их с мамой комнату.
Где потрескивают дрова в печи и пляшут на стене жаркие отблески, где светится папина лампа под зелёным стеклянным абажуром, и валяются истерзанные ею страницы под старым креслом-качалкой.
И запах маминых духов, и маминых котлет, и она сама, торопливо натягивающая поверх халата свитерок.
Мама идёт к соседям смотреть телевизор, чтобы не мешать её серьёзному разговору с режиссёром из Москвы.
И Павлин - невероятный, неуместный, не вписывающийся ни в комнату, ни в ту её жизнь.
Мама ушла. Они уплетают котлеты с жареной картошкой. На плите шипит чайник.
- Теперь понимаю, почему тебе удаются нетленки. Всё дело в котлетах.
Знаешь, лет через пять я сделаю по этому сценарию гениальный фильм.
Через пять лет!.. Яна шлёпается с небес на землю.
- Ну подумай сама - это сценарий полнометражного художественного фильма, а мне дают документальную трёхчастёвку, это полчаса от силы. Ну?
В общем, вот, - он вынимает из папки несколько перехваченных скрепкой страничек, - Написал сам.
Что-то убралось, что-то придумалось. В общем, прочти.
Как легковесно и несерьёзно выглядят эти листки рядом с её фундаментальным опусом!
Яна начинает читать и окончательно приходит в ужас.
От очерка ничего не осталось. Да Бог о ним, с очеркам - но этот чудовищный корявый язык, сумбурные, никак не связанные друг с другом эпизоды.
И вообще всё неизвестно зачем и левой ногой.
Однако вот что странно - наглое безобразие Денисова творения, должное, казалось бы, немедленно освободить Яну от павлиньих чар, непостижимым образом придаёт порочно-запретному его облику ещё большую отталкивающую притягательность.
Последнюю страницу она читает целую вечность, мучительно размышляя, что же ему сказать, чтобы не обидеть.
- Ничего, только... Надо немного поправить.
- Действуй, - Денис с готовностью вручает ей авторучку - разумеется, паркер с золотым пером, - ты же автор!
От этого беспардонного "Ты же автор!" у Яны захватывает дух.
В глазах рябит, убогие строчки-недоноски, кажущиеся ещё отвратительнее от красующегося в правом верхнем углу её имени и фамилии, толпятся, снуют, как средневековые ярмарочные уродцы, выставляя напоказ своё безобразие и язвы.
С большим трудом она преодолевает желание, схватив спасительный паркер, несколькими росчерками проложить себе дорогу мимо, мимо, на последнюю девятую страницу.
Где, как распахнутая на волю дверь, сияет первозданно чистая белизна.
- Я прочту ещё раз.
Яна читает ещё и ещё.
Её мутит от отвращения, но, наконец, удаётся откопать то самое "жемчужное зерно" - денисов в общем-то интересный замысел, который совсем затерялся в толпе строчек-уродцев.
и теперь надо было их исцелять - слепых, горбатых, хромых и покрытых язвами.
Исцелять, превращая в бравых солдат, красавцев-гренадёров.
Выстраивать в должном порядке и вести на девятую страницу - к победному финалу.
Постепенно Яна начинает увлекаться. Денис - автор, она - редактор. Кромсает, отсекает, штопает.
Паркер - нож, скальпель, игла.
Денис пытается протестовать. Потом, махнув рукой, оставляет её в покое, покорно и оторопело взирая на учинённую бойню и, видимо, по достоинству оценивая её "надо немного поправить".
Потом она стучит на машинке.
Уже давно вернулась от соседки мама, постелила Денису раскладушку, долго делала Яне какие-то знаки, на которые Яна не прореагировала и жестоко за это поплатилась.
Потому что когда мама, по обыкновению своему, мгновенно и крепко, хоть из пушек пали, заснула у себя на диванчике, а Денис Градов знакомился с отстуканным Яной шедевром редактуры, она вдруг осознала, что мама хотела произвести в комнате некоторую перестановку, чтобы поставить раскладушку к печке.
А теперь раскладушка стоит почти вплотную к её кровати, и ничего тут не поделаешь, потому что двигать диван со спящей мамой нереально.
- Умри, Денис, лучше не напишешь, - констатирует Павлин. - Ну как теперь после этой алмазной прозы перейти на "кр. план, ср. план, наезд, общ. план"?
А над ней дамокловым мечом маячит проблема раскладушки.
Зато Павлина она, похоже, абсолютно не волнует.
И когда Яна возвращается из кухни с твёрдым намерением всё же разбудить мать, Павлин уже дрыхнет, а роскошное его оперение валяется рядом на стуле.
Яна в панике гасит свет, чтобы не видеть его голого плеча, шеи с серебряной цепочкой...
Пробирается на место, будто через минное поле, потом в одежде ныряет под одеяло.
Мины рвутся. Стук упавших туфель, скрип пружины матраца.
О-о-ох!
Денис не подаёт никаких признаков жизни.
Тогда она всё-таки решается снять платье. Проще было бы снять кожу.
Она извивается в душном, скрипящем аду.
Наконец, едва не задохнувшись, выныривает из-под одеяла.
Денис спит, не ведая о её мучениях.
И этот беспробудный сон в метре от неё так же великолепен по наглости, как и его сценарий.
Она боится шевелиться, ворочаться, дышать.
Мучительно медленно отсчитывают секунды ходики, а впереди бесконечная ночь.
Такое ощущение, будто она проглотила кость мамонта.
Но в ночной своей молитве она не просила Бога избавить её от мучений и перенести Дениса вместе со злополучной раскладушкой куда-нибудь в Воронежскую область.
Пусть кость мамонта, пусть стремительно-медленный бег ходиков.
И его вдруг повернувшееся к окну лицо с сомкнутыми веками, таинственно белеющее в темноте.